Сол Беллоу.
    Рассказы


    Серебряное блюдо
    На память обо мне



    Сол Беллоу.
    Серебряное блюдо

   -----------------------------------------------------------------------
   Saul Bellow. The Silver Dish (1978). Пер. - Л.Беспалова.
   Авт.сб. "На память обо мне". М., "АСТ", 2000.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 30 January 2001
   -----------------------------------------------------------------------


   Как себя вести, если у вас кто-то умер, и не кто-нибудь, а старик отец?
И вы, скажем, человек современный, лет шестидесяти,  бывалый,  вроде  Вуди
Зельбста; как вам себя вести? Как, к примеру, скорбеть по отцу, и  притом,
не забудьте, скорбеть в наше время? Как в наше время скорбеть по  отцу  на
девятом десятке, подслеповатому,  с  расширенным  сердцем,  с  мокротой  в
легких, который ковыляет, шаркает, дурно пахнет: ведь  и  замшел,  и  газы
одолели - ничего не попишешь, старость не радость. Что да, то да.  Вуди  и
сам говорил: надо смотреть на вещи здраво. Подумайте, в какие  времена  мы
живем. О чем каждый день пишут газеты  -  заложники  рассказывают,  что  в
Адене  пилот  "Люфтганзы"  на  коленях  умолял  палестинских   террористов
сохранить ему жизнь, но они убили его выстрелом в голову. Потом  их  самих
тоже убили. И все равно люди как убивали, так и убивают - то друг друга, а
то и себя. Вот о чем мы читаем, о чем  говорим  за  обедом,  что  видим  в
метро. Теперь нам  ясно,  что  человечество  везде  и  повсюду  бьется  во
вселенского масштаба предсмертных корчах.
   Вуди - предприниматель из Южного Чикаго [один из  трех  районов  Чикаго
(Северный, Западный, Южный), отходящих  от  "Петли",  чикагской  надземной
дороги] - отнюдь не  был  невеждой.  Для  среднего  подрядчика  (облицовка
контор, коридоров, туалетов) он был довольно нахватан. Но знания его  были
не того рода, какие дают ученые степени. При том что  Вуди  проучился  два
года в семинарии, готовился стать священником. Два года в  колледже  в  ту
пору, во время кризиса, далеко не всякий выпускник средней школы мог  себе
позволить. Потом, с отличавшей его  энергией,  колоритностью,  своеобычием
(Моррис, отец Вуди, пока не сдал, тоже был энергичный  и  колоритный),  он
пополнял свое образование в разных областях, подписывался  на  "Сайенс"  и
другие  серьезные  журналы,  прослушал  вечерний  курс  лекций  в  Де-Поле
[университет в Чикаго, основан в 1898 г.] и в Северо-Западном [университет
в Эванстоне, неподалеку  от  Чикаго,  основан  в  1851  г.]  по  экологии,
криминалистике и экзистенциализму. Объездил чуть не всю  Японию,  Мексику,
Африку, и вот в Африке-то он и оказался  очевидцем  происшествия,  которое
имело самое прямое отношение к скорби. Происшествие было такое: когда Вуди
катался  на  моторке  по   Белому   Нилу   неподалеку   от   Мерчисон-Фолс
[национальный парк] в Уганде, на его глазах крокодил уволок  буйволенка  с
берега в  воду.  В  то  знойное  утро  по  берегу  этой  тропической  реки
разгуливали жирафы, бегемоты, бабуины, по ясному небу носились фламинго  и
прочие не менее яркие птицы, и  тут  буйволенка,  который  ступил  в  реку
напиться, схватили за ногу и утащили  под  воду.  Родители  буйволенка  не
могли взять в толк, куда он подевался. Буйволенок и  под  водой  продолжал
барахтаться,    биться,    вспенивать    грязь.    Вуди,    поднаторевшего
путешественника, проплывавшего в ту пору мимо, это зрелище  поразило:  ему
почудилось, будто буйвол и буйволица безмолвно вопрошают друг  друга,  что
же случилось. В их поведении он прочитал горе, узрел  звериную  тоску.  От
Белого Нила у Вуди осталось впечатление, будто  он  вернулся  в  доадамову
пору, и мысли, вызванные к жизни этим впечатлением,  он  увез  с  собой  в
Южный Чикаго. А заодно с ними  и  пачечку  гашиша  из  Кампалы.  Вуди  мог
нарваться на неприятности на таможне, но шел на риск, делая ставку  скорее
всего на свою плотную фигуру, румяное открытое  лицо.  Он  не  походил  на
злоумышленника, впечатление производил не дурное,  а  хорошее.  Просто  он
любил риск. Ничто не взбадривало его так, как риск. В таможне  он  швырнул
плащ на прилавок. Если инспекторам вздумается  обыскать  его  карманы,  он
отречется от плаща, и все дела. Но он  вышел  сухим  из  воды,  и  в  День
благодарения они ели  индейку,  нашпигованную  гашишем.  Удивительно  было
вкусно. Собственно говоря, тогда папка  -  а  он  тоже  обожал  рисковать,
играть с огнем - последний раз присутствовал на семейном  торжестве.  Вуди
попытался разводить гашиш у себя на заднем дворе, но вывезенные из  Африки
семена не взошли. Зато он завел грядку марихуаны позади склада - там,  где
держал свой роскошный "линкольн-континентал". Вуди не был злоумышленником,
но не желал ограничивать себя рамками закона. Просто из самоуважения.
