льки и дружно чеканили звонкую
песню; но вдруг собьется одна с голоса, и все запутается в веселом плеске, в
торопливой  неразберихе. А потом ударит  твердо  большая,  строгая капля,  и
снова  четко и  звонко чеканится торопливая весенняя  песня. И над  городом,
поверх крепостных крыш, стояло бледное зарево от электрических огней.
     -  У-ах! -  широко вздохнул  Сергей Головин  и задержал дыхание,  точно
жалея выпускать из легких такой свежий и прекрасный воздух.
     - Давно такая погода? - осведомился Вернер.- Совсем весна.
     -  Второй  только день,- был предупредительный и  вежливый ответ.- А то
все больше морозы.
     Одна  за другою мягко  подкатывали  темные  кареты,  забирали по  двое,
уходили в темноту, туда, где  качался под воротами  фонарь. Серыми силуэтами
окружали  каждый экипаж  конвойные, и  подковы их лошадей чокали  звонко или
хлябали по мокрому снегу.
     Когда  Вернер,  согнувшись,  намеревался лезть в карету, жандарм сказал
неопределенно:
     - Тут с вами еще один едет.
     Вернер удивился:
     _ Куда? Куда же он едет? Ах, да! Еще один? Кто же это?
     Солдат молчал.  Действительно,  в  углу кареты,  в темноте, прижималось
что-то маленькое, неподвижное, но живое - при косом  луче  от фонаря блеснул
открытый глаз. Усаживаясь, Вернер толкнул ногою его колено.
     - Извините, товарищ.
     Тот не ответил. И только, когда тронулась карета, вдруг спросил ломаным
русским языком, запинаясь:
     - Кто вы?
     - Я Вернер, присужден к повешению за покушение на NN. А вы?
     - Я - Янсон. Меня не надо вешать.
     Они ехали, чтобы через два часа стать перед лицом неразгаданной великой
тайны,  из  жизни  уйти  в  смерть,-  и   знакомились.   В  двух  плоскостях
одновременно шли  жизнь  и смерть,  и до конца, до самых  смешных и  нелепых
мелочей оставалась жизнью жизнь.
     - А что вы сделали, Янсон?
     - Я хозяина резал ножом. Деньги крал.
     По голосу  казалось, что  Янсон засыпает. В  темноте Вернер  нашел  его
вялую руку и пожал. Янсон так же вяло отобрал руку.
     - Тебе страшно? - спросил Вернер.
     - Я не хочу.
     Они  замолчали. Вернер снова нашел  руку эстонца  и крепко зажал  между
своими  сухими  и горячими  ладонями.  Лежала  она неподвижно,  дощечкой, но
отобрать ее Янсон больше не пытался.
     В  карете  было  тесно и душно,  пахло солдатским  сукном,  затхлостью,
навозом  и  кожей от мокрых  сапог.  Молоденький  жандарм,  сидевший  против
Вернера, горячо дышал на него смешанным запахом луку и дешевого табаку. Но в
какие-то щели  пробивался острый и свежий  воздух, и  от этого  в маленьком,
душном,  движущемся  ящике весна чувствовалась  еще  сильнее,  чем  снаружи.
Карета заворачивала то направо, то  налево, то как будто возвращалась назад;
казалось иногда, что  уже целые часы  они кружатся зачем-то на одном  месте.
Вначале  сквозь  опущенные густые  занавески в окнах пробивался  голубоватый
электрический свет; потом вдруг, после  одного поворота потемнело, и  только
по этому можно было догадаться, что они свернули на глухие окраинные улицы и
приближаются к  С-скому  вокзалу. Иногда при крутых заворотах живое согнутое
колено
     Вернера дружески  билось о  такое же живое согнутое колено  жандарма, и
трудно было поверить в казнь.
     - Куда мы едем? - спросил вдруг Янсон.
     У него  слегка кружилась  голова  от продолжительного верчения в темном
ящике и слегка тошнило.
