ЕВГЕНИЙ ФЕДОРОВИЧ БОГДАНОВ
   Вьюга


  СЕВЕРО-ЗАПАДНОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

                                1972



  I

  На улице потревоженным косматым зверем ворочалась непогода. Она замела все
пути-дороги, облепила снегом бревенчатые стены Каргополь-города. Вечером
дворовая девка Марфушка, пробегая из дома в погреб, увязла в сугробе по
пояс, набрала снегу в катанки и, вытряхивая его на кухне, проговорила:
  - Прогневили люди господа бога. Вот и удумал он завалить снегом всю
земелюшку - не только человеку, а и лисице не пробраться...
  В хоромах каргопольского воеводы Данилы Дмитрича Кобелева жарко. Топили
березняком, дров не жалели. В спальне, отмахнув в сторону меховое одеяло,
густо храпел Данила Дмитрич, утомленный дневными заботами. Рядом,
разметавшись во сне, тоненько посвистывала носом его супруга Ульяна,
мягкая и горячая.
  Перед иконой Спаса голубым огоньком теплилась лампада синего стекла. В
покоях - ни звука. Глубокая ночь. Сон сморил всех. Хорошо спалось в тепле
под завыванье метели.
  На сторожевой воротней башне, завернутый в овчинный тулуп, бодрствовал
караульный стрелец, рослый мужичина с сивой бородой и кривым носом, по
прозвищу Косой. Стрелец косил левым глазом, потому и прилипло к нему такое
прозвище.
  Косой поглядывал в слуховое оконце вниз, на подъезд к воротам. Но, кроме
снежной круговерти, ничего не было видно.
  К перекладине под шатровой крышей башни подвешено на пеньковой веревке
чугунное било на случай тревоги. Косой поставил в угол бердыш: "Ни леший
не придет в таку пору. Малость вздремну до смены!" - решил он, сел на
чурбан, плотнее запахнул полы тулупа и смежил веки.
  Но скоро до чуткого слуха Косого донеслись топот копыт и щелканье кнута.
Кто-то, подгоняемый ветром, мчался по дороге к крепостце. Стрелец высунул
бороду в окошко, вгляделся во тьму. Внизу, в метельной кутерьме, он
разглядел промелькнувшую по мосту через скованный льдом ров тройку,
запряженную в крытый возок. По бокам и сзади возка на усталых лошадях -
пятеро ездовых? стрельцов. Один из них, приблизившись к воротам, повернул
коня боком и древком бердыша забухал по гулкому дереву.
  Волоча полы тулупа по ступенькам скрипучей деревянной лестницы. Косой
спустился вниз, открыл ставенек оконца-глазка в воротах, посверлил правым
глазом вершника и спросил:
  - Кто такие? Чего надобно?
  - По делу государеву! Отворяй! - приказал вершник, нетерпеливо ударяя
древком в ворота.
  - Погоди, десятника кликну! - сказал Косой и дважды ударил в висевшую
возле ворот чугунную доску. Звон понесся над сонной крепостцой.
  Вскоре явился стрелецкий десятник. Он тоже спросил, кто приехал, да зачем,
и только тогда отворил тяжелые ворота, окованные железом.
  Возок въехал в крепость, за ним протрусили вершники. Заперев ворота,
стрелецкий десятник стал показывать дорогу к воеводским хоромам.
  Холоп воеводы Молчан, услышав стук в дверь, встал с рундука, застланного
овчиной и, накинув полушубок, вышел в сени.
  - Воевода дома? - спросил, спешившись и взойдя на крыльцо, вершник.
  - Он спит
- Веди в дом, буди воеводу! Скажи: по делу государеву служилые из Москвы.
Да скоро у меня! - прикрикнул приезжий. - Люди на улице мерзнут.
  Молчан разбудил воеводу, и тот, не мешкая, вышел в переднюю, где, скинув
шубу, грелся, прислонясь к печке, среднего роста, рыжебородый, сердитый на
