Сергей Антонов
Свалка

Повесть

   Барахтался в купели розовый крепкий ребенок,  брызги скатывались на
каменный пол с черной засаленной рясы, сверху из светлого купола длань
опустилась,  перекрестила голую голову,  крест прилип к мокрому  телу.
Взяв на грудь сына,  Агриппина вышла в церковный двор,  здоровое чрево
качалось в грузном шаге, грудь, набухшая молоком, растянув кофту, плы-
ла,  подрагивала  в  истоме,  и  рожденный десятый сын кричал весело и
громко в полных смуглых руках матери,  а на бугре  стол  был  уставлен
хлебом и мясом,  и, обхватив сладкую грудь, ребенок замолчал, но грох-
нуло за бугром,  и Агриппина в торце стола увидела, взяв ломоть хлеба,
явившегося  на свет вторым,  изчезавшего и появлявшегося на бугре,  за
столом ее редко, потому что был второй сын Агриппины вор, и все десять
сидели вместе и ели,  на хлеб положив мясо забитого утром борова.  Ба-
рахтались в пыли четыре меньших,  комок сухого летнего солнца  заходил
за  край темного леса,  мать встала,  вошла в дом,  положила младенца,
крещенного сегодня, в сколоченную из досок люльку.
   Кричала баба,  и гудел заводской гудок, и вор сидел на заборе и пел
песню. Мок в бурой под бугром реке рулон мануфактуры - мать встала ра-
но,  достала краденое,  бросила в реку, и потому вор сидел на заборе и
пел  песню.  Варвара кричала в летнем прозрачном утре,  пел песню вор,
мыла красные от холодной воды руки Агриппина,  слушала воровскую песню
и думала:  долго мучает Варвару врач, первенец ее, рожденный свободно,
как и все девять вслед,- второй и вовсе по дороге в церковь,  и оттого
ухватистый легкий в движениях второй сын понятен был, и непонятен пер-
венец, делавший и сейчас, в утро, что-то в доме за рекой, где замолкла
наконец женщина, а красная пожарного цвета машина сына уже поднималась
по дороге к дому,  и смотрел,  ступив на землю, первенец на мать изум-
ленно,  как смотрел всегда,  потому что не видел подобного прекрасного
устройства ни у кого ни разу, точно лепил таз и чрево сам Господь, так
совершенна была работа;  допел песню вор,  легко ступая,  пошел вниз с
бугра,  пропал, закрыла окно в доме Агриппина, и ребенок в люльке зак-
ричал, увидев большую смуглую грудь.
   В перекрестье  трех дорог сидел на обочине юродивый,  дул в круглую
легкую голову одуванчика, семена летели вверх, качались в синем возду-
хе,  и люди,  шедшие с цветами,  здоровались с юродивым и шли дальше к
школе,  где на черной доске чертил белым мелом учитель буквы и цифры в
последний день сегодня,  пришедшие садились в траву и ждали последнего
звонка: с железным колокольчиком пройдет тихим коридором бабушка Маша,
живущая тут же,  при школе,  зазвенит, заколотится в теплых коричневых
руках звон,  выйдут дети,  выйдет,  спустится по крыльцу в три ступени
молодой учитель, цветы горько, пряно ударят запахом поля в лицо, укро-
ют лицо зеленой горой,  потому что так было в прошлом году и два  года
назад,  когда второй сын Агриппины вернулся из города учить поселковых
счету и грамоте,  и старшие знали - близнецы и вор и учитель, и оттого
жалели вора больше; возвращаясь с детьми дорогой домой, дети тоже здо-
ровались с сидевшим под солнцем у обочины юродивым, здоровались обяза-
тельно каждый в отдельности,  потому что любили юродивого больше,  чем
брата его - учителя, которого сначала уважали. Закинув голову, сидящий
у  дороги  смотрел синими глазами,  и в левом глазу и в правом было по
небу,  и глаза потому казались впадинами без дна,  и дети и  взрослые,
проходя мимо,  знали,  что не может быть ни у кого в поселке таких не-
бесных глаз,  будто положил Господь по большому небу бездонному в каж-
дый глаз навеки,  и бездонным прозрачным безгрешным был взгляд и зимой
и летом и в любую погоду, как не бывает ни у кого.