     Вернер  ответил и крепче  сжал  руку эстонца.  Хотелось сказать  что-то
особенно дружеское, ласковое этому маленькому сонному человеку, и уже  любил
он его так, как никого в жизни.
     - Милый! Тебе, кажется, неудобно сидеть. Подвигайся сюда, ко мне.
     Янсон помолчал и ответил:
     - Ну, спасибо. Мне хорошо. А тебя тоже будут вешать?
     - Тоже! - неожиданно весело,  почти со смехом ответил  Вернер  и как-то
особенно развязно и легко махнул рукою. Точно речь шла о  какой-то нелепой и
вздорной шутке, которую хотят проделать над ними милые, но страшно смешливые
люди.
     - Жена есть? - спросил Янсон.
     - Нету. Какая там жена! Я один.
     - Я тоже один. Одна,- поправился Янсон, подумав.
     И  у Вернера начинала  кружиться голова.  И казалось  минутами, что они
едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали то
же и, наряду  с тоскою и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что
сейчас  произойдет. Упивалась действительность  безумием, и призраки  родила
смерть,  сочетавшаяся  с жизнью.  Очень  возможно, что на домах  развевались
флаги.
     -  Вот  и приехали!  - сказал Вернер  любопытно и весело,  когда карета
остановилась, и  выпрыгнул  легко. Но  с  Янсоном дело  затянулось:  молча и
как-то  очень вяло он упирался и не  хотел выходить. Схватится  за  ручку  -
жандарм разожмет бессильные  пальцы и отдерет руку;  схватится за  угол,  за
дверь,  за высокое  колесо  -  и тотчас  же, при  слабом  усилии  со стороны
жандарма, отпустит. Даже не  хватался, а  скорее сонно  прилипал  ко всякому
предмету молчаливый Янсон - и отдирался легко и без усилий. Наконец встал.
     Флагов  не  было.  По-ночному  был  темен,  пуст  и  безжизнен  вокзал;
пассажирские  поезда уже  не  ходили,  а для  того поезда,  который на  пути
безмолвно ожидал этих пассажиров, не  нужно было ни ярких огней, ни суеты. И
вдруг  Вернеру стало скучно. Не  страшно, не  тоскливо,- а скучно  огромной,
тягучей, томительной скукой, от которой хочется  куда-то уйти, лечь, закрыть
крепко глаза. Вернер  потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро,
несколько раз подряд зевнул и Янсон.
     _ Хоть бы поскорее! - сказал Вернер устало.
     Янсон молчал и ежился.
     Когда   на  безлюдной   платформе,   оцепленной  солдатами,  осужденные
двигались  к  тускло  освещенным  вагонам,  Вернер  очутился  возле   Сергея
Головина; и тот,  показав  куда-то в сторону рукою, начал  говорить, и  было
ясно слышно только слово ?фонарь?, а окончание утонуло в  продолжительной  и
усталой зевоте.
     - Ты что говоришь? - спросил Вернер, отвечая также зевотой.
     - Фонарь. Лампа в фонаре коптит,- сказал Сергей.
     Вернер оглянулся: действительно, в фонаре сильно коптела лампа,  и  уже
почернели вверху стекла.
     - Да, коптит.
     И  вдруг  подумал:  ?А  какое,  впрочем,  мне  дело, что лампа  коптит,
когда...? То же,  очевидно, подумал и  Сергей:  быстро взглянул на Вернера и
отвернулся. Но зевать они оба перестали.
     Все  до  вагонов  шли  сами, и  только Янсона пришлось  вести под руки:
сперва он упирался ногами  и точно  приклеивал  подошвы  к доскам платформы,
потом подогнул колена  и повис в руках жандармов, ноги его волоклись,  как у
сильно пьяного,  и носки скребли дерево. И в дверь его пропихивали долго, но
молча.