   После того Дня благодарения папа  тихо  пошел  ко  дну,  словно  в  нем
открылась течь. Тянулось это не один год. Он не вылезал из больницы,  чах,
мысли его разбегались, пожаловаться и то толком не мог, разве что  Вуди  в
минуты просветления по воскресеньям - воскресенья Вуди неизменно  проводил
с отцом. Моррис - любитель, но такой сильный, что в былые  времена  с  ним
считался сам Вилли Хоппе [знаменитый американский бильярдист], не  знавший
себе равных среди профессионалов, - не мог забить легкую подставку. Теперь
он лишь изобретал удары и пространно рассуждал, как можно положить от трех
бортов. Полька Галина - Моррис прожил с ней лет сорок как муж с женой -  к
этому времени сама состарилась и не  могла  его  навещать.  Так  что  папу
навещал Вуди -  кто  ж  еще?  Была  у  Вуди  и  мать,  которая  перешла  в
христианство, и она также нуждалась в уходе: ей шел девятый десяток, и  ее
то и дело укладывали в больницу. Чего только у них у  всех  не  было  -  и
диабеты, и плевриты, и артриты, и катаракты, и электрокардиостимуляторы. И
все пеклись лишь о теле, а тело сдавало.
   Еще у Вуди было две сестры, старые девы, обеим перевалило за пятьдесят,
ревностные христианки, добропорядочные до мозга костей,  они  до  сих  пор
жили с мамой в насквозь христианском коттедже. И Вуди, который  целиком  и
полностью взвалил на себя заботу о всех них, время от времени  приходилось
помещать одну из девочек (девочки то  и  дело  болели)  в  психиатрическую
больницу. Не строгого режима, упаси Боже.  Славные  женщины,  в  молодости
были чудо что за красавицы, да вот беда: и у той, и у другой не все  дома.
Объединить  враждующие  кланы:  маму-выкрестку,   сестер-фундаменталисток,
папу, читавшего газету, пока не отказали  глаза,  исключительно  на  идиш,
Галину, истовую католичку, - не было никакой возможности. Вуди  -  он  вот
уже сорок лет как расстался с семинарией  -  относил  себя  к  агностикам.
Папка, черпавший всю - а много ли ее там  -  религиозность  из  газеты  на
идиш, все-таки взял с Вуди обещание похоронить его на еврейском  кладбище,
и там он сейчас и покоился в гавайке, купленной для него  Вуди  на  съезде
облицовщиков в Гонолулу. Вуди  не  доверил  обряжать  папу  служителям,  а
пришел в морг, сам натянул на мертвое тело  рубашку,  и  старик  ушел  под
землю этаким Бен-Гурионом в простом деревянном гробу, который сгниет в два
счета. На что, собственно, и рассчитывал Вуди. Подойдя к краю могилы, Вуди
снял  пиджак,  сложил  его,  закатал  рукава,  оголив  мощные,   усыпанные
веснушками бицепсы, взмахом руки отогнал стоящий подле трактор и взялся за
лопату. Его крупное лицо, широкое книзу, кверху сужалось  наподобие  крыши
голландского домика. Закусив от  натуги  мелкими  ровными  зубами  верхнюю
губу, он исполнил последний сыновний  долг.  Он  был  в  хорошей  форме  и
раскраснелся, наверное,  не  столько  от  физической  работы,  сколько  от
наплыва чувств. После похорон Буди отправился домой с Галиной и ее  сыном,
очень порядочным, как и его мать, поляком и к тому же талантливым -  Митош
был органистом,  играл  во  время  хоккейных  и  баскетбольных  матчей  на
стадионе: дело хитрое - чуть сыграешь не так, и поколотить могут, - и  там
они с Митошем опрокинули  стаканчик-другой  и  утешали  старушку.  Редкого
благородства женщина Галина, всегда стояла за Морриса горой.