   Жившие в поселке люди издали узнавали Агриппину:  не было разницы -
несла ли она в чреве своем,  покачивавшемся при шаге полных ног, зача-
того восемь месяцев назад мальчика - или  одна,  сбросившая  созревший
плод,  как делает это яблоня,  в зеленой листве которой снова созреют,
нальются сильным от земли и солнца соком желтые густого янтарного цве-
та,  ждущие  часа своего плоды:  будто кто сверху точно и ловко усадил
маленькую смуглую голову на высокую полную шею на  квадратных  крепких
плечах,  прямых,  как и узкая короткая спина,  и потому прямо смотрели
темные глаза и высокая грудь тугая,  с точкой маленького соска,  глядя
прямо,  может, в себя и глядя, подвластная кусту и ветру, без думы оп-
ределенной,  чуть покачиваясь в бедрах,- идол языческий,- и  оттого  в
грузном и легком шаге ее было дикое что-то, не познанное и не опознан-
ное человеком,  и поселковые женщины,  замечая красоту ее, силу живот-
ную, что сидела в ней, которую разве чувством можно отмерить, здорова-
лись первыми,  соглашаясь с каждым движением и поступком  ее.  Мужская
выстиранная одежда,  висящая на бельевой веревке, генеральские с крас-
ными лампасами брюки,  ходившие в траве у дома Агриппины,  - знали по-
селковые про чужих на бугре,  но также знали - нет мужика равного, кто
совладал бы с ней,  что нужно только семя его, чтоб округлился живот и
зрел  плод в прекрасном чреве - мужик в красных лампасах сходил с буг-
ра,  у магазина,  стоявшего у шоссе,  и из черной генеральской  машины
смотрел жадно сквозь стекло,  туда,  где виден был с дороги угол дома,
стоящего на бугре,  а Агриппина не долго помнила бессильные слезы его,
лежащего рядом,  желавшего безумно тела ее,  и,  не дождавшись, потому
что иссяк и слаб был он,  вставала:  матово светились в полутьме  избы
бедра, впалый волчий живот, грудь тяжело вздрагивала, и ребенком малым
на коленях, губами ловил маленький сосок генерал и плакал горько, оби-
женно,  как  плачут дети:  не могло быть у Агриппины детей незаконных,
как не может быть незаконных щенят у волчицы.
   Рабочий уходил из дома с заводским гудком, спускался с бугра, шагал
размеренно,  широкоскулый, широкий в кости, шагал уже восьмой год тем-
ной зимой или светлым летним утром, шагал, потому что нужно было так и
никак иначе, а так каждый Божий день, не вспоминая, ни в душе, ни уст-
но,  что братья старшие,  и врач и учитель,  обучались на заработанные
слесарным его трудом деньги,  и оттого что не держал мыслей подобных и
только исполнял неукоснительно долг свой,  с  руками  жесткими,  лицом
темным неповоротливым, походил на гвоздь, вбитый по шляпку в место не-
обходимое, которое только крепкий неповоротливый гвоздь удержит и дер-
жал набычась,  следуя долгу своему - иначе вдруг исчезнет долг,  и сам
он тоже исчезнет тотчас;  нападал, видя несправедливость, на вора, что
вор тот,  а не работник,  стучал кулаком по столу, за слова и невинную
улыбку вора: "А у кого красть, раб Божий, как не у тебя? Богатых нет у
нас,  так что только у тебя и красть". Вступали в разговор братья, ус-
покаивали потревоженную справедливость в душе,  улыбался крепким лицом
широкоскулый, и глаза улыбались, да так весело и открыто, как никто из
братьев не мог - ребенок взрослый,  а никакой не гвоздь был их брат  -
знали об этом братья,  и вор знал и подначивал,  чтоб потом посмеяться
вместе всем;  шагал с завода по дороге в час,  когда заходило  солнце,
тихая благодать спускалась на все вокруг,  и,  может,  час этот, когда
поворачивал к стаду за коровой белой с рыжим пятном на спине с темными
теплыми глазами,  был часом самым счастливым для него, и чтоб продлить
час, говорил с пастухом о разных простых вещах и шел к жующей медленно
влажную от вечерней росы траву, когда уже зашло солнце, сидел в мокрой
траве рядом и не думал ни о чем; изчезал рыжий цвет, сливался с темным
лугом, тут встав, по мокрой траве вместе с коровой выходил на дорогу и
шел позади по темной дороге в длинных летних сумерках к дому,  и опять
не думал ни о чем, оттого что хорошо было, и так шел, видя впереди се-
бя темный большой силуэт,  казалось,  такой мирный и большой,  что ук-
рыться за ним возможно от любой беды.