     Двигался сам и Василий Каширин, смутно копируя движения товарищей,- все
делал,  как они.  Но, всходя на площадку в вагоне, он  оступился, и  жандарм
взял  его  за  локоть,   чтоб   поддержать,-   Василий  затрясся  и  крикнул
пронзительно, отдергивая руку:
     - Ай!
     - Вася, что с тобою? - рванулся к нему Вернер.
     Василий молчал и трясся  тяжело. Смущенный и  даже  огорченный  жандарм
объяснил:
     - Я хотел их поддержать, а они...
     - Пойдем,  Вася, я поддержу тебя,-  сказал Вернер и хотел  взять его за
руку. Но Василий отдернул руку опять и еще громче крикнул:
     - Ай!
     - Вася, это я, Вернер.
     - Я знаю. Не трогай меня. Я сам.
     И, продолжая  трястись, сам вошел в вагон  и сел в углу. Наклонившись к
Мусе, Вернер тихо спросил ее, указывая глазами на Василия:
     - Ну как?
     - Плохо,- так же тихо ответила Муся.-  Он уже умер. Вернер,  скажи мне,
разве есть смерть?
     -  Не знаю,  Муся,  но  думаю, что  нет,-  ответил  Вернер  серьезно  и
вдумчиво.
     -  Я  так  и  думала. А  он?  Я  измучилась с ним  в карете, я точно  с
мертвецом ехала.
     - Не знаю, Муся. Может быть, для некоторых смерть и есть. Пока, а потом
совсем не будет. Вот и для меня смерть была, а теперь ее нет.
     Побледневшие несколько щеки Муси вспыхнули:
     - Была, Вернер? Была?
     - Была. Теперь нет. Как для тебя.
     В дверях вагона послышался  шум. Громко стуча каблуками, громко  дыша и
отплевываясь, вошел Мишка Цыганок. Метнул глазами и остановился упрямо.
     -  Тут  местов  нету,  жандарм!  -  крикнул   он  утомленному,  сердито
глядевшему жандарму.- Ты мне давай так, чтобы свободно, а то не поеду, вешай
тут  на  фонаре. Карету  тоже  дали, сукины дети,- разве это карета? Чертова
требуха, а не карета!
     Но  вдруг наклонил голову, вытянул шею и так пошел вперед, к другим. Из
растрепанной рамки волос и бороды черные  глаза его  глядели дико и остро, с
несколько безумным выражением.
     - А! Господа! - протянул он.- Вот оно что. Здравствуй, барин.
     Он  ткнул  Вернеру  руку  и  сел против  него. И,  наклонившись близко,
подмигнул одним глазом и быстро провел рукою по шее.
     - Тоже? А?
     - Тоже! - улыбнулся Вернер.
     - Да неужто всех?
     - Всех.
     -  Ого! - оскалился Цыганок и быстро ощупал глазами всех,  на мгновение
дольше остановился на Мусе и Янсоне. И снова подмигнул Вернеру:
     - Министра?
     - Министра. А ты?
     - Я, барин, по другому делу. Куда нам до министра! Я, барин, разбойник,
вот я  кто.  Душегуб.  Ничего, барин, потеснись,  не своей волей в  компанию
затесался. На том свете всем места хватит.
     Он  дико, из-под взлохматившихся волос, обвел всех одним стремительным,
недоверчивым  взглядом.  Но  все смотрели на него молча и  серьезно и даже с
видимым участием.  Оскалился и  быстро несколько  раз  похлопал  Вернера  по
коленке.
     -  Так-то,  барин! Как  в  песне  поется:  не  шуми ты,  мать,  зеленая
дубравушка.
     - Зачем ты зовешь меня барином, когда мы все...
     -  Верно,- с удовольствием  согласился  Цыганок.-Какой  ты барин, когда
рядом со  мной висеть будешь!  Вот он кто барин-то,-  ткнул  он  пальцем  на
молчаливого жандарма.- Э, а вот энтот-то ваш того, не хуже нашего,-указал он
глазами на Василия.- Барин, а барин, боишься, а?