   Весь остаток недели Вуди был занят сверх головы:  на  нем  висела  уйма
дел, обязанностей по работе, семейных обязанностей. Он жил  один,  и  жена
его и любовница тоже жили одни, все по своим квартирам. Так как его  жена,
хотя они и разошлись  пятнадцать  лет  назад,  до  сих  пор  не  научилась
заботиться  о  себе,  Вуди  по  пятницам  покупал  продукты,  набивал   ее
морозильник. На этой неделе ему предстояло повести ее купить туфли.  Ну  а
вечер пятницы он всегда проводил с  Хелен,  своей  фактической  женой.  По
субботам делал закупки на неделю. А субботний вечер  проводил  с  мамой  и
сестрами. Так что ему некогда было копаться  в  своих  чувствах,  лишь  от
случая к случаю он отмечал про себя: "Первый четверг, с тех пор как  он  в
могиле", "Первая пятница, а денек-то какой погожий", "Первая суббота, ему,
наверное, пора бы начать привыкать". И про себя нет-нет да шептал: "Папка,
папка!"
   Ну  а  проняло  его  в  воскресенье,  когда  колокольни  всех  церквей:
украинской униатской, римской католической, православной  (как  греческой,
так и русской), африканской методистской - зазвонили одна за другой.
   Контора Вуди располагалась в помещении его склада, там  же  на  верхнем
этаже он построил себе квартиру, поместительную  и  удобную.  Так  как  по
воскресеньям он в семь утра неизменно уходил навещать  папку,  Вуди  успел
забыть, что  "Облицовочные  изделия  Зельбста"  окружены  плотным  кольцом
церквей. Он еще лежал в постели, когда до него донесся звон  колоколов,  и
тут-то он и понял, как велико его горе.  Такой  острый  приступ  горя  для
мужчины шестидесяти лет, делового, думающего не столько  о  духе,  сколько
отеле, здравомыслящего, тертого, был до крайности неприятен. А когда  Вуди
испытывал неприятные ощущения, он полагал, что их надо перебить. Вот он  и
подумал: что бы  такое  принять?  В  целительных  средствах  не  ощущалось
недостатка. Погреб Вуди был забит  ящиками  шотландского  виски,  польской
водки, арманьяка, мозельского, бургундского. Морозильники  -  бифштексами,
дичью, камчатскими крабами. Вуди не мелочился - покупал ящиками,  дюжинами
бутылок. И тем не менее, когда  он  наконец  встал  с  постели,  он  выпил
всего-навсего чашку кофе. В ожидании, пока закипит чайник, Вуди  облачился
в вывезенный из Японии костюм борца дзюдо и решил разобраться в себе.
   Умиляло Вуди все честное, неподдельное. Неподдельность была  в  несущих
балках, в ничем не  закамуфлированных  бетонных  опорах  высотных  зданий.
Выдавать одно за другое нехорошо. Буди не выносил показухи. Неподдельность
была в камне.  В  металле.  Безусловная  честность  была  и  в  воскресных
колоколах. Вырвавшись на волю, они взлетали, раскачивались,  и  их  гулкие
удары благотворно действовали на Вуди - отмывали изнутри,  очищали  кровь.
Колокол взывал к тебе, не ожидая ответа, говорил лишь об одном, и  говорил
напрямик. И Вуди слушал.
   Колокола и церкви играли в  свое  время  немалую  роль  в  жизни  Вуди.
Как-никак он вполне мог считаться христианином. Он был еврей по рождению и
по обличью, с кое-какими черточками не то ирокеза, не  то  чероки,  однако
мать его полвека с лишком назад обратил в христианскую веру ее  зять,  его
преподобие Ковнер. Ковнер изучал Талмуд в Объединенном еврейском  колледже
в Цинциннати, но  бросил  колледж,  чтобы  стать  священником  и  основать
миссию; он-то  и  дал  Вуди  если  не  целиком,  то  отчасти  христианское
воспитание. Ну а папка не ладил с фундаменталистами. Он говорил, что евреи
ходят в миссию, потому что там им дают кофе, ветчину, ананасные  консервы,
вчерашний хлеб, молоко и так далее. И если за это  их  заставляют  слушать
проповеди, он не  против:  в  конце  концов,  теперь  кризис,  и  особенно
разборчивым быть не приходится, но ему достоверно  известно,  что  ветчину
они продают.
   В Евангелии же ясно сказано: "...ибо спасение от иудеев" [Евангелие  от
Иоанна, 4:22].