вид гость с красным от мороза лицом и потрескавшимися губами.
  ______________________________________________
1 Ездовой стрелец, вершник - всадники.
  - Здоров будь, гостенек! - сказал воевода, поправляя подвернувшеюся полу
полушубка. - Чем могу служить, ответствуй!
  - Допрежь поведаю, кто я таков, - отозвался гость и полез за пазуху за
письмом. - Я - стрелецкий сотник тайного приказа Илья Петрищев?. А прибыл
сюда по веленью пресветлого государя Василия Ивановича. Вот грамота.
  Воевода, взяв грамоту, подвинул поближе подсвечник, оглядел сургучную
печать, бережно сломал ее, развернул и стал читать бумагу. Потом поднялся,
надел шапку из бобра:
  - Значит, вора Ивашку ко мне доставили? А где я его содержать буду? У меня
ведь доброй тюрьмы нету.
  - А што есть?
  - Съезжая. Хибарка об одно окошко. При нужде держим в ней куражливых
питухов, кабацких затычек да татей. Окно, правда, забрано крепкой
решеткой. Убежать нельзя, ежели при хорошем досмотре...
  - Там сидит кто?
  - Ни души. Взяли вчера питуха Петруху Обросимова. На посаде в кабаке
драться полез на целовальника. Держали до вечера, дали тридцать ударов
вполплети и выпустили с миром. Не топлено в съезжей, сотник!
  - Печь есть? Надо истопить. А как после быть с тем вором - то дело особое.
  - Пойдем в съезжую!
  Спрятав московскую грамоту в ларец, Данила Дмитрии повел гостя. Возок
тронулся за ними.
  Заспанный сторож Ефимко Киса, он же, при случае, палач, загремел запором,
ввел гостей в караулку. Запалил свечу. Московский гость осмотрелся: скамья
для охранника, сбитый из плах невеликий, закапанный воском стол. На нем -
хлебные крошки. Напротив входа с улицы - дверь в комору. В ней -
квадратное окошко с продольными железными прутьями для досмотра за
узниками. В караулку выходила топка печи.
  Гость вошел в комору. Зарешеченное оконце, обращенное на зады к береговой
стене укрепления, в углу - охапка соломы. И больше ничего, кроме
коричневых задымленных стен, плохо проконопаченных обындевевших углов да
паучьих тенет под потолком.
  Сотник обстукал, ощупал стены, рубленные из тесаных бревен, проверил,
крепка ли решетка, и сказал:
  - Добро! Отсель не убежит вор. Распорядись, чтобы караул хороший был да
печь бы топили.
  Стрельцы ввели измученного, озябшего узника, одетого в полушубок, к
которому прильнули сенники. На ногах у него - порыжелые смерзшиеся сапоги,
перехваченные у щиколоток кольцами кандалов. Цепь с мороза звенела
визгливо, свербила в ушах.
  Узник стал посреди коморы, опустив руки в овчинных рукавицах, обвел
угрюмым взглядом новое жилье. Был он роста выше среднего, плечист. Лицом
светел, но бледен и изможден. Глаза большие, темно-карие, жгучие. Узник
пронзительно глянул на воеводу, и тот, вобрав голову в плечи, подумал: "Ну
и очи у вора! Разбойные, страшные! Тьфу, прости, господи!.."
Илья Петрищев, сделав широкий жест рукой, сказал с недоброй усмешкой:
  - Вот тебе, вор, Ивашко Болотников, хоромы. Нынь будешь обретаться тут.
Хоромы истинно княжеские: печь с изразцами, окно наборное, цветного
стекла. Ложе - он показал на слежавшуюся прелую солому - перина добрая!
Только с бабой спать. Поверх перины - соболье одеяло. Живи, красуйся!
Милостив к тебе государь-батюшка Василий Иванович! Помни его доброту.
  Тонкие бескровные губы Болотникова скривились в едкой усмешке:

  _______________________________________
?За исключением Болотникова и Шуйского, имена в повести вымышленные.




  - Воротишься в Москву, - сказал он сотнику простуженным голосом, -
кланяйся от меня царю. Скажи ему за его щедроты да милости от меня
спасибо. И пусть пошлет он мне соболью шубу: холодно тут. А еще передай
ему, что просил я тебя, сотника, попотчевать плетьми. Худо ты кормил меня
в дороге, да и заморозил вконец.
  Болотников переступил с ноги на ногу, кандалы звякнули.
  - Ишь, чего захотел! - ощерился Петрищев. - Мало на дыбе тя ломали,
беспутного!
  - И тебя дыба ждет. - Болотников глянул Презрительно, сверху вниз. - Кому
суждено повешену быть, тот не утопнет.
  Сотник поспешил уйти. Воевода - за ним. Удивляясь дерзости узника, он
быстро закрыл на засов крепкую дверь коморы, оставил караул и приказал
топить печь.

  Гость и хозяин сидели в воеводском доме и бражничали. Илья Петрищев чуть
захмелел от вина. Слипались веки от усталости. Борясь с дремотой, сотник
говорил:
  - Стрельцов своих завтра ушлю в Москву. Сам остаюсь тут. Велено мне
досматривать за государевым преступником. Не серчай, воевода! Тебе царь
доверяет, да ведь у тебя и своих забот немало. А этот бунтовщик гораздо
большое лихо учинил для государства.
  - Разумею, сотник. Обиды быть не может. С тобой и мне легше будет. А
скажи, почему не казнили его на Москве? Неужто для того, чтобы усечь ему
голову, надо было к нам волокчи вора?
  Сотник помотал головой, отгоняя сон. Рыжая борода его выставилась вперед.
Взял кубок с медом, потянул из него:
  - Не ведаю, почему так. Только слышал, будто царь сулил помилованье вору,
когда тот сидел в Туле со многим войском. На Москве ежели казнить - молва
пойдет. Вот и убрали его с глаз подале. Надо, чтобы тайно...
  - Тут казнить будем?
  - Рано об этом.
  - Так-так, - поддакнул воевода. - Ну, гостенек, мне досыпать некогда: ночь
на утро оборотила. А ты ляг, выспись как следует.
  Хозяин отвел гостя в отдельную горенку, указал ему постель, а после поднял
с рундука заспанного холопа:
  - Молчанко! Стрельцам, кои на улице, отнеси штоф водки для сугреву. Тем
же, кои в съезжей сидят, не давай хмельного. А колоднику дай щей горячих
да хлеба. Поди, жрать хочет...
  - Сполню, воевода, - отозвался Молчан и ушел.

  Повеселевшие стрельцы проворней заходили вокруг съезжей, запохлапывали
рукавицами.
  ...Скоро начнет светать. Над избами, над суметами по-прежнему: скулила
вьюга, переметая дороги и тропы.

  Воевода достал из ларца грамоту тайного приказа и еще раз перечитал ее:
  "...и наказывает тебе государь великий Василий Иоаннович пуще глаза беречь
вора Ивашку Болотникова, бунтовщика и богохульника, штобы он побегу не
учинил, людишек боле не смутьянил, аще штоб о заточении у тебя того вора
лишние не ведали. А вора держать в черном теле, давая ему ясти единый хлеб
да воду ежедень трижды: об утре, о полдень и вечером, отходя ко сну... И
как опосля быть с вором Ивашкой, тебе последует изустный указ.
  И еще, воевода, штобьг ты слушался во всем сотника стрелецкого и дворянина
Илью Петрищева - глаз и руки государевы в твоем остроге при сидении
вора..."

  Воевода спрятал письмо, запер ларец на ключ, задумался. Данила Дмитрич
слыхал о холопском бунте, о том, что осенью прошлого, 1607 года сто тысяч
восставших против царя осадили Москву. Шуйский в великой растерянности
отсиживался в Кремле. И вел то сермяжное войско на столицу беглый холоп
князя Телятевского Иван Болотников.
  Крупную дичь отправил Шуйский в каргопольскую клетку после того, как
хитростями взял ее в полон. Воевода встревожился, но тут же успокоил себя:
"Добро, что тайный приказ послал сюда своего доглядчика. По крайности, что
случись - не одному мне в ответе быть. А хранить сию птаху надлежит зело
зорко. Тут уж я промашки сделать не должон".
  Подумав так, воевода отправился в покой досыпать до света. Снял одежду,
завалился под теплый ульянин бок. Жена проснулась и спросила:
  - Чего стал середь ночи? Дня мало?
  - Не скажу.
  - А почему не скажешь?
  - Из Москвы вора привезли, - помолчав, не утерпел воевода. - Забота на мою
шею... тьфу!
  - А кто тот вор?
  - Знать лишне тебе.
  - А привез кто?
  - Сотник стрелецкой. Дворянин.
  - Каков он?
  - Молодой. Борода лисая?. Огнем горит.
  - Баской??
  - Тьфу! Тебе што за корысть? Спи!
  Ульяна вздохнула, улыбнулась и закрыла глаза.




  _____________________________
? Лисая - рыжая.
  ? Баской - красивый.

  II

  - Эй, вор! Хлебай щи, покудова жив! - послышался окрик. Иван Исаевич,
неподвижно сидевший в углу, вздрогнул и открыл глаза. Темная фигура отошла
от него и скрылась за дверью. Чья-то рука поставила на полку с той стороны
зарешеченного окошка слюдяной фонарь. Светлее стало в коморе. На полу -
глиняный горшок, деревянная обкусанная ложка и краюха хлеба на дощечке.
  Один из караульщиков, приподняв фонарь, заглянул в окошко, потряс бородой,
скаля зубы.
  - Воевода жалует тя щами со своего стола!
  Иван Исаевич взял горшок на колени и стал есть. Пусть смеются эти ублюдки.
Ему надо набираться сил, чтобы вырваться на волю. Воля! Добудет ли он ее?..