     - Ничего,- ответил туго ворочающийся язык.
     - Ну уж какой там ничего. Да ты не  стыдись, тут  стыдиться нечего. Это
собака только хвостом виляет да зубы скалит, как  ее вешать ведут, а ты ведь
человек. А этот кто, лопоухий? Этот не из ваших?
     Он  быстро перескакивал  глазами и  непрестанно,  с  шипением сплевывал
набегающую  сладкую  слюну. Янсон, неподвижным комочком  прижавшийся в углу,
слегка шевельнул  крыльями  своей  облезлой  меховой  шапки,  но  ничего  не
ответил. Ответил за него Вернер:
     - Хозяина зарезал.
     - Господи! - удивился Цыганок.- И как таким позволяют людей резать!
     Уже давно, искоса,  Цыганок  приглядывался  к  Мусе  и  теперь,  быстро
повернувшись, резко и прямо уставился на нее.
     - Барышня, а барышня!  Вы  что же это! И щечки розо-веныше,  и смеется.
Гляди,  она вправду смеется,-  схватил он Вернера  за колено цепкими,  точно
железными пальцами.- Гляди, гляди!
     Покраснев,  с  несколько смущенной улыбкой, Муся  также смотрела  в его
острые, несколько безумные, тяжело и дико вопрошающие глаза.
     Все молчали.
     Дробно  и деловито постукивали колеса,  маленькие вагончики попрыгивали
по узеньким рельсам  и старательно бежали. Вот на закруглении или у переезда
жидко  и  старательно  засвистел  паровозик  -  машинист  боялся кого-нибудь
задавить.  И дико  было подумать, что в  повешение  людей вносится так много
обычной  человеческой  аккурат   ности,  старания,  деловитости,  что  самое
безумное на земле дело совершается  с таким  простым, разумным видом. Бежали
вагоны, в них сидели люди, как всегда сидят,  и ехали, как они обычно ездят;
а потом будет остановка, как всегда - ?поезд стоит пять минут?.
     И тут наступит смерть - вечность - великая тайна.

        "12. ИХ ПРИВЕЗЛИ"

     Старательно бежали вагончики.
     Несколько лет подряд Сергей Головин жил с родными на даче по этой самой
дороге, часто ездил днем и ночью и знал ее хорошо. И если  закрыть глаза, то
можно было подумать, что и теперь он возвращался домой - запоздал в городе у
знакомых и возвращается с последним поездом.
     - Теперь скоро,- сказал он, открыв глаза и взглянув в темное, забранное
решеткой, ничего не говорящее окно.
     Никто  не пошевельнулся, не ответил,  и только Цыганок  быстро,  раз за
разом, сплюнул сладкую  слюну. И начал бегать  глазами по вагону,  ощупывать
окна, двери, солдат.
     -  Холодно,- сказал Василий Каширин  тугими, точно и вправду замерзшими
губами; и вышло у него это слово так: хо-а-дна.
     Таня Ковальчук засуетилась.
     - На платок, повяжи шею. Платок очень теплый.
     - Шею? - неожиданно спросил Сергей и испугался вопроса.
     Но так как  и все подумали то  же, то никто его не слыхал,-  как  будто
никто ничего не сказал или все сразу сказали одно и то же слово.
     -  Ничего, Вася, повяжи,  повяжи, теплее  будет,-  посоветовал  Вернер,
потом обернулся к Янсону и нежно спросил:
     - Милый, а тебе не холодно, а?
     - Вернер, может быть,  он хочет курить. Товарищ, вы, быть может, хотите
курить? - спросила Муся.- У нас есть.
     - Хочу!
     - Дай ему папиросу, Сережа,- обрадовался Вернер.