   Миссия   его   преподобия   Ковнера   существовала   на   пожертвования
состоятельных  фундаменталистов,  по  преимуществу  шведов,   которым   не
терпелось  приблизить  второе  пришествие,   обратив   евреев   скопом   в
христианство.  Самой  щедрой  из  жертвовательниц  была  миссис  Скуглунд,
которая унаследовала от покойного мужа огромное молочное  хозяйство.  Вуди
пользовался ее особым расположением.
   Вуди исполнилось четырнадцать лет, когда папка сошелся с Галиной -  она
работала у него в лавке - и бросил нравную христианку жену, выкреста  сына
и крошек дочерей. Как-то весенним деньком папка подошел к Вуди  и  сказал:
"Теперь главой семьи станешь ты". Вуди тогда тренировался на заднем  дворе
- сшибал клюшкой для гольфа головки одуванчиков. Папка  вошел  во  двор  в
выходном, жарком не по погоде костюме, обнажил голову,  обнаружив  красный
след от  шляпы  и  крупные  капли  пота,  усеявшие  череп,  причем  капель
оказалось куда больше, чем волос. Папка сказал: "Я от вас съезжаю. - Папка
нервничал,  но  видно  было,  что  он  решил  уехать  от  них,   и   решил
бесповоротно. - Что толку? Такая жизнь мне не  по  нутру.  -  (Когда  Вуди
попытался представить жизнь, какая была бы папке по нутру, его  привольную
жизнь, Вуди папка рисовался в бильярдной, режущимся в кости под  эстакадой
надземной железной дороги, сражающимся в покер наверху в заведении "Брауна
и Коппеля".) - Главой семьи теперь станешь ты, - сказал папка. - Не робей.
Я всем вам выправил пособие. Я только что с Вабансиа-авеню, из конторы  по
пособиям. - (Теперь понятно, почему он так вырядился.) - К вам  придет  их
работник. - Потом сказал: - Тебе придется  одолжить  мне  на  бензин  твои
сбережения".
   Понимая, что без его помощи папке не уехать, Вуди отдал ему все деньги,
которые заработал, поднося  мячи  и  клюшки  игрокам  в  загородном  клубе
"Сансет-Ридж" в Уиннетке [городок к северу от Чикаго]. Папка  считал,  что
учит сына жить, а такой урок стоит куда дороже  этих  жалких  долларов,  и
всякий  раз,  надувая  сына,  краснолицый,   крючконосый   папка   смотрел
первосвященником. Дети, черпавшие вдохновение из  фильмов,  окрестили  его
Ричардом Диксом [американский актер, в фильме "Симаррон", рассказывающем о
жизни первых  переселенцев  в  Америке,  исполнял  роль  Йенси  Кравата  -
воплощение  захватнического  духа  и   предприимчивости].   Позже,   когда
появились первые серии комикса, они переименовали его в Дика Трейси [герой
комиксов, полицейский сыщик].
   Теперь, под лавиной колокольного перезвона, Вуди открылось, что он  сам
оплатил свою безотцовщину. Ха-ха!  Прелесть  что  такое,  а  особенно  эта
папкина: "Я научу тебя, как верить собственному отцу!" - манера. Ведь  ему
наглядно доказали преимущества реальной жизни и свободных инстинктов перед
религией и ханжеством. Но прежде всего доказали, что нельзя, просто стыдно
быть дураком. Папка невзлюбил доктора  Ковнера  не  потому,  что  тот  был
отступник (это трогало папку меньше всего), и не потому,  что  его  миссия
была надуваловкой  (папка  признавал,  что  сам  лично  доктор  -  человек
честный), а потому, что доктор Ковнер вел  себя  как  дурак,  говорил  как
дурак, а держался как виртуоз, плут-виртуоз. Встряхивал гривой,  что  твой
Паганини (это уж Вуди от себя добавил: папка слыхом не слыхал о Паганини).
Хорош духовный вождь, который обращает еврейских  женщин  в  христианство,
влюбляя их в себя. "Он распаляет этих бабищ, - говорил папка. - А  сам  об
этом не подозревает, он и правда не подозревает, чем он их берет".
   Но и Ковнер со своей стороны часто предостерегал  Вуди:  "Твой  отец  -
человек опасный. Люби его, иначе и нельзя, ты обязан любить и прощать его,
Вудро, но ты уже не ребенок и  должен  понимать,  что  твой  отец  следует
греховной стезей".