  Окончив еду, Иван Исаевич поднялся с соломы, подойдя к окошку, попытался
заговорить с караульщиками:
  - Спасибо, брат!
  - Леший тебе брат! - глухо донеслось из караулки.
  - Не ведаю, куда пеня привезли? Скажи, стрелец!
  - Нам растабарывать с тобой не делено!
  Иван Исаевич, волоча по полу цепь, прошел по коморе взад-вперед, погрел
коченеющие руки о стену печки. Приблизился к оконцу, что выходило на
улицу, оглянулся, потряс руками решетку.
  - Решетку добрые мастера ковали! Не первый ты щупаешь, да зря! - из
караулки в комору заглядывал стрелец, ехидно щурясь и елозя бородой по
обоконью. Казалось, стрелец сидит за решеткой, а не он. Болотников.
  Иван Исаевич отошел от окна. Затекшие обмороженные ноги плохо слушались,
подгибались в коленях. Снять бы сапоги; погреться у печи, да как снимешь,
если ноги в железах?
  "Решетка крепка. Стены - тоже. Половицу не поднимешь, подкопа не сделаешь.
Днем и ночью будут следить стрелецкие вороны... Головами небось отвечают
за меня", - думал он.
  Иван Исаевич силился угадать, куда его привезли. Но как ни напрягал память
- напрасно. Ехали долго. Он потерял счет дням.
  В пути его почти не выпускали из возка. Лишь на двух неведомых ямах
обогрели да накормили горячей пищей. А так: сунут под полог возка краюху
хлеба да баклажку с водой - и все...
  По приметам да обрывкам разговоров Иван Исаевич предполагал, что везут
куда-то на Север. Мороз становился все лютей. "То ли Вологда? То ли Устюг
Великий? - Неведомо..."
И зачем его привезли сюда в это, судя по всему, глухое место? Сохранит ли
Шуйский, как обещал при переговорах под Тулой, жизнь ему и Илейке Муромцу?
Эх, да чего стоят царевы обещания! Разве мало супротивников царских
болталось на виселицах, корчилось на кольях, обливалось кровью
четвертованными на Лобном месте?..
  А тело все еще болит после пыток в тайном приказе. Трещали кости, терял
сознание, но лишнего не сказал.
  В памяти вставало недавнее.
  ...Пытошная башня в Кремле. Горит очаг. Возле него - железные прутья да
клещи. Пока они холодны. Царь не велел пытать Болотникова горячим, чем
озадачил дьяка тайного приказа Окольницына. Дьяк терялся в догадках,
почему царь решил испробовать узника лишь плетью?
  А Шуйский собирался отправить Болотникова в глухомань, и надо было, чтобы
он имел силы не умереть в дороге.
  - Все, что скажешь, милостью обернется для тебя, - предупредил дьяк,
глянув на Болотникова и подвинув к себе бронзовую чернильницу с гусиным
пером. - Утайки быть не должно! Великий государь должен знать правду! От
языка твово зависят твои суставы, кости да воровская спина!
  Болотников молчал, расслабив связанные за спиной руки, но голову держал
дерзко и прямо. Дьяк начал допрашивать:
  - Что обещал князьям Мосальским да Долгорукому за измену государю?
  Болотников подумал и ответил спокойно:
  - Обещаний никаких не давал.
  - Зачем тогда они к тебе пришли?
  - То у них на уме и осталось, а мне неведомо.
  - Во лжи мало толку! - нахмурился дьяк. - Что сулил холопам в подметных
письмах?
  - В тех письмах говорил народу правду.
  - За сколь злотых продал душу свою проходимцу Лжедмитрию - Мишке
Молчанову? И за что купил тя Шаховской?
  - С ними дела не имел. Во всем все от себя вершил.
  - Опять ложь! - крикнул дьяк и дал знак палачу. Тот взмахнул плетью, ожег
спину узника. Болотников от неожиданности вздрогнул, но устоял на месте.
  - Умыслил Лжедмитрия посадить царем и получить от того себе выгоды? Так?
  - Неправда это.
  - Правда! Нам ведомо!
  - А ведомо, так что спрашиваешь? Дьяк взбеленился:
  - Шкуру спущу!
  - Тебе не привыкать то делать...
  - Молчи! Говори дале: Прокопка Ляпунов что измышлял против государя?
  - То - ему ведомо, а мне - нет...
  - Тебе неведомо? Так... Клещи вон изготовлены! Паленое мясо с тебя полезет
клочьями! Что хотел делать, ежели бы в Кремль вошел со своим вшивым
воинством?
  Болотников угрюмо молчал. Палач уже много раз прошелся по его спине
плетью. Дьяк вцепился, словно борзая в подранка оленя:
  - Что бы стал делать на Москве? Что? Ответствуй! Молчал узник. В пытошную
вошли двое, развязали Болотникову руки, вдели их в ременные кольца дыбы,
ноги притянули к тяжелому бревну. Что-то хрястнуло, заскрипело, как
колодезный ворот, и Болотников повис на дыбе с вывернутыми суставами.
Острая боль прорезала тело. На миг сознание помутилось, голова склонилась
на грудь. В лицо плеснули водой, и он пришел в себя, замотал головой.
Брызги воды летели на дьяка, тот посторонился, повеселел:
  - Так-то толковать сподручней, - и подошел и как будто участливо заглянул
в лицо узнику, а потом стал повторять те же вопросы. Болотников молчал.
Плеть снова и снова свистела в промозглом воздухе пытошной. Палач взопрел,
утирал лоб рукавом рубахи. Дьяк настойчиво спрашивал:
  - Государя Шубником звал по какому праву?
  Молчит Болотников.
  - Сколь войска собрал перед походам на Москву?
  - Боле, чем у царя, - поднял голову Иван Исаевич. - И войско доброе! Не
то, что ваши трусливые стрельцы да прелюбодейное боярство!
  - Ах, ты вот как! - задохнулся от злобы Окольницын и сильно ударил узника
по скуле. - Что бы стал делать в Москве?
  Болотников собрался с силами и сказал, сверкая набрякшими кровью белками:
  - Ближних бояр покидал бы с Ивана Великого. Остальных развесил бы по
стенам, яко крыс!
  Дьяк злобно оскалился, подскочил к нему с новым вопросом:
  - А что думал с государем учинить?
  - Про государя ничего не скажу. А для твоей з... изладил бы добрый кол,
вострой!
  ...Из пытошной Болотникова без памяти унесли в тюрьму. Иван Исаевич
чувствовал себя худо: ноги совсем отказывали, в голове будто кто бил в
набат. Он поплелся в угол и лег на солому. Долго лежал неподвижно, потом
стал сгребать к бокам солому, чтобы хоть немного стало теплее. Когда стал
засыпать, услышал, как за дверью тихо говорили стрельцы:
  - Кинуть ему, ай нет?
  - Не ведено!
  - То так. Не велено... Но смерзнет вор.
  - Смерзнет. Кинь, пожалуй.
  - Ответ держим оба, коли воевода лаяться будет.
  - Да уж так. Кидай!
  Сквозь дрему Иван Исаевич слышал, как кто-то вошел и набросил на него
какую-то одежду. Стало теплее. Узника сморил сон, тревожный, глухой, как
вьюжная ночь. Иван Исаевич будто провалился в пропасть.
  А вьюга за стеной то улюлюкала, то выла по-звериному тоскливо и надсадно,
и съезжий домишко вздрагивал от ударов ветра.
  Стрельцы на улице, пока не пришла смена, продрогли до костей. И воеводская
чарка не помогла.

