Кирилл Еськов. Последний кольценосец

     Мы слабы, но будет знак
     Всем ордам за вашей Стеной --
     Мы их соберем в кулак,
     Чтоб рухнуть на вас войной.
     Неволя нас не смутит.
     Нам век вековать в рабах,
     Но когда вас задушит стыд,
     Мы спляшем на ваших гробах.
     Р. Киплинг

     Никогда  еще на полях войны не случалось, чтоб столь многие  были столь
сильно обязаны столь немногим.
     У. Черчилль

         * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ГОРЕ ПОБЕЖДЕННЫМ *

     Золото -- хозяйке, серебро -- слуге,
     Медяки -- ремесленной всякой мелюзге. "Верно, -- отрубил барон,
     нахлобучив шлем,--
     Но Хладное Железо властвует над всем!"
     Р. Киплинг

        ГЛАВА 1
     Мордор, пески Хутэл-Хара.
     6 апреля 3019 года Третьей Эпохи

     Есть ли на свете картина прекраснее, чем закат в пустыне, когда солнце,
будто бы  устыдившись  вдруг за  свою  белесую полдневную  ярость,  начинает
задаривать  гостя пригоршнями красок немыслимой чистоты и нежности! Особенно
хороши  неисчислимые оттенки  сиреневого, в мгновение ока  обращающие  гряды
барханов  в зачарованное  море --  смотрите  не упустите эту пару минут, они
никогда уже  не повторятся... А предрассветный  миг, когда  первый  проблеск
зари  обрывает  на полутакте чопорный менуэт лунных теней на вощеном паркете
такыров --  ибо эти  балы  навечно сокрыты от непосвященных,  предпочитающих
день ночи... А неизбывная трагедия того часа, когда могущество тьмы начинает
клониться к упадку и пушистые гроздья вечерних созвездий внезапно обращаются
в  колкое  льдистое  крошево -- то самое, что  под утро  осядет изморозью на
вороненом щебне хаммадов...
     Именно  в такой  вот  полуночный  час по внутреннему  краю  серповидной
щебнистой проплешины  меж  невысоких  дюн серыми  тенями  скользили  двое, и
разделяющая их дистанция  была именно  той,  что  и  предписана для подобных
случаев  Полевым  уставом.  Правда,  большую часть  поклажи  --  в нарушение
уставных правил -- нес не задний, являвший собою "основные силы", а передний
--  "передовое  охранение",  однако  на  то  имелись особые  причины. Задний
заметно прихрамывал  и  совершенно  выбился  из  сил;  лицо его --  худое  и
горбоносое, явственно свидетельствующее об изрядной примеси умбарской крови,
-- было сплошь покрыто  липкой испариной.  Передний же  по виду был типичный
орокуэн,  приземистый  и  широкоскулый  -- одним  словом, тот  самый  "орк",
которыми  в  Закатных  странах  пугают  непослушных  детей; этот продвигался
вперед стремительным  рыскающим зигзагом, и все движения его  были бесшумны,
точны  и  экономны,  как  у  почуявшего  добычу  хищника.  Свою  накидку  из
бактрианьей шерсти, что всегда хранит  одну и ту  же температуру  -- хоть  в
полуденное  пекло,  хоть в  предутренний  колотун,  --  он  отдал  товарищу,
оставшись в трофейном эльфийском плаще -- незаменимом в  лесу. но совершенно
бесполезном здесь, в пустыне.
     Впрочем,   не  холод   сейчас  заботил  орокуэна:  по-звериному   чутко
вслушиваясь в ночное безмолвие, он кривился будто от зубной боли всякий раз,
как до  него долетал скрип щебня  под  неверной  поступью спутника. Конечно,
наткнуться  на  эльфийский  патруль здесь,  посреди пустыни, --  штука почти
невероятная, да и потом для глаз эльфов звездный свет -- это вообще не свет,
им  подавай   луну...  Однако  сержант   Цэрлэг,  командир  разведвзвода   в
Кирит-Унгольском егерском полку, в такого рода делах никогда не полагался на
авось и  неустанно  повторял новобранцам: "Помните,  парни: Полевой устав --
это такая книжка,  где каждая  запятая вписана  кровью  умников, пробовавших
делать  по-своему".  Оттого-то,  наверно,  и  ухитрился  за  три  года войны
потерять лишь двоих солдат и цифрой  этой гордился про себя куда больше, чем
орденом Ока, полученным прошлой весною из рук командующего Южной армией. Вот
и сейчас -- у себя  дома в Мордоре  -- он вел  себя  так, будто  по-прежнему
находится  в  глубоком рейде по равнинам Рохана; и то сказать  -- какой  это
теперь дом...
     Сзади  донесся новый звук -- не то стон, не то вздох. Цэрлэг обернулся,
просчитал дистанцию и, молниеносно скинув с плеч тюк с барахлом (так, что ни
единая пряжка при этом не звякнула), успел добежать  до своего спутника. Тот
медленно  оседал наземь, борясь с  подступающим беспамятством, и отключился,
едва лишь  сержант  подхватил  его  под мышки. Ругаясь про себя на чем  свет
стоит, разведчик вернулся к своей поклаже за флягой. Ну и напарничек, ядрена
вошь... хоть на хлеб намазывай, хоть под дверь подсовывай...
     -- Ну-ка хлебните, сударь. Опять похужело?
     Стоило лежащему  сделать пару глотков, как все тело его свело приступом
мучительной рвоты.
     --  Извините,  сержант, --  виновато пробормотал  он. --  Зря  перевели
питье.
     -- Не берите в голову: до подземного водосборника уже рукой подать. Как
