Василий Белов.
   Плотницкие рассказы


     В.И. Белов. Рассказы и повести.
     М., Современник, 1987, сс. 482-558.

1

     Дом  стоит на  земле  больше ста лет, и время совсем  его  скособочило.
Ночью, смакуя отрадное одиночество, я слушаю, как  по древним бокам сосновой
хоромины бьют полотнища влажного мартовского  ветра. Соседний кот-полуночник
таинственно ходит в темноте чердака, и я не знаю, чего ему там надо.
     Дом будто тихо сопит от тяжелых котовых шагов. Изредка, вдоль по слоям,
лопаются  кремневые пересохшие матицы, скрипят усталые связи.  Тяжко  бухают
сползающие  с  крыши  снежные глыбы.  И  с  каждой глыбой в  напряженных  от
многотонной тяжести стропилах рождается облегчение от снежного бремени.
     Я  почти физически ощущаю это облегчение.  Здесь, так  же  как  снежные
глыбы  с ветхой кровли, сползают с души многослойные глыбы прошлого... Ходит
и ходит по чердаку бессонный кот, по-сверчиному тикают ходики. Память тасует
мою  биографию, словно партнер  по  преферансу  карточную  колоду.  Какая-то
длинная получилась пулька... Длинная и путаная.  Совсем не то  что на листке
по учету кадров. Там-то все намного проще...
     За тридцать четыре прожитых года я  писал свою биографию раз тридцать и
оттого знаю  ее назубок. Помню, как  нравилось ее писать первое  время. Было
приятно думать, что бумага, где  описаны все  твои жизненные  этапы, кому-то
просто необходима и будет вечно храниться в несгораемом сейфе.
     Мне было четырнадцать лет,  когда я написал автобиографию впервые.  Для
поступления  в техникум  требовалось  свидетельство  о  рождении.  И  вот  я
двинулся  выправлять  метрики. Дело было  сразу после войны.  Есть  хотелось
беспрерывно,  даже  во  время  сна, но  все  равно  жизнь казалась хорошей и
радостной. Еще более удивительной и радостной представлялась она в будущем.
     С  таким  настроением  я  и  топал семьдесят  километров  по  майскому,
начинающему просыхать проселку. На мне были почти новые, обсоюженные сапоги,
брезентовые штаны, пиджачок и  простреленная дробью  кепка. В  котомку  мать
положила три соломенных колоба и луковицу, а в кармане имелось десять рублей
деньгами.
     Я был счастлив и шел до райцентра  весь день и всю ночь, мечтая о своем
радостном будущем. Эту радость, как перец хорошую уху, приправляло  ощущение
воинственности:  я мужественно сжимал в  кармане складничок. В ту пору  то и
дело  ходили  слухи  о  лагерных беженцах.  Опасность  мерещилась  за каждым
поворотом проселка,  и я  сравнивал себя с  Павликом  Морозовым. Разложенный
складничок был мокрым от пота ладони.
     Однако  за всю  дорогу  ни один  беженец не  вышел  из леса, ни один не
покусился на  мои  колоба. Я  пришел в поселок часа  в  четыре  утра,  нашел
милицию с загсом и уснул на крылечке.
     В девять часов явилась непроницаемая заведующая  с бородавкой на жирной
щеке.  Набравшись  мужества,  я  обратился  к ней  со  своей  просьбой. Было
странно, что на мои  слова  она не обратила ни  малейшего  внимания. Даже не
взглянула. Я стоял у барьера, замерев от почтения, тревоги и страха,  считал