     Но Сергей  уже  доставал папиросу. И все с любовью смотрели, как пальцы
Янсона брали папиросу, как горела спичка и изо рта Янсона вышел синий дымок.
     - Ну, спасибо,- сказал Янсон.- Хорошо.
     - Как странно! - сказал Сергей.
     - Что странно? - обернулся Вернер.- Что странно?
     - Да вот: папироса.
     Он держал  папиросу,  обыкновенную  папиросу, между  обыкновенных живых
пальцев и бледный, с удивлением, даже как будто с  ужасом смотрел  на нее. И
все  уставились  глазами на тоненькую трубочку, из конца  которой крутящейся
голубой ленточкой  бежал  дымок,  относимый в  сторону дыханием,  и  темнел,
набираясь, пепел. Потухла.
     - Потухла,- сказала Таня.
     - Да, потухла.
     - Ну и к  черту! - сказал Вернер, нахмурившись  и с беспокойством глядя
на Янсона,  у  которого рука с папиросой висела, как мертвая. Вдруг  Цыганок
быстро повернулся, близко, лицом к лицу, наклонился к Вернеру и, выворачивая
белки, как лошадь, прошептал:
     - Барин, а что, если бы конвойных того... а? Попробовать?
     - Не надо,- так же шепотом ответил Вернер.- Выпей до конца.
     - А для ча? В  драке-то оно все веселее,  а?  Я  ему, он мне, и  сам не
заметил, как порешили. Будто и не помирал.
     - Нет, не надо,- сказал Вернер и обернулся к Янсону: - Милый, отчего не
куришь?
     Вдруг дряблое лицо Янсона жалко сморщилось: словно кто-то дернул  сразу
за ниточку,  приводящую  в движение морщины,  и все они перекосились. И, как
сквозь сон, Янсон захныкал, без слез, сухим, почти притворным голосом:
     - Я не  хочу курить. Аг-ха! Аг-ха! Аг-ха! Меня  не  надо вешать. Аг-ха,
аг-ха, аг-ха!
     Около него засуетились.  Таня Ковальчук, обильно  плача, гладила его по
рукаву и поправляла свисавшие крылья облезлой шапки:
     -  Родненький ты мой! Миленький, да не  плачь, да родненький же ты мой!
Да несчастненький же ты мой!
     Муся смотрела в сторону. Цыганок поймал ее взгляд и оскалился.
     -  Чудак  его благородие!  Чай  пьет, а  пузо  холодное,- сказал  он  с
коротким смешком. Но у самого лицо стало иссиня-черное, как чугун, и ляскали
большие желтые зубы.
     Вдруг вагончики дрогнули и явственно замедлили ход. Все, кроме Янсона и
Каширина, привстали и так же быстро сели опять.
     - Станция! - сказал Сергей.
     Как  будто  сразу  из  вагона выкачали весь  воздух: так  трудно  стало
дышать. Выросшее сердце распирало грудь, становилось поперек горла, металось
безумно  - кричало в ужасе  своим  кроваво-полным  голосом. А глаза смотрели
вниз на подрагивающий пол, а уши слушали, как все медленнее вертелись колеса
- скользили - опять вертелись - и вдруг стали.
     Поезд остановился.
     Тут  наступил  сон.  Не  то  чтобы  было  очень  страшно,  а призрачно,
беспамятно  и  как-то чуждо:  сам  грезящий  оставался в  стороне, а  только
призрак его бестелесно  двигался,  говорил беззвучно, страдал без страдания.
Во  сне выходили из  вагона,  разбивались на  пары, нюхали  особенно свежий,
лесной, весенний воздух.  Во  сне  тупо  и  бессильно сопротивлялся Янсон, и
молча выволакивали его из вагона.
     Спустились со ступенек.
     - Разве пешком? - спросил кто-то почти весело.
     - Тут недалеко,- ответил другой кто-то так же весело.