вы назвали тогда эту воду, господин военлекарь? Смешное слово...
     -- Адиабатическая.
     --  Век  живи -- век учись.  Ладно, с  питьем-то у нас  порядок... Нога
опять отнимается?
     --  Боюсь,  что  так.  Знаете,  сержант...  оставьте-ка  меня  здесь  и
добирайтесь до этого вашего кочевья -- вы вроде говорили, тут недалеко, миль
пятнадцать. Потом вернетесь. Ведь  нарвемся на эльфов  -- оба пропадем ни за
понюх табаку: из меня сейчас вояка -- сами понимаете...
     Цэрлэг  некоторое  время  размышлял,   механически   чертя  пальцем  на
поверхности песка значки Ока. Потом решительно заровнял рисунок и поднялся.
     -- Встаем лагерем.  Вон под тем барханчиком -- там, похоже, грунт будет
поплотнее. Сами дойдете, или проще дотащить вас?
     -- Послушайте, сержант...
     -- Помолчите,  доктор! Вы -- уж простите -- как дите малое:  спокойней,
когда под  приглядом. Попадетесь в лапы  к эльфам, и через четверть часа вас
вывернут наизнанку: состав  группы,  направление  движения и все такое.  А я
слишком  дорожу  своей  шкурой...  Короче --  полтораста  шагов  сами пройти
сумеете?
     Он  брел куда  ему было велено,  чувствуя,  как  нога  при  каждом шаге
наливается  расплавленным  свинцом.  Под  самым  барханом  он опять  потерял
сознание и не видел уже, как разведчик, тщательно замаскировав следы рвоты и
отпечатки ног  и тел,  быстро, как  крот,  роет в  песчаном  откосе  дневное
убежище. Потом наступило  просветление: сержант бережно  ведет его  к норе с
матерчатой выстилкой. "Как вы, сударь, хоть за пару-то суток оклемаетесь?"
     Над  пустыней  между  тем   взошла  луна  --  омерзительная,  будто  бы
насосавшаяся  гноя  пополам  с кровью.  Света,  чтоб осмотреть ногу,  теперь
хватало. Сама по  себе рана была пустяковой, но никак не затягивалась и чуть
что  начинала   кровоточить:   эльфийская  стрела,  как   обычно,  оказалась
отравленной.  В  тот страшный  день он  подчистую  израсходовал  весь  запас
противоядия  на  своих  тяжелораненых,  понадеявшись --  авось  пронесет. Не
пронесло.  В  лесной  чаще  несколькими милями северо-восходнее Осгилиатской
переправы  Цэрлэг отрыл  для него  схорон  под дубовым выворотнем,  и пятеро
суток он провалялся  там, зацепившись сведенными судорогой пальцами за самый
краешек  обледенелого  карниза, имя которому -- жизнь. На шестой день он все
же  сумел  вынырнуть из багрового  водоворота  невыносимой  боли  и,  глотая
горькую, воняющую какой-то химией воду  из Имлад-Моргула (до  другой было не
добраться), слушал  рассказы сержанта. Остатки Южной  армии, блокированные в
Моргульском ущелье, капитулировали,  и эльфы с гондорцами угнали  их куда-то
за Андуин;  его полевой лазарет вместе  со  всеми  ранеными растоптал в кашу
взбесившийся  мумак  из разбитого  Харадского корпуса; ждать, похоже, больше
нечего -- надо пробираться домой, в Мордор.
     Тронулись на  девятую ночь,  едва лишь он смог передвигаться; разведчик
избрал  путь через  Кирит-Унгольский  перевал,  поскольку  предвидел  --  по
Итилиенскому тракту сейчас и мышь не проскочит. Хуже  всего было то, что ему
так  и не удалось разобраться со своим  отравлением  (тоже еще специалист по
ядам!):  судя по  симптоматике,  это было что-то  совсем новое, из последних
эльфийских  разработок;  впрочем, аптечка  так  и  так была почти  пуста. На
четвертый день болезнь вернулась  -- в самое неподходящее  время,  когда они
пробирались  мимо  свежеотстроенного  военного  лагеря Закатных союзников  у
подножия Минас-Моргула. Трое суток пришлось им прятаться в тамошних зловещих
развалинах, и на третий вечер сержант с удивлением прошептал ему на ухо: "Да
вы,  сударь, седеете!"  Впрочем, виною тому,  возможно,  была не сторожившая
руины  нежить,  а  вполне реальная  виселица, воздвигнутая  победителями  на
обочине тракта -- ярдах в двадцати от их убежища. Шесть трупов в истрепанном
мордорском   обмундировании    (большая   вывеска    извещала    посредством
каллиграфических  эльфийских рун, что  это "военные преступники") собрали на
пиршество  все  воронье  Хмурых  гор,   и  картина   эта,  наверное,   будет
преследовать его в снах до конца жизни.
     ...Нынешний приступ  был третьим по счету. Трясясь от озноба, он заполз
в  матерчатую  нору   и  вновь  подумал:  каково  же  сейчас  Цэрлэгу  --  в
эльфийской-то  тряпочке?  Немного  погодя разведчик проскользнул в  убежище;
тихонько взбулькнула вода  в одной из принесенных им фляг, потом посыпался с
"потолка" песок -- орокуэн маскировал  изнутри  входное отверстие. И  стоило
ему по-детски приникнуть к  этой надежной спине,  как  холод, боль  и  страх
начали вдруг вытекать  прочь  и неведомо откуда пришла уверенность -- кризис
миновал. "Теперь надо только выспаться, и тогда я перестану быть  обузой для
Цэрлэга... только выспаться..."
     -- Халаддин! Эй, Халаддин!
     "Кто меня зовет? И  как я оказался в Барад-Дуре? Не  понимаю...  Ладно,
пускай будет Барад-Дур".