черные волосинки на теткиной бородавке. Сердце как бы ушло в пятку...
     Теперь,  спустя  много лет, я  краснею от  унижения, осознанного задним
числом,  вспоминаю,  как  тетка,  опять же не  глядя  на меня,  с презрением
буркнула:
     - Пиши автобиографию.
     Бумаги она дала. И вот я впервые в жизни написал автобиографию:
     "Я, Зорин Константин Платонович, родился в деревне Н...ха С...го района
А...ской области в  1932  году.  Отец - Зорин  Платон Михайлович, 1905  года
рождения, мать  -  Зорина Анна Ивановна  с 1907 года рождения.  До революции
родители мои были крестьяне-середняки, занимались сельским хозяйством. После
революции вступили в колхоз. Отец погиб на войне, мать - колхозница. Окончив
четыре класса, я поступил  в  Н-скую  семилетнюю школу.  Окончил  ее  в 1946
году".
     Дальше  я  не знал, что писать, тогда все мои жизненные события на этом
исчерпывались. С жуткой тревогой подал бумаги за барьер. Заведующая долго не
глядела на автобиографию. Потом как бы случайно взглянула и подала обратно:
     -  Ты  что,  не  знаешь,  как  автобиографию  пишут?  ...Я  переписывал
автобиографию трижды, а она, почесав бородавку, ушла  куда-то. Начался обед.
После обеда она все же прочитала документы и строго спросила:
     - А выписка из похозяйственней книги у тебя есть?
     Сердце снова опустилось в пятку: выписки у меня не было...
     И вот я иду обратно, иду семьдесят километров, чтобы взять в сельсовете
эту выписку.  Я одолел дорогу за сутки с  небольшим и уже не боясь беженцев.
Дорогой ел  пестики  и  нежный  зеленый щавель. Не дойдя  до дому километров
семь, я потерял ощущение реальности, лег на большой придорожный камень и  не
помнил,  сколько лежал  на нем,  набираясь новых  сил, преодолевая  какие-то
нелепые видения.
     Дома  я  с неделю возил навоз,  потом опять  отпросился  у бригадира  в
райцентр.
     Теперь  заведующая взглянула на  меня даже со злобой. Я стоял у барьера
часа полтора, пока она не взяла бумаги. Потом долго и не  спеша рылась в них
и  вдруг  сказала,  что надо запросить областной  архив,  так как  записи  о
рождении в районных гражданских актах нет.
     Я вновь напрасно огрел почти сто пятьдесят километров...
     В третий раз, уже осенью, после сенокоса,  я пришел  в райцентр за один
день: нога окрепли, да и еда была получше - поспела первая картошка.
     Заведующая, казалось, уже просто меня ненавидела.
     - Я тебе выдать свидетельство не могу! - закричала она, словно глухому.
- Никаких записей на тебя нет! Нет! Ясно тебе?
     Я вышел в коридор, сел в углу у печки и... разревелся. Сидел на грязном
полу у печки и плакал, - плакал  от своего бессилия, от обиды, от голода, от
усталости, от одиночества и еще от чего-то.
     Теперь, вспоминая  тот год, я стыжусь тех  полудетских слез, но  они до
сих  пор кипят  в  горле. Обиды  отрочества  -  словно зарубки  на  березах:
заплывают от времени, но никогда не зарастают совсем.
     Я слушаю ход часов и медленно успокаиваюсь. Все-таки хорошо, что поехал
домой. Завтра  буду  ремонтиро-  вать  баню... Насажу  на топорище  топор, и
наплевать, что мне дали зимний отпуск.