   Маленькая черная  кошка видела,  как,  тяжело ступая,  белая рубаха
пропадала за углом дома и как хозяйка шла за коровой в коровник,  пах-
нущий коровой, и терпеливо ждала, когда со звоном ударят в пустое вед-
ро струи теплого молока;  кошка жила в доме давно, независимая, потому
что ловила больших крыс, укладывала их в ряд утром на ступеньке крыль-
ца, а потом ложилась спать в доме, кошка жила в доме давно, и никто не
знал, сколько лет живет кошка в доме, но кошка знала о доме все, боль-
ше чем знала корова и чем люди, населявшие дом. В хлеву хозяйка зажгла
лампу,  и через большой желтый проем желтый свет упал на землю у хлева
и на совсем черную кошку, кошка смотрела, как грузно и легко двигается
хозяйка,  и большая темная корова медленно поворачивала темную большую
голову,  переставляла с легким стуком о доски хлева ноги -  хозяйка  и
корова словно играли в игру,  потому что двигались, повторяя друг дру-
га,  и в какое-то мгновение,  пришедшее и происшедшее так быстро,  что
кошка,  всякий  раз ждущая этот короткий миг,  опять не смогла понять,
когда не стало коровы и хозяйки,  а двигалось одно живое  существо,  и
кошка подумала про себя,  что это и есть самое главное, когда происхо-
дит такое и даже она,  быстрая маленькая кошка, не может поймать и по-
нять,  как это происходит,  и вернувшись на истоптанную траву у хлева,
слушала, как звенят о жестяное ведро тугие тонкие струи молока - прой-
дет время, хозяйка выйдет из света темной тенью и, легко наклонившись,
поставит плоскую консервную банку с теплым  молоком,  пропадет  желтый
прямоугольник,  станет темно, в темноте хозяйка закроет хлев, уйдет, и
кошка будет лакать теплое молоко,  корова легко  постукивать  ногой  о
доски  пола  закрытого  хлева - кошка все это знала наперед,  но опять
пропустила главное,  и потому молоко не было таким уж теплым и вкусным
сегодня.
   По субботам,  ближе  к  вечеру приезжал художник,  пил из фаянсовой
кружки парное молоко и рисовал на белом листе лошадь,  и четверо млад-
ших братьев смотрели,  как он рисовал,  а когда художник допил молоко,
дети сказали,  что это не лошадь,  это лось,  если приделать ему рога,
художник подумал и зачеркнул рисунок крест-накрест.
   Художник был очень похож на художника - у него была маленькая боро-
да и синие,  рассеянные глаза, будто он что-то забыл - какую-то нужную
вещь или,  вообще, что-то забыл совсем, и потому девушкам нравился ху-
дожник,  когда он приезжал в субботу из города.  Художник  вынимал  из
большой папки чистый лист,  садился напротив и рисовал:  он смотрел на
лицо и крепкие колени - девушке нравилось,  что он смотрит на ее коле-
ни, потому что синие глаза совсем становились задумчивыми, девушка си-
дела тихо, с тайным любопытством ожидая чего-то необычного, незнакомо-
го, которое случится, наверное, сейчас... Художник вставал, протягивал
набросок,  девушка аккуратно сворачивала бумагу с  рисунком,  смотрела
вслед синей рубашке,  уходившей по дороге, и когда совсем далеким ста-
новилось синее пятно, разворачивала бумагу, смотрела на рисунок, пото-
му  что в первый раз,  когда кончил работать художник и подал ей рису-
нок,  совсем ничего не видела.  Дома,  приколов кнопками лист к стене,
девушка  смотрела  в окно на дорогу и думала:  "Как же без художников,
скучно - может быть, ошибся на этот раз юродивый его брат?"
   Укрепив веревку на противоположных концах длинного подрамника,  об-
тянутого  красным кумачом,  оттянув ее как тетиву лука и легко щелкнув
веревкой по кумачу,  так что получилась прямая белая  линия,  и  таким
простым  способом  наметив место для букв будущего лозунга,  художник,
обмакнув плоскую кисть в банку с белой на клею краской, вывел аккурат-
но первую букву и, продолжая писать механически знакомый текст, думал,
что ошибся брат, сказав, что не будет скоро художников, потому что не-
возможно без художников - не бывает так,  и,  дописав лозунг до конца,
закончив работу, вышел из проходной небольшого завода на краю поселка,
где слесарил старший брат, а он подрабатывал, выполняя нехитрую работу
на красном кумаче,  уже совершенно забыв об услышанном странном предс-
казании юродивого.