     ГЛАВА 2

     В полусотне миль к восходу от вулкана Ородруин, там, где легкомысленные
болтливые ручьи,  зародившиеся  под  снежниками  Пепельных гор, обращаются в
степенные и рассудительные арыки, тихо угасающие затем в пульсирующем мареве
Мордорской  равнины, раскинулся Горгоратский оазис.  Хлопок и рис, финики  и
виноград испокон веков  давали здесь по два урожая в год,  а работа  местных
ткачей    и    оружейников   славилась   по   всему    Средиземью.   Правда,
кочевники-орокуэны   всегда  глядели  на  соплеменников,   избравших   стезю
земледельца или ремесленника, с невыразимым  презрением: кто ж не знает, что
единственное занятие, достойное мужчины, это разведение скота -- ну, если не
считать  грабежей  на караванных  тропах... Впрочем,  данное  обстоятельство
ничуть не мешало им регулярно наведываться со своими отарами на горгоратские
базары -- где их исправно  обдирали как липку сладкоголосые умбарские купцы,
быстро прибравшие  к рукам всю тамошнюю торговлю.  Эти разворотливые ребята,
всегда готовые рискнуть башкой за пригоршню серебра, водили свои караваны по
всему Восходу, не гнушаясь при этом ни работорговлей, ни контрабандой, ни --
при случае -- прямым разбоем. Главной статьей их дохода, правда, всегда  был
экспорт редких металлов,  которые  в изобилии  добывали  в  Пепельных  горах
кряжистые неулыбчивые тролли -- несравненные рудокопы и  металлурги, которые
позднее монополизировали  в Оазисе еще и каменное строительство.  Совместная
жизнь  издавна приучила сыновей всех трех  народов  поглядывать на соседских
красоток  с большим интересом, чем на собственных, подкалывать друг дружку в
анекдотах ("Приходят раз орокуэн, умбарец и тролль в баню..."), а когда надо
-- сражаться плечом к плечу против варваров Заката, обороняя перевалы Хмурых
гор и Мораннонский проход.
     Вот на этой-то закваске  и поднялся шесть веков тому назад Барад-Дур --
удивительный город алхимиков и  поэтов, механиков и звездочетов, философов и
врачей, сердце единственной на все Средиземье цивилизации,  которая  сделала
ставку на  рациональное знание и не побоялась противопоставить древней магии
свою  едва  лишь  оперившуюся  технологию.  Сверкающий  шпиль  барад-дурской
цитадели вознесся над равнинами  Мордора едва ли  не на высоту Ородруина как
монумент Человеку  -- свободному Человеку, который вежливо, но твердо отверг
родительскую опеку Небожителей и начал жить своим умом. Это был вызов тупому
агрессивному  Закату, щелкавшему  вшей  в  своих  бревенчатых  "замках"  под
заунывные  речитативы  скальдов  о  несравненных  достоинствах  никогда   не
существовавшего  Нуменора. Это был вызов изнемогшему  под грузом собственной
мудрости Восходу, где Инь и Янь давно  уже пожрали друг  друга, породив лишь
изысканную  статику Сада тринадцати камней. Это был  вызов и кое-кому еще --
ибо ироничные  интеллектуалы  из  мордорской  Академии, сами  того не ведая,
вплотную подошли  к  черте,  за  которой  рост  их могущества  обещал  стать
необратимым -- и неуправляемым.
     ...А Халаддин шагал  себе  по знакомым с  детства  улицам  --  от  трех
истертых  каменных  ступенек  родительского  дома  в   переулке   за  Старой
обсерваторией  мимо платанов Королевского  бульвара, что  упирается  дальним
концом в  зиккурат с  Висячими садами, --  направляясь к приземистому зданию
Университета.  Именно  здесь  работа  несколько  раз  дарила  ему  мгновения
наивысшего счастья,  доступного  человеку:  когда  держишь  будто  птенца на
ладони Истину,  открывшуюся пока одному  тебе,  --  и становишься  от  этого
богаче и  щедрее  всех владык мира...  И в  разноголосом гомоне двигалась по
кругу бутыль шипучего нурнонского, пена под веселые охи сползала на скатерть
по  стенкам разнокалиберных кружек  и  стаканов, и  впереди была  еще  целая
апрельская  ночь  с  ее  нескончаемыми  спорами  --  о  науке,  о поэзии,  о
мироздании  и  опять  о  науке,  --  спорами,  рождавшими  в  них  спокойную
убежденность в том, что их жизнь -- единственно правильная... И Соня глядела
на него огромными сухими глазами -- только у троллийских девушек встречается
изредка  этот ускользающий  оттенок --  темно-серый?  прозрачно-карий? -- из
последних сил стараясь улыбнуться: "Халик,  милый, я  не хочу  быть  тебе  в
тягость", и ему хотелось заплакать от переполнившей душу нежности.
