Илья Артемьев
   Рассказы

"УДДИЯНА или ПУТЬ ИСКУССТВА"
"Новелла"
"Канатка"
"Лиза маякина"




  Илья Артемьев
-------------------------------------------------------------------------------


Новелла

Как-то раз мы выпивали с приятелем-филологом, и после очередных ста грамм он
поднял на меня затуманенный взор и спросил:
 -- А ты читал Артемьева?
 По неграмотности своей я не нашелся что ответить и честно признался:
 -- Не-а. А кто это?
 -- Ну ты даешь! -- изумился филолог. -- И как живет на свете такой человек?
 Мы приняли еще по сто.
 -- И чего он там написал, твой Артемьев? -- спросил я.
 -- Это великий человек, -- торжественно заявил приятель. -- Можно сказать,
гений. Ты должен гордиться, что являешься его современником.
 -- Ну да! А ты гордишься?
 -- Горжусь! -- искренне заявил он и закусил огурчиком.
 -- Так дай почитать чего-нибудь. В целях рассеяния тьмы.
 -- Дык, -- тут приятель запнулся, -- его тексты -- большая редкость. Их у нас
почти не издают, только в Штатах. Есть, правда, журнал дальневосточный... не
помню, как называется -- там опубликовали один рассказ. Такой скандал был!
 -- Странно, -- я налил себе еще. -- Это что, порнуха какая-нибудь?
Садомазохизм?
 -- Вот ты дурак, -- филолог зарделся. -- Я же говорю тебе: он гений. Гений с
большой буквы.
 Таким манером мы поболтали еще пару часов, и мой филолог окончательно утратил
дар связной речи, да и я тоже. Однако имя Илья Артемьев прочно засело в
голове. Через пару дней я заглянул в книжный магазин.
 -- У вас есть Артемьев? -- спросил я миловидную барышню.
 -- К сожалению, нет, -- ответила она. -- Разобрали. Всего пять экземпляров
было.
 Я прошелся по лоткам, и везде ответ был примерно одинаковым: нет (или уже
нет), разобрали, не привозили, приходите через недельку. Самое странное, что
традиционно невежественные продавцы знали и с каким-то необъяснимым почтением
говорили об этом авторе. Мистика, подумал я и заглянул в библиотеку, чего не
случалось со мной с университетских времен -- а миновали они давным-давно. В
каталоге значилось: Илья Артемьев "Избранное". Обождав положенные полтора
часа, я узнал от вежливой старушки, что книги нет на месте. Может украли или
еще что, предположила она и долго извинялась -- вероятно, по старой
интеллигентской привычке.
 Впрочем, я никогда не страдал особенным любопытством, и скоро поиски
загадочного Артемьева перестали интересовать меня. Но однажды в рубрике
частных объявлений одной уважаемой газеты я наткнулся на объявление: "Продам
собрание сочинений Ильи Артемьева в трех томах. Звонить вечером". Я позвонил,
но телефон был занят и в тот день, и в другие. Что за черт? Эта мистическая
личность задела меня за живое. Как раз в то время у нас на работе установили
Internet, и я ринулся на поиски Ильи Артемьева в "паутину". Поисковая система
выдала три десятка адресов, но почти со всеми связаться не удавалось. Наконец,
когда я решил уже окончательно бросить морочить себе голову, чудом наткнулся
на небольшую статью: "Илья Артемьев: позор и торжество русской литературы". Не
скажу, что я узнал нее намного больше, чем из пьяных речей приятеля-филолога.
Илья Артемьев написал несколько романов и повестей, имеются также пьесы, одну
из которых в прошлом году репетировал один столичный театр. Марк Захаров
сравнил автора с Беккетом и почему-то Теккереем и сомневался, что современный
зритель поймет всю глубину метафор и высокий трагизм произведения. Еще в
статье говорилось, что Илья Артемьев проживает в США на своем ранчо, в чем
прослеживаются аналогии с Сэлинджером. Подобные аналогии можно обнаружить и в
текстах. Впрочем, замечает автор, глубокое исследование, проведенное писателем
в знаменитом эссе о Кафке, позволяет предположить, что Артемьева вдохновлял
"Замок".