2

     Утром я хожу по дому и слушаю, как  шумит ветер  в громадных стропилах.
Родной  дом словно жалуется  на старость  и  просит  ремонта. Но я знаю, что
ремонт был  бы гибелью для дома: нельзя тормошить старые,  задубелые  кости.
Все  здесь  срослось и  скипелось  в  одно  целое,  лучше  не  трогать  этих
сроднившихся бревен,  не  испытывать  их  испытанную временем  верность друг
другу.
     В таких вовсе  не  редких случаях лучше строить  новый дом бок о бок со
старым, что и делали мои предки испокон веку. И никому не приходила в голову
нелепая  мысль до основания разломать  старый дом,  прежде чем начать рубить
новый.
     Когда-то  дом  был главой целого семейства построек.  Стояло поблизости
большое   с   овином  гумно,  ядреный   амбар,  два  односкатных   сеновала,
картофельный погреб,  рассадник, баня и рубленный на студеном ключе колодец.
Тот колодец  давно зарыт, и вся остальная постройка давно уничтожена. У дома
осталась   одна-разъединственная   родственница   -   полувековая,  насквозь
прокопченная баня.
     Я готов  топить эту  баню чуть  ли не  через  день. Я  дома, у себя  на
родине, и теперь мне  кажется, что только здесь  такие светлые речки,  такие
прозрачные бывают  озера. Такие ясные и всегда  разные зори. Так  спокойны и
умиротворенно-задумчивы  леса зимою и летом. И сейчас так странно,  радостно
быть обладателем старой бани и молодой проруби на  такой чистой,  занесенной
снегами речке...
     А когда-то я всей душой возненавидел  все это. Поклялся не возвращаться
сюда.
     Второй  раз я писал  автобиографию,  поступая в  школу ФЗО  учиться  на
плотника. Жизнь и толстая  тетка из районного загса внесли свои коррективы в
планы  насчет техникума.  Та  же самая  заведующая  хоть и  со  злостью,  но
направила-таки  меня на медицинскую  комиссию, чтобы установить сомнительный
факт и время моего рождения.
     В районной поликлинике добродушный с красным носом доктор лишь спросил,
в  каком  году я имел честь родиться.  И  выписал  бумажку.  Свидетельство о
рождении я даже не видел: его забрали представители трудрезервов;
     И опять же без меня был выписан шестимесячный паспорт.
     Тогда  я ликовал: наконец-то навек распрощался с  этими дымными банями.
Почему же теперь  мне  так  хорошо  здесь,  на  родине, в безлюдной деревне?
Почему я чуть ли не через день топлю свою баню?..
     Странно, так все странно и неожиданно...
     Однако баня до того стара, что одним углом на целую треть ушла в землю.
Когда я топлю ее, то  дым идет сперва не в деревянную трубу, а как бы из-под
земли, в щели от сгнившего нижнего ряда. Этот нижний ряд сгнил начисто, чуть
прихватило гнилью и второй ряд, но весь остальной сруб непроницаем и крепок.
Прокаленный  банной жарой, тысячи раз  наполнявшей  его, сруб этот хранит  в
себе горечь десятилетий.
     Я решил  отремонтировать баню,  заменить  два нижних  венца,  сменить и
перестлать полки, перекласть каменку. Зимой затея эта выглядела нелепо, но я
был счастлив и потому безрассуден. К тому же баня не дом. Ее можно вывесить,
не разбирая крыши и сруба:  плотницкая  закваска, впитанная когда-то в школе
ФЗО, забродила во мне. Ночью, лежа под овчинным одеялом, я представлял себе,
как буду делать ремонт, и это казалось весьма  простым и доступным. Но утром
все обернулось по-другому. Стало ясно, что своими силами, без помощи хотя бы
какого-нибудь старичка,  с ремонтом не  справиться. Ко всему, у меня даже не
было  приличного  топора.  Пораздумав,  я  пошел к  соседу-старику,  к Олеше
Смолину, чтобы попросить помощи.
     У смолинского дома на жердочке одиноко сушились простиранные  кальсоны.
Дорожка к открытым воротам была разметена, новые дровни, перевернутые набок,
виднелись  неподалеку. Я  прошел по лесенке вверх, взялся за скобу, и в избе
звонко  залилась собачка. Она  кинулась на меня весьма рьяно. Старуха,  жена
Олеши Настасья, выпроводила ее за двери:
     - Иди, иди к водяному! Ишь, фулиганка, налетела на человека.
     Я поздоровался и спросил:
     - Дома сам-то?
     - Здорово, батюшко.
     Настасья, видать,  была совсем глухая.  Она обмахнула лавку передником,
приглашая садиться.
     - Старик-то, спрашиваю, дома или ушел куда? - снова спросил я.
     - А куды ему, гнилому, идти: вон на печь утянулся. Говорит, что насмока
в носу завелась.
     - Сама ты насмока, - послышался голос Олеши, - Да и завелась не тепере.
     После некоторой возни хозяин слез на пол, обул валенки.
     - Самовар-то поставила? Не чует ни шиша. Констенкин Платонович, доброго
здоровьица!
     Олеша - сухожильный, не поймешь, какого возраста колхозник, сразу узнал
меня. Старик похож был на средневекового пирата с рисунка из детской книжки.
Горбатый его нос еще во времена моего детства пугал и всегда наводил на нас,
ребятишек, панику. Может быть, поэтому, чувствуя  свою  вину, Олеша  Смолин,
когда мы  начинали бегать по  улице на своих двоих,  очень охотно  делал нам
свистульки  из  тальника  и частенько подкатывал на телеге. Теперь, глядя на
этот нос,  я чувствовал, как  возвращаются  многие  давно  забытые  ощущения
раннего детства...
     Нос торчал у Смолина не прямо, а в правую сторону, без всякой симметрии
разделял  два синих, словно  апрельская капель, глаза. Седая и черная щетина
густо утыкала  подбородок.  Так и хотелось  увидеть  в Олешином ухе  тяжелую
серьгу,   а   на   голове   бандитскую   шляпу   либо   платок,   повязанный
по-флибустьерски.
     Сначала Смолин выспросил, когда  я  приехал, где живу и  сколько годов.
Потом поинтересовался, какая  зарплата и  сколько дают отпуск. Я сказал, что
отпуск у меня двадцать четыре дня.
     Мне было  неясно, много  это  или мало с точки  зрения Олеши Смолина, а
Олеша хотел  узнать  то же  самое,  только  с  моей точки  зрения, и,  чтобы
переменить  разговор,  я  намекнул  старику  насчет  бани.  Олеша ничуть  не
удивился, словно считал, что баню можно ремонтировать и зимой.
     - Баня, говоришь? Баня, Констенкин Платонович, дело нудное. Вон и  баба
у меня. Глухая вся, как чурка, а баню любит. Готова каждый день париться.
     Не допытываясь, какая  связь  между  глухой  и пристрастием  к бане,  я
предложил самые выгодные условия для работы.  Но Смолин не торопился  точить
топоры. Сперва он вынудил  меня сесть за стол, поскольку самовар уже булькал
у шестка, словно разгулявшийся весенний тетерев.
     - Двери! Двери беги закрой! - вдруг засуетился Олеша. - Да поплотней!
     Не зная еще, в чем дело, я поневоле сделал движение к дверям.
     - А то убежит, - одобрительно заключил Олеша.
     - Кто?
     - Да самовар-то...
     Я слегка покраснел, приходилось привыкать к деревенскому юмору. Кипяток
в  самоваре,  готовый  хлынуть  через  край,   то  есть  "убежать",  тут  же
успокоился. Настасья сняла  трубу и остановила тягу. А Олеша как бы случайно
достал из-под лавки облегченную на  одну треть чекушку. Делать было  нечего:
после краткого колебания я как-то забыл первый пункт своих отпускных правил,
снял полушубок и повесил  его у дверей на  гвоздик. Мы выпили "в чаю", иными
словами - горячий пунш, который с непривычки кидает человека в приятный пот,
а  после  потихоньку  поворачивает  вселенную другой,  удивительно доброй  и
перспективной стороной. Уже через полчаса  Олеша не очень сильно  уговаривал
меня не ходить, но я не слушал и, ощущая в ногах какой-то восторг, торопился
в сельповскую лавку.
     Везде  белели первородно  чистые снега.  Топились  в  деревнях  дневные
печки, и золотые дымы не растворялись в  воздухе, а  жили как бы отдельно от
него,  исчезая  потом  бесследно.  Рябые  после  вчерашнего  снегопада  леса
виднелись ясно и близко, была везде густая светлая тишина.
     Пока я ходил  в лавку, Настасья убралась  судачить к  соседям, а  Олеша
принес в алюминиевом блюдечке крохотных,  с голубым отливом соленых рыжиков.
После обоюдного  потчевания  выпили  снова, логика сразу стала другая,  и  я
ныром, словно  в  летний  омут  после жаркого дня, незаметно ушел  в  бездну
Олешиных разговоров.