   Юродивый встал с обочины дороги, соединявшей школу и поселок, пошел
той дорогой,  что вела к поселку,  и, встретив кота у калитки Варвары,
только  что родившей сына,  сказал черному коту Варвары:  "Много будет
крыс, кот, очень много, больших жирных крыс",- и так сказал, что у ко-
та  поднялась  в гневе шерсть на загривке,  погладив кота,  пошел было
дальше, но остановился у колодца, где набирала воду мать Варвары: "Ев-
докия родит мальчика,  и Ефросинья, и те, кто еще не ведают, что носят
плод, принесут мальчиков, а грибов белых будет видимо-невидимо, и сей-
час есть - не время и дождя не было, а есть".
   А на следующий день начала лета,  сухого, такого, что и трава росла
плохо,  принесла мать Варвары из рощи за школой полное  лукошко  белых
грибов...
   "Ату его, ату. Загоняй",- веселые, азартные крики раздавались в за-
поведном лесу.  "Вот он!  Загоняй,  загоняй под выстрел!" - на  поляну
выскочил огромный лось,  грянули ружья,  и повалился головой вперед на
землю убитый лось.
   Вечером, когда зашло солнце,  раздвинули на поляне больших размеров
стол,  чтобы хватило стола для освежеванного,  разделанного, приготов-
ленного искусно лося,  уселись - хватило места каждому -  с  рюмкой  в
твердой руке поднялся над всеми главный, кто первым и лося заприметил,
сказал тост,  грянули охотники почему-то "Горько" и принялись за дело,
так что трещало за ушами, и разделались с лосем быстро - тут бы начать
песню, и кто-то уже и запел было, но трое охотников встали вдруг и, не
попрощавшись, пошли прочь с поляны. Да что трое? По правую руку от та-
мады сидящий,  крупного сложения человек, тоже встал и, сделав уже два
шага  к лесу,  остановлен был вопросом всех:  "Отчего уходишь?" На что
человек ответил раздумчиво: "Ну так що ж робыть - лося ж нэма. З'iлы!"
- и уже не оборачиваясь,  пошел прочь, подбежавший тамада схватил было
того за локоть,  но и это не помогло,  вырвав локоть,  человек ускорил
шаг свой и пропал меж сосен, так, будто не был он за столом вовсе.
   "Отчего ж его нет? Лося?! Как это возможно? - в некоторой растерян-
ности потер лоб тамада,  но тут,  обратясь вглубь стола,  постучал  по
графину строго:  - Икаете?  Заелись?  Такого лося ухлопали! - и сказал
неожиданно и так вдруг,  что слова прозвучали в совершенной лесной ти-
шине странно:  - Лось?  А зачем живой?  Почему, например, не гипсовый?
Гипсовый лось! Такой же в точности, тех же размеров? Как думаете?"
   Тут из-за туч выглянул молодой месяц и осветил поляну - хороша кар-
тина  или  плох ли был стол с поредевшими гостями,  сказать-определить
род происходящего было никак невозможно и подходил разве средний  род:
"Нечто",  или "Что-то", или "Вовсе ничего". Но что-то ведь было? Прои-
зошло! Существовало на поляне сейчас, правда в размытом и странном ви-
де,  чему мог быть причиной и неверный свет молодого месяца.  Но, воз-
можно,  ни при чем молодой месяц? Все возможно и все могло случиться в
ночном  лесу и при том казусном состоянии,  в котором пребывали фигуры
за столом, и тогда в таком положении прав председатель, назвавший вещь
определенную, которую представить просто - то есть гипсового (а какого
теперь еще?) лося!
   В первый миг,  услышав о лосе из гипса,  гости решили: уж не спятил
ли председатель, но теперь, после некоторой паузы, задвигались, защел-
кали задумчиво по фаянсовой и фарфоровой  посуде  -  звук  от  крепких
щелчков,  звонкий  и реальный,  нравился гостям все больше и скоро вся
освещенная лунным светом  поляна  звенела  мажорно,  возглас:  "Лося!"
подхватили,  весь большой стол заходил ходуном:  "Лося! Даешь гипсово-
го!" - и далекое лесное эхо ответило: "Го-го-го!"