 Признаюсь, я не особый знаток литературы, и мое техническое образование в
последнее время все больше действует мне на нервы. Бог с ним, с Кафкой (вряд
ли мне удастся одолеть во-от таку толстую книгу), но прочесть Артемьева
сделалось просто необходимо. Я решил подробнее порасспросить
приятеля-филолога. Он долго сопротивлялся, а затем по секрету сообщил, что у
них на факультете намечается чуть ли не подпольная лекция о личности и
творчестве Артемьева. Приглашаются "только свои", но для меня "в силу моей
искренней заинтересованности" может быть сделано исключение.
 -- Ты никогда не оценишь этого подарка, -- сообщил приятель, когда мы плутали
по темным университетским коридорам в поисках нужной аудитории.
 -- Откуда такая секретность? -- подивился я.
 -- Как ты не понимаешь? -- авторитетно заявил он. -- Это человек,
перевернувший русскую литературу. Procus profani, как говорят латиняне. Не
мечите бисера перед свиньями. Оглашенные, изыдите.
 Я терпеливо выслушивал весь этот бред, пока, наконец, мы не вошли в маленькую
полутемную комнату, донельзя грязную, с исписанными столами и разнокалиберными
поломанными стульями. Суровый человек в костюме-тройке плотно занавешивал
шторы. Приятель отвел меня в самый дальний угол и велел сидеть тихо. Понемногу
собиралась разношерстая публика. Здесь были и седовласые, преподавательского
вида, дамы, и небритые юноши в очках с большими диоптриями, и какие-то темные
бомжеватые личности, которые обычно повсюду таскают с собой холщовые авоськи.
Как ни странно, откуда-то взялся здоровенный бык с золотой цепью на шее и
мобильным телефоном.
 -- Это что, тоже почитатель Артемьева? -- шепнул я приятелю.
 -- Знание объединяет, -- заговорщически подмигнул тот. -- И мытари, и
грешники...
 Он не договорил и вытаращился на дверь. В сопровождении двух внушительного
вида молодых людей, облаченных в нечто, напоминающее рясы (охрана, подумал я),
в комнату вошел сморщенный карлик. Он едва доставал до пояса свои спутникам, и
ужасный горб раздувал его дорогой пиджак. Карлик окинул быстрым взглядом
собравшихся и вскарабкался на трибуну, вытирая пот со лба огромным белоснежным
платком. Аудитория почтительно замолкла. Карлик промокнул платком багровую, в
пигментных пятнах лысину, водрузил на нос золоченые очки и сделал невообразимо
смешной жест, ткнув указательным пальцем куда-то в потолок. Вместо того, чтобы
рассмеяться, слушатели замерли и уставились на торчащий палец, словно бы
ожидая, что он начнет источать сияние.
 Наконец, карлик заговорил склочно-писклявым голосом, вдобавок, кажется,
по-английски. Один из его спутников начал переводить, отвратительно коверкая
русские слова и явно не поспевая за лектором. Из своего угла я не разбирал
почти ничего, да и публика, кажется, тоже, однако во взглядах собравшихся
читался немой восторг, словно они созерцали живого Будду. Речи карлика
сводились к тому, что все мы, избранные, являемся почитателями самого
выдающегося из писателей современности, а возможно и всей человеческой
истории. Это накладывает определенные обязанности. Без разрешения Совета
Читателей никто из присутствующих не имеет права разглашать тайну теперишнего
собрания и вообще вести разговоры о Нем с непосвященными. Всякое слово,
брошенное на ветер, обернется для Него непоправимой утратой, поскольку Он,
творец, раним и беззащитен, как и всякий гений. Мы обязаны хранить его покой,
чтобы он в очередной раз подарил миру новый шедевр.
 -- Каждая Его книга, -- здесь карлик снова воздел палец к потолку и как-то
дернулся, -- изменяет этот мир, и если мы хоть в самой малости помешаем
процессу, может случиться непоправимое.
 Он выдержал театральную паузу, подвигал торчащим пальцем и заковылял к
выходу, искоса любуясь произведенным эффектом. Свита удалилась вместе с ним.
 -- Что это было? -- спросил я, когда мы с приятелем выбрались, наконец, на
свежий воздух и взяли по пиву.
 -- А ты не разве не понял? -- изумился он.
 -- Похоже на секту. И этот проповедник -- кто он такой?
 -- Он -- председатель Востоноевропейского Совета Читателей. Прибыл к нам по
специальному распоряжению Всемирного Совета.