     Но крылья сна уже несли его обратно в ночную пустыню, изумляющую любого
новичка невероятным разнообразием живности, которая с первыми  лучами солнца
в  буквальном смысле  слова проваливается сквозь землю. От Цэрлэга он узнал,
что эта пустыня,  так же как и любая  другая,  от  века поделена на участки:
каждая  рощица  саксаула,   луговина  колючей  травы  или  пятно  съедобного
лишайника -- манны, -- имеет хозяина. Орокуэн без  труда называл ему  кланы,
владеющие  теми  урочищами,  по  которым пролегал  их  путь,  и  безошибочно
определял  границы владений,  явно ориентируясь при этом  не на сложенные из
камней пирамидки або, а на какие-то лишь ему понятные  приметы. Общими здесь
были только колодцы для скота -- обширные ямы в песке с горько-соленой, хотя
и пригодной для питья водой. Халаддина больше всего поразила система цандоев
-- накопителей  адиабатической влаги, о которых  он раньше только читал.  Он
преклонялся перед безвестным гением, открывшим некогда, что один бич пустыни
-- ночной мороз --  способен одолеть  второй -- сухость:  быстро  остывающие
камни работают как холодильник, "выжимая" воду из  вроде бы абсолютно сухого
воздуха.
     Сержант слова "адиабатический", понятное дело, не знал (он вообще читал
мало, не находя в этом занятии ни проку, ни удовольствия), но зато некоторые
из накопителей, мимо которых лежал их путь, были некогда сложены его руками.
Первый цандой Цэрлэг соорудил в пять лет и ужасно расстроился, не  обнаружив
в  нем  поутру ни капли  воды: однако  он сумел самостоятельно найти  ошибку
(куча  камней была  маловата) и именно  в тот  миг  впервые  в  жизни ощутил
гордость Мастера. Странным образом он не испытывал ни малейшей тяги  к возне
со скотом, занимаясь этим делом лишь по необходимости, а вот из какой-нибудь
шорной мастерской его  было за уши не  вытащить. Родственники неодобрительно
качали  головами --  "ну  чисто  городской", а  вот  отец,  наглядевшись  на
всегдашнюю его возню с железяками, заставил изучить  грамоту.  Так  он начал
жизнь  манцага  --  странствующего ремесленника, двигающегося  от кочевья  к
кочевью, и через пару лет уже умел делать все.  А попав на фронт (кочевников
обычно определяли либо в легкую кавалерию, либо в егеря), он стал  воевать с
той  же основательностью, с  какой  раньше  клал  цандой и ладил  бактрианью
упряжь.
     Война эта,  по  совести говоря,  давно  уже надоела  ему  хуже  горькой
редьки.  Оно  конечно,  престол-отечество  и  все  такое...  Однако  господа
генералы раз за  разом затевали  операции, дурость которых была видна даже с
его сержантской колокольни: чтобы понять это, не требовалось никаких военных
академий  -- достаточно (как  он полагал) одного  только здравого  разумения
мастерового. После Пеленнорского разгрома,  к примеру, разведроту Цэрлэга  в
числе   прочих   сохранивших   боеспособность  частей   бросили   прикрывать
отступление (вернее сказать  --  бегство) основных  сил.  Разведчикам  тогда
определили позицию посреди  чистого поля, не снабдив их длинными копьями,  и
элитное подразделение, бойцы которого имели за плечами минимум по две дюжины
результативных ходок  в тыл противника,  совершенно бессмысленно погибло под
копытами роханских конников, не  успевших даже толком разглядеть,  с кем они
имеют дело.
     Горбатого могила исправит,  решил тогда Цэрлэг; пропади  они пропадом с
такой войной...  Все,  ребята,  навоевались  -- "штыки в землю и на  печку к
бабам!".   Из   этого  треклятого   леса,   где  в  пасмурную  погоду   хрен
сориентируешься, а любая царапина  тут же начинает гноиться,  хвала Единому,
выбрались,  а  уж  дома-то,  в  пустыне,  как-нибудь  не пропадем.  В  своих
сновидениях  сержант  уже перенесся в знакомое  кочевье  Тэшгол, до которого
оставался один хороший ночной переход. Он с  полной отчетливостью представил
себе, как  не спеша разберется -- что там  нуждается в починке, тем часом их
кликнут  к столу, и хозяйка, после  того, как они  выпьют по  второй, начнет
потихоньку подводить разговор к тому, каково оно --  в доме-то без мужика, а
чумазые мальцы -- их там  четверо (или пятеро? забыл...)  -- будут вертеться
вокруг, домогаясь потрогать оружие... И  еще он  думал сквозь сон: дознаться
бы -- кому она  понадобилась,  эта  война, да повстречать его  как-нибудь на
узенькой дорожке...
     А в самом деле -- кому?