     Потом  большой,  черной,  молчаливой  толпою  шли  среди леса по  плохо
укатанной, мокрой и мягкой весенней дороге. Из леса, от  снега перло свежим,
крепким  воздухом;  нога скользила,  иногда  проваливалась в  снег,  и  руки
невольно хватались за товарища;  и, громко  дыша, трудно,  по цельному снегу
двигались по бокам конвойные. Чей-то голос сердито сказал:
     - Дороги не могли прочистить. Кувыркайся тут в снегу.
     Кто-то виновато оправдывался:
     - Чистили, ваше благородие. Ростепель только, ничего че поделаешь.
     Сознание  возвращалось,  но неполно, отрывками, странными кусочками. То
вдруг мысль деловито подтверждала:
     ?Действительно, не могли дороги прочистить?.
     То  снова  угасало все, и оставалось одно только  обоняние:  нестерпимо
яркий запах  воздуха, леса, тающего снега; то необыкновенно ясно становилось
все - и  лес,  и ночь, и  дорога,  и то, что их сейчас, сию минуту  повесят.
Обрывками мелькал сдержанный, шепотом, разговор:
     - Скоро четыре.
     - Говорил: рано выезжаем.
     - Светает в пять.
     - Ну да, в пять. Вот и нужно было...
     В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении, за редкими,
прозрачными по-зимнему  деревьями,  молчаливо  двигались два  фонарика:  там
стояли виселицы.
     - Калошу потерял,- сказал Сергей Головин.
     - Ну? - не понял Вернер.
     - Калошу потерял. Холодно.
     - А где Василий?
     - Не знаю. Вон стоит.
     Темный и неподвижный стоял Василий.
     - А где Муся?
     - Я здесь. Это ты, Вернер?
     Начали  оглядываться, избегая смотреть  в ту  сторону, где  молчаливо и
страшно понятно продолжали  двигаться  фонарики. Налево обнаженный  лес  как
будто  редел,  проглядывало что-то  большое,  белое, плоское. И  оттуда  шел
влажный ветер.
     -  Море,-  сказал  Сергей Головин, внюхиваясь и ловя ртом  воздух.- Там
море.
     Муся звучно отозвалась:
     - Мою любовь, широкую, как море!
     - Ты что, Муся?
     - Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега.
     -  Мою любовь, широкую, как море,- подчиняясь  звуку голоса  и  словам,
повторил задумчиво Сергей.
     -  Мою  любовь, широкую,  как море...- повторил Вернер и  вдруг  весело
удивился: - Муська! Как ты еще молода!
     Вдруг  близко,  у самого  уха Вернера, послышался горячий, задыхающийся
шепот Цыганка:
     - Барин,  а барин. Лес-то, а? Господи, что же это! А там  это что,  где
фонарики, вешалка, что ли? Что же это, а?
     Вернер взглянул: Цыганок маялся предсмертным томлением.
     - Надо проститься...- сказала Таня Ковальчук.
     - Погоди, еще приговор будут читать,- ответил Вернер.- А где Янсон?
     Янсон лежал  на  снегу,  и возле него  с чем-то  возились. Вдруг  остро
запахло нашатырным спиртом.
     - Ну что там, доктор? Вы скоро? - спросил кто-то нетерпеливо.
     -  Ничего, простой  обморок.  Потрите ему уши  снегом.  Он уже отходит,
можно читать.
     Свет потайного фонарика упал на бумагу и  белые без перчаток руки. И то
и другое немного дрожало; дрожал и голос:
     - Господа, может быть, приговора не читать, ведь вы его знаете? Как вы?
     - Не читать,- за всех ответил Вернер, и фонарик быстро погас.
     От священника также все отказались. Цыганок сказал:
     -  Буде, батя, дурака  ломать; ты  меня простишь, а  они  меня повесят.
Ступай, откудова пришел.
     И темный  широкий  силуэт молча и  быстро  отодвинулся вглубь и  исчез.
По-видимому,  рассвет наступал: снег побелел,  потемнели