   Какие, однако,  прекрасные погоды бывают по утрам:  листья кустов и
деревьев вздрагивают чуть от легкого ветра, только освободилась от ут-
ренней росы трава, но еще прохладна, манит лечь, окунуть лицо в пахну-
щую чудесно,  усыпанную белой и розовой кашкой зелень,  жужжит у плеча
мохнатая пчела,  садится на розовую сладкую кашку у края узкой тропки,
бегущей меж стройных стволов сосен, уходящих вверх и раскинувших кроны
в синей прозрачной синеве неба,  в котором и малой тучки  не  отыщешь,
солнце теплым лучом легко коснется шеи, пробежит по руке, ляжет впере-
ди изумрудным пятном на траву,  шевельнет веткой сосна, упадет шишка и
заскачет по тропке...
   Именно таким утром сошел с электрички Пенкин и пошел узкой тропкой,
проходившей рядом с шоссе,  иногда поднимаясь над ним и петлявшей  меж
зеленых кустов.
   Пенкин, сорокалетний плотный мужчина, был художник, точнее, зодчий,
скульптор, и шел он сейчас к родной тетке, работавшей прачкой, стирав-
шей  белье важным людям и потому жившей по месту работы,  в лесу,  где
стояли государственные дачи и где тетка жила в благоустроенном  бараке
для прислуги.  Пенкин не то чтобы любил свою тетку, но место, где про-
живала та, ставило тетку в положение необычное, и хоть была тетка все-
го-то прачкой,  важности своей, в глазах Пенкина, не теряла; взбираясь
по тропке над шоссе,  видел он черные машины,  пролетавшие по шоссе  к
лесу,  замечал в машинах глядящие всегда вперед профили, его, Пенкина,
не замечавшие,  и это обстоятельство,  как ни странно, тоже прибавляло
веса  родной его тетке,  и потому шел он к лесу в настроении приподня-
том,  чувствуя причастность свою к людям в лакированных машинах,  хотя
бы потому, что продвигался к тому же лесу, в который въезжали, покачи-
ваясь на мягких рессорах, автомобили.
   Достигнув наконец леса,  Пенкин заметил,  что охранник за кустом не
остановил,  а значит, узнал его - Пенкин посещал тетку часто - и, сле-
дуя далее по тропе,  остановился внезапно:  рядом с тропой стоял лось,
сработанный из гипса и выкрашенный темно-коричневой краской: посмотрев
внимательно, убедившись, что все так и есть - лось гипсовый, почему-то
вспотев  и  покраснев  лицом,  так что щеки и нос сделались пунцовыми,
Пенкин,  пройдя еще метров пятьдесят, свернул направо, на дорожку, что
отделялась  от главной и вела к бараку,  где проживала обслуга,  и где
тетка имела комнату.
   Механически разувшись и оставшись в носках,  Пенкин ступил на мытые
недавно половицы,  крашенные коричневой краской, шагнул на ковер, рас-
положенный посреди комнаты,  сел напротив тетки на стул и поздоровался
с теткой только сейчас,  оттого что и заметил женщину сейчас,  уже сев
на стул.  Тетка, внимательно посмотрев на племянника, однако, не выра-
зила  удивления,  а  только  красной  толстой ладонью молча расправила
плотную с  рисунком  красную  скатерть.  Голова  Пенкина  вмещала  од-
ну-единственную мысль о гипсовом изваянии в лесу, и потому, открыв бы-
ло рот,  чтобы спросить о здоровье и прочих подобного рода вещах,  рот
Пенкин не закрывал,  но и сказать ничего не мог и так и сидел дураком,
пока тетка, заварив чай, не поставила чашку с горячим чаем Пенкину под
нос - чашка звякнула о блюдце в общей тишине комнаты,  громко,  Пенкин
закрыл рот,  пошевелил губами и, наконец, задал вопрос о здоровье. Ши-
рокая  в плечах пожилая женщина скупо отвечала на вопросы пришедшего в
себя племянника, выпита была первая чашка, и принимаясь за вторую, по-
мешивая осторожно ложкой сахар в чашке,  Пенкин поднял голову, посмот-
рел на висевший над кроватью коврик: "А скажите, тетя, что за гипсовый
лось стоит в лесу?" Поглядев внимательно на племянника, тетка ответила
осторожно:  "Верно, стоит лось. Лось как лось, вот и стоит". - "С чего
вдруг?" - Пенкин посмотрел прямо в глаза тетке.  "Мы люди маленькие! -
осадила тетка не в меру любопытного племянника.- А только зря не  пос-
тавят!"  Здесь женщина посмотрела на часы над ковриком,  часы пробили,
деревянная кукушка убралась в футляр,  и Пенкин, поблагодарив тетку за
чай, нашел свои полуботинки в прихожей и, попрощавшись и закрыв за со-
бой дверь, вышел на лесную дорожку. В электричке и ве