 -- Какого такого Совета?
 -- Всемирного Совета Хранителей Творчества Ильи Артемьева. Как ты не
понимаешь, его книги -- это источник нового знания, которое совершенно
особенным образом влияет на процессы мироздания. Мы, его поклонники и
читатели, и есть адепты этого знания.
 -- Странно, -- произнес я, удивившись до такой степени, что отставил бутылку.
-- Но что же такого в его книгах? И зачем эта таинственность?
 Приятель посмотрел на меня с явным сочувствием, как на тяжелобольного.
 -- Ты, похоже, ни разу не грамотный. Возьми, к примеру, Коран. Что это такое?
 -- Как что? Священная книга мусульман.
 -- Ничего подобного! Материальный Коран, написанный знаками и изданный на
бумаге -- ничто, жалкое отражение истинного Корана, который находится в руках
Аллаха. Небесный Коран полностью идентичен земному, и в то же время -- полная
его противоположность. Как говорил Гермес Трисмегист, что наверху -- то и
внизу. Если Аллах изменит хоть одну букву в своем небесном Коране, в мире
могут произойти колоссальные изменения!
 -- И при чем здесь твой Артемьев?
 -- Как при чем? Представь себе, что существует великий писатель, книг
которого никто и никогда не читал. Что произошло бы, если их опубликовать?
Дали бы Букера, в идеале -- Нобелевскую премию. Посыпались бы статьи критиков,
хвалебные и ругательные, начались бы пустопорожние споры, дискуссии. Дети бы в
школе изучали. И все. Земной Коран. Ты телевизор смотришь?
 -- Бывает.
 -- Видал, что мусульмане вытворяют? А все из-за чего? Небесный Коран
преломляется в их нечистом видении таким образом, что отражает не волю Аллаха,
а их собственные грязные мотивы.
 -- Ты хочешь сказать, что небесный Коран каждый читает по-своему?
 -- Туповато, но похоже на правду. Не обижайся, пожалуйста.
 -- А тот, кто прочтет небесный Коран так, как его написал Аллах, сам станет
подобным Аллаху? -- воодушевился я.
 -- Соображаешь, -- задумчиво и даже с опаской произнес приятель. -- А я и
надеяться перестал. Слушай дальше. Если прочесть Артемьева так, как он написал
свои книги, станешь подобным Артемьеву. А что это означает?
 -- И что же?
 -- Станешь простым писакой, который зарабатывает свои гроши жалкой
галиматьей, пьет и таскается по бабам. Вот и все. Но мы отвергли этот вариант.
Мы поклоняемся Непрочитанной Книге. Книге, которую ни за что и ни при каких
обстоятельствах нельзя читать. Под страхом смерти. Знаешь, что бывает с теми,
кто хоть раз прочел Артемьева?
 -- Ну-ну?
 -- Они погибают при загадочных обстоятельствах. Исчезают без следа!
 -- Их что, убирает Совет Читателей?
 -- Да нет же. Совет всеми силами старается оградить любопытных от этой
печальной участи. Если ты прочел книгу, которую написал Аллах, станешь Аллахом
-- верно?
 -- Допустим.
 -- А если ты прочел книгу, которой нет, -- что произойдет?
 -- Но ведь Илья Артемьев жив-здоров. Пьет и таскается по бабам.
 -- Да ты что -- рехнулся? Это же как Коран в нечистом видении. Начитался -- и
решил угнать самолет. Один видит беллетриста-пьянчужку, другой видит Ничто. Мы
поклоняемся этому Ничто и ни за что не решимся открыть книгу.
 -- А почему карлик сказал, что Артемьев занимается изменением мира?
 -- Да потому, что так оно и есть. Если большое количество людей уверует во
что-то, мир изменится навсегда. И поэтому каждая буква, написанная Ильей
Артемьевым, смертельно опасна. Мы верим в Неоткрытую Книгу, поскольку в нашем
понимании, если открыть ее, произойдет катастрофа!
 -- Но почему тогда все знают о твоем Артемьеве? Почему его пьесу ставит Марк
Захаров?
 -- Да никто ничего не ставит, в том-то и дело! Что такое социализм? Идея. А
мы эту идею (невещественную, заметь) строили 70 лет. Нет никакого Ильи
Артемьева, и никогда не было. Есть мысль о том, что он есть, и она объединяет
людей. Кстати, скоро мы соберемся, чтобы обсудить Его новый роман. Если
хочешь, приходи.