        ГЛАВА 3
     Средиземье, аридный пояс.
     Естественно-историческая справка

     В истории любого Мира, и Средиземья в том числе, имеет место регулярное
чередование  двух   типов  климатических  эпох  --  плювиальных  и  аридных:
разрастания  и сокращения ледяных шапок на полюсах и пояса пустынь подчинены
единому  ритму,  представляющему  собой  нечто  вроде  пульса  планеты.  Эти
природные  циклы   скрыты   от  глаз  летописцев   и  скальдов   причудливым
калейдоскопом народов  и культур, хотя  именно они в значительной степени  и
порождают этот самый калейдоскоп. Смена климатического режима  может сыграть
в судьбе  страны или даже целой цивилизации  роль куда большую,  чем  деяния
великих реформаторов или опустошительное  вражеское нашествие.  Так  вот,  в
Средиземье вместе с Третьей  исторической Эпохой  шла к своему  завершению и
еще  одна эпоха --  плювиальная. Пути  переносящих влагу циклонов все больше
отклонялись к полюсам планеты, и в пассатных кольцах, охватывающих тридцатые
широты обоих полушарий,  уже вовсю  шел процесс опустынивания.  Еще  недавно
Мордорскую равнину покрывала саванна, а на склонах Ородруина росли настоящие
леса из кипариса и можжевельника; теперь же пустыня неумолимо, акр за акром,
доедала  остатки сухих  степей, жмущихся к подножию горны