3

     - ...Ты, Констенкин Платонович, про мою жизнь лучше не спрашивай. Она у
меня вся  как расхожая  Библия:  каждому на свой лад. Кому для чего сгожусь,
тот и дергает. Одному от Олеши то,  другому это понадобилось.  А третьему до
первых  двух и дела нет, обоих отменил. Установил свою атмосферу. Да.  Ну, а
Олеша чего? Да  ничего. Олеша и  сам... как  пьяная баба:  не знает, в какую
сторону комлем лежит. Всю жизнь в своих полах путаюсь и выпутаться не  могу.
То  ли  полы  длинны, то ли ноги кривы, уж и  не знаю. А  может,  меня  люди
запутали?
     Вот,  по правде сказать, ведь не все время был такой запутанный. Помню,
родила меня моя матка, а я первым делом от радости заверещал, с белым светом
здоровкаюсь, ей-богу, помню, как родился. Многим говаривал, только не верят,
дурачки. А я помню. То есть ничего этого не помню, один теплый туман,  дрема
одна, а все ж таки помню. Будто из казематки вышел.  Я это был  или не я, уж
не знаю, может, и не я, а другой кто. Только было мне до того занятно... ну,
не то чтобы занятно, а так, это... благородство было.
     Ну, родился-то я, значит, как Христос, в телячьем  хлеву  и  как раз на
самое  рождество. Все  дело у  меня сперва  шло  хорошо,  а  потом  и  почал
запутываться. Одно по-за одному...
     Конечно, семья большая, бедная. Отец-мать  нас, дристунов, не больно  и
нянчили. Зимой на печке сидим да таракашков за усы  имаем. Иного и слопаешь.
Ну,  зато  летом весь простор наш. Убежишь в  траву,  в  крапиву... Оно дело
ясное:  мерло  нашего брата  много,  счету не  было. Только родилось-то  еще
больше, вот оно никто и не замечал, что мерли. Меня, бывало, бабка по голове
стукнет либо там тычка даст в бок: "Хоть бы тебя, Олеша, скорее бог прибрал,
чтобы тебе, дураку,  потом зря  не маяться!" Мне все  старухи верную  гибель
сулили. Темя  пощупают, да и  говорят: "Нет,  девушка,  этот нет, не жилец".
Есть, вишь, примета, что ежели у ребенка ложбина на темени, так этот умрет в
малолетстве,  жить не будет.  А я  им  всем  шиш показал.  Взял да  и выжил.
Конечно, каяться не  каялся после этого,  а особого восторгу тоже во мне  не
было...
     Помню, великим постом привели меня первый раз к попу. На  исповедь. Я о
ту пору уже  в портчонках бегал. Ох, Платонович, эта религия! Она, друг мой,
еще с  того  разу  нервы мне начала  портить. А сколько было  других  разов.
Правда,  поп  у  нас в приходе  был хороший,  красивый. Матка  мне  до этого
объяснение  сделала:  "Ты,  - говорит,  -  Олешка, слушай,  что  тебя  будут
спрашивать, слушай  и  говори: "Грешен,  батюшка!" Я, значит,  и  предстал в
своем детском виде  перед  попом. Он  меня  спрашивает: "А что,  отрок,  как
зовут-то тебя?" - "Олешка", - говорю. "Раб, - говорит, - божий, кто тебя так
непристойно глаголеть выучил? Не Олешка,  бесовского звука слово,  а говори:
наречен Алексеем". -  "Наречен  Алексеем". -  "Теперь скажи, отрок  Алексей,
какие  ты молитвы  знаешь?"  Я и ляпнул: "Сину да небесину!"  - "Вижу, - поп
говорит,  -  глуп  ты, сын  мой,  яко  лесной пень. Хорошо, коли по младости
возраста". Я,  конечно, молчу, только носом швыркаю. А он мне: "Скажи, чадо,
грешил ты  перед богом? Морковку  в чужом огороде  не дергал ли?  Горошку не
воровывал ли?" - "Нет, батюшка, не дергал". - "И каменьями в птичек небесных
не палил?" - "Не палил, батюшка".
     Что мне было говорить, ежели я и правда по воробьям  не палил и в чужих
загородах шастать у меня моды не было.
     Ну,  а батюшка взял  меня  за  ухо,  сдавил,  как  клещами, да и  давай
вывинчивать  ухо-то. А  сам ласково эдак, тихо приговаривает: "Не ври, чадо,
перед господом  богом, бо не простит господь неправды и тайности, не ври, не
ври, не ври..."
     Я из церкви-то  с ревом: ухо как в  огне  горит, да  всего обиднее, что
зря. А тут еще матка добавила,  схватила ивовый прут, спустила с меня портки
и  давай стегать.  Прямиком на  морозе. Стегает да  приговаривает: "Говорено
было, говори: грешен! Говорено было, говори: грешен!"
     Я  эту деру и сейчас  детально помню. Ну,  хорошо. Ладно бы  одна такая
дера,  я бы  сидел, не крякал.  Во второй раз  пришел  на исповедь, а меня и
вдругорядь тот же  момент настиг.  Одну  правду попу говорил,  а  он хоть бы
слову моему  поверил. Да еще  и  отцу внушенье сделал, поп-то, а отец меня и
взял  в  оборот.  После  этого  я  и  думаю  своим умом: "Господи!  Что  мне
делать-то! Правду говорю - не верят, а ежели  обманывать - греха боюсь". Вот
опять надо скоро на исповедь. Опять мне дера налажена ..  Нет, думаю, в этот
раз я вам не  дамся.  Вот что, думаю, сделаю, возьму  да  нарочно и нагрешу.
Другого  выхода  нет.  Взял  я, Платонович, у  отца  с полавошника  осьминку
табаку, отсыпал в горсть, спички с печного кожуха упер, бумажки нашел. Раз -
с  Винькой Козонковым  в ихний овин,  да  и давай  учиться курить.  Устроили
практику...  Запалили,  голова кругом,  тошнит, а курю... Белый свет ходуном
идет. "Я, - это Винька говорит, - я уже давно курю, а ты?" - "Я, - говорю, -
грешу. Мне греха надо побольше, а то опять попадет после исповеди". Из овина
вылезли, меня  по  сторонам  шатает, опьянел  совсем.  Первый  раз  в  жизни
опьянел.  А на исповеди взял да и  покаялся. Поп отцу не сказал ни словечка.
Уж до того он довольный был, что меня воспитал...
     С  того разу  я  и начал  грешить, стегать  меня враз  перестали. Жизнь
другая пошла. Я, Друг мой, так думаю.
     Мне хоть после этого и легче стало жить, а только с этого места и пошла
в моей жизни всякая путанка. Ты-то как думаешь?..



4

     На второй день я  просыпаюсь от яркого, бьющего прямо в глаза солнышк