 Я сильно устал от этих безумных речей и, наскоро распрощавшись с приятелем,
потопал прогуляться. У газетного киоска голосил пенсионер, требуя себе
какой-то коммунистический листок, а демократически настроенная тетка орала из
амбразуры, что такого дерьма они уже давно не держат. Наконец, пенсионер
утихомирился и, расстроенный, уселся на лавочку, достав из холщовой авоськи
объемистый затрепанный томик. Как-то ненароком я взглянул на обложку. "Илья
Артемьев", значилось там. "Рассказы и повести". Пенсионер нашел в авоське очки
на резинке и углубился в чтение. Я сел рядом и без зазрения совести уставился
в текст, но не успел прочесть и слова, как старик захлопнул книгу и
развернулся ко мне, вытаращив покрытые огромными бельмами зрачки. Он был
абсолютно слеп. Я вскочил и бросился бежать не разбирая дороги.
 Вечером по телевизору передавали, что новый роман Ильи Артемьева удостоен
Букеровской премии и навсегда войдет в золотой фонд мировой литературы. Еще
говорили, что в Гайане вспыхнул вооруженный мятеж, но был успешно подавлен
правительственными войсками.





  Илья Артемьев
-------------------------------------------------------------------------------


КАНАТКА

В целом система представляет собой скрытое от постороннего наблюдателя колесо
(вал, ротор), влекущее по замкнутому контуру череду дребезжащих металлических
вагонов. Как правило, вагоны прикреплены к стальному тросу, его еще называют
канатом, -- отсюда и название. Впрочем, семейство канатных достаточно
разнообразно как в техническом смысле, так и в смысле назначения. По сути,
конечно, это назначение (функция, миссия) ничего не меняет, хотя зачастую
сказывается на устройстве вагонов и стоимости проезда.
 Вам, конечно, хоть раз в жизни доводилось пользоваться услугами этого, с
позволения сказать, транспорта. Возможно, в детстве такое путешествие вызывало
больше эмоций, нежели в зрелом возрасте, но, повторим еще раз, все зависит от
цели, которую в каждом конкретном случае ставили себе создатели этого
медленного, громоздкого, но экологически безвредного приспособления. Взять
хотя бы фуникулер. Эта разновидность максимально приближена к реальной жизни,
протекающей за пределами безлюдного, как правило, и неудобного для пешей
ходьбы пространства, скрасить которое и призван фуникулер. Более всего он
напоминает трамвай, лишенный, так сказать, собственной воли: несмотря на
внешнее сходство, вагоны фуникулера непосредственно зависят от прицепленного к
головному вагону каната, влекомого все тем же невидимым колесом. Сходство
усиливается и рельсами, по которым движутся вагоны, но есть одно отличие,
которое не бросается в глаза, однако при внимательном рассмотрении
дискредитирует даже самую идею сравнения с трамваем. На крыше каждого вагона
установлено небольшое блестящее колесико, которое движется по тонкому канату;
скорее всего, электричество там не проходит (незачем), и это навершие
созерцателю технически необразованному служит как бы напоминанием о
генеральном колесе (роторе, вале), выступающем первопричиной происходящего.
Впрочем, здесь есть наверняка какой-либо полезный смысл, но вряд ли кто-либо
из пассажиров часто задумывается о нем.
 Тбилисский фуникулер -- с него мы, пожалуй, начнем -- обладает одним
признаком, который позволяет ему держаться в стороне от иных, более или менее
праздных собратьев. Он берет начало у подножия величественной и древней горы
Мтацминда -- надо ли говорить, что конечной точкой как раз и является ее
вершина. Пока вы проплываете под весьма крутым углом мимо суровых и
торжественных елей на склоне, ум склоняется к аскетическим мыслям и вечным
вопросам; если приглядеться к лицам попутчиков-туристов, они испытывают почти
то же самое. Разговоры смолкают сами собой; мамы придерживают за плечи
внезапно угомонившихся малышей и сами впадают в некоторое подобие транса,
словно на похоронах начальника или народной артистки. Это неизбежно, ведь вы
приближаетесь к дорогим сердцу каждого грузина могилам: на Мтацминде покоятся
Грибоедов, Нина Чавчавадзе и еще кто-то, чьи имена забываются сразу же после
того, как фуникулер отчалит обратно. Вообще-то в этом путешествии есть нечто
странное: наверху, где человеческое сознание помещает блаженные небесные
сферы, находятся усыпальницы. Может быть, Мтацминда недостаточно высока, но
если вспомнить Гермеса Трисмегиста с его "что наверху, то и внизу", выходит,
все правильно. Лично мне видится здесь торжество цивилизации: с помощью таких
незамысловатых средств, как рельсы, колесо и электричество путник с комфортом
и в большой компании посещает места, откуда, по некоторым сведениям, нет
возврата.