   Ерунда,  говорить  не  о  чем:  папины  грешки  были  по   сути   своей
мальчишеские, но именно потому  они  и  производили  такое  сокрушительное
впечатление на мальчика. И на маму. Неужели жены те же дети, а  если  нет,
то кто они? Мама часто говорила: "Надеюсь, ты  не  забываешь  молиться  за
этого негодяя? Посмотри, как он с нами обошелся. Так вот, молиться за него
молись, но и не думай встречаться с ним". Однако Вуди постоянно встречался
с  папкой.  Вудро  вел  двойную  жизнь,  святость  и   кощунство   в   ней
соседствовали. В Иисусе Христе он видел  искупителя  лично  его,  Вудиных,
грехов. Тетка Ребекка воспользовалась этим. Она заставила его работать.  И
работать ему пришлось под ее началом. Он заменял дворника  в  миссии  и  в
благотворительном заведении при ней. А зимой  он  должен  был  еще  топить
котел углем, порой и на ночь не  уходить,  а  спать  около  котельной,  на
бильярде. Тогда он открывал  отмычкой  замок  кладовки.  Таскал  ананасные
консервы и отрезал  ломти  бекона,  кромсая  окорок  перочинным  ножом.  И
набивал живот сырым беконом. Здоровенный был парень и всегда подголадывал.
   И сейчас, прихлебывая кофе, он впервые задался вопросом: а так ли уж он
был тогда голоден? Нет, просто его манила опасность. И  когда  он  вынимал
ножик и лез на ящик за беконом, он бунтовал против тетки  Ребекки  Ковнер.
Она не знала, не могла доказать,  что  Вуди,  такой  искренний,  здоровый,
положительный мальчик, с таким прямым взглядом, такой  открытый,  был  при
всем при том еще и вор. Но он при всем при том был вором.  И  когда  тетка
глядела на него, он знал, что ей видится в нем его отец. В горбинке  носа,
во взгляде, в плотном телосложении, в цветущем  лице  ей  виделся  опасный
варвар Моррис.
   Дело в том, что Моррис получил воспитание на ливерпульских улицах: мать
Вуди и ее сестра родились в Англии. Семья Морриса по дороге  из  Польши  в
Америку кинула Морриса в Ливерпуле, потому что у него воспалились глаза, -
иначе всю семью в полном составе завернули бы с Эллис-Айленда  домой.  Они
задержались в Англии, но  глаза  у  Морриса  продолжали  гноиться,  и  они
бросили его на произвол судьбы. Смылись, и он в  двенадцать  лет  оказался
предоставлен в Ливерпуле сам себе. Мама происходила из семьи почище.  Папа
- он ночевал в погребе маминого дома - влюбился в нее. В  шестнадцать  лет
благодаря забастовке моряков  ему  удалось  наняться  кочегаром,  шуруя  в
топке, заработать себе проезд через океан и удрать с корабля  в  Бруклине.
Он стал американцем, но  Америка  о  том  так  никогда  и  не  узнала.  Он
голосовал без документов, водил машину  без  прав,  не  платил  налогов  -
словом, чего только не нарушал.  Лошади,  карты,  бильярд,  женщины  -  по
нисходящей - были самыми прочными его увлечениями. Любил ли он кого-нибудь
(при его-то занятости)? Да, любил Галину. Любил сына. Мама и по  сей  день
пребывала в уверенности, что больше всех папка любил ее и всю жизнь мечтал
к ней вернуться. Благодаря этому  она  держалась  королевой,  чему  весьма
способствовали пухлые ручки и отцветшее, как у  королевы  Виктории,  лицо.
"Девочкам велено не пускать его на порог", - говорила  она.  Фу-ты  ну-ты,
прямо властительница Индии.
   Измолоченная колоколами душа Вуди этим  воскресным  утром  металась  по
дому и за его  стенами,  уносилась  в  прошлое  и  вновь  возвращалась  на
верхотуру склада, где он так находчиво поместил свою квартиру; колокольный
звон  налетал,  улетал,  медь  била  о  гулкую  медь;  ширясь  и   ширясь,
колокольный звон дошел до пределов сталелитейного, нефтеперерабатывающего,
машиностроительного Южного Чикаго в разгаре осени со всеми его  хорватами,
украинцами, греками, поляками и неграми постепеннее,  которые  тянулись  в
свои церкви - кто слушать мессу, кто петь псалмы.
   Вуди и сам отлично пел псалмы. Он и сейчас не забыл их слова. Ну, и еще
он  служил  живым  свидетельством.  Тетка  Ребекка  нередко  посылала  его
рассказывать набившимся в церковь шведам и прочим жителям фьордов, как он,
еврейский паренек