 Киевский фуникулер устроен почти так же, но без особой метафизической
нагрузки. Он соединяет речной вокзал и Владимирскую горку -- даже если вам
ничего не говорят эти названия, можно догадаться, что под таким же острым
углом неутомимое колесо влечет там по склону вереницу вагонов. Пользуются им и
туристы, и местные жители; детям здесь можно шуметь, а женщинам -- шлепать их,
не испытывая внутреннего дискомфорта. Владимирской горке не придают статуса
кладбища; историк бы возразил, но жизнь берет свое, и поэтому никому не
приходит в голову воспринимать киевский фуникулер как метафору.
 В семействе канатных фуникулеры занимают самую высшую ступень. Они вызывающе
безопасны, предназначены для семейного отдыха и в целом не слишком выделяются
на фоне прочих транспортных средств. То ли дело, например, горнолыжный
подъемник. Здесь все напоминает о риске и романтике: утлое сиденьице,
раскачивающееся над бездной, могучий склон с миниатюрными фигурками, одной из
которых еще совсем недавно были вы; наконец, предвкушение очередного спуска и
подъема. Впрочем, подъемник достаточно банален: его задача проста и однозначна
и укладывается в хорошо известную схему "любишь кататься...", напоминающую о
каком-то неизбежном возмездии.
 Совсем другое дело -- канатная дорога. По правде говоря, аналогов ей я не
встречал, и здесь позволю себе ненадолго принять патриотическую позу,
поскольку если и есть в нашем городе нечто особо примечательное, так это
именно она -- канатная дорога, в миру -- "канатка". Само по себе это
словосочетание странно: оно наводит на мысль о канатоходце и его незавидной
судьбе. Сущность канатки очевидно отрицает принцип фуникулера: в нашем городе
отсутствуют горы, а все могилы расположены в значительном удалении от нее.
Впрочем, и здесь не обошлось без аналогий: канатная дорога проложена над
глубоким оврагом; ныне там запущенный ботанический сад, а во время войны здесь
кого-то расстреливали; существует даже памятник погибшим, но к тому
пространству, которое охватывает взор с высоты, это не имеет никакого
отношения -- попросту говоря, кроме разнообразных зеленых массивов, оттуда
ничего не видно. Однако об этом после.
 Канатная дорога начинается (если здесь уместно говорить о каком-либо начале)
в цэпэкэио имени пролетарского писателя -- сомневаюсь, что он удостоился войти
в нынешнюю школьную программу. Судя по названию, моим детским воспоминаниям и
букве "цэ" (Центральный) в аббревиатуре, парк знавал лучшие времена; реформы
не коснулись лишь нескольких предметов: едкого чада, который всегда
ассоциировался с блюдами кавказской кухни, нестареющих бабушек--хранительниц
аттракционов и пятен ржавчины, покрывающих эти самые аттракционы. Ныне
цэпэкэио переживает своего рода промежуточное состояние -- тибетцы называют
его бардо, однако тот сон, который снится парку в перерыве между так
называемыми бодрствованиями, отнюдь не ужасен: его заполняют привычные детские
возгласы, стук домино и птичьи крики -- как ни странно, на птиц не влияют
социальные катаклизмы. Есть и заметные положительные перемены: например,
платное катание верхом, так что к упомянутым звукам прибавляется еще и цоканье
копыт. Говорят, что скоро цэпэкэио будет реконструировать богатый концерн,
владеющий вещевым рынком; бардо прервется, и взамен социалистического балагана
построят капиталистический.
 Воспоминания о детстве соотносятся, в основном, с несуществующими предметами:
вот здесь стояло то-то, это было выкрашено по-другому, а вот этого я
совершенно не помню, хотя по виду ему уже лет и