  На рассвете воевода поспешил к съезжей - проверить, не случилось ли чего
ночью. Стрельцы, вытоптавшие торную тропу вокруг домишка, спросили:
  - И днем тут стоять?
  - Стоять. Смена будет! - ответил Кобелев. Внутренняя охрана бодрствовала.
Один стрелец мерял караулку шагами, другой за столом лепил безделку из
хлебного мякиша.
  - Как вор? - спросил воевода, заглянув в оконце.
  - Щи ел. Спит. Вечор окошко щупал, решетку шатал.
  - Шатал-таки? Ах, тать! Всяка тварь, попадя в неволю, вырваться норовит...
  - Будешь ли, нет ли ругать нас, - сказал стрелец, сидевший, у стола, - мы
ему попону кинули, не закоченел бы...
  - Ладно. Пускай. Ну, зрите в оба! Утеклецом будет - ваши головы с плеч!
  - Бдим, воевода!
  - Щей ему дали единый только раз. Велено кормить вора хлебом да водой.
Молчанко будет ему приносить. Разумеете?
  - Разумеем!

  III

  Днем ворота старинной крепостцы отворяли настежь, чтобы стрелецкие жены,
дворовая челядь воеводы и прочие люди могли пойти на посад, на торг или в
Христорождественский собор на богослужение.
  Крепости-острожку уже более ста лет. Стены и башни изрядно подточены
временем. Башен семь - одна въездная, "воротняя", и шесть "затинных" с
бойницами и чугунными пушками. В лихие времена за стенами укрывались от
врагов посадские, купеческие да ремесленные люди и духовенство. Крепость
огрызалась пушечным да фузейным огнем, поливала незваных гостей кипящей
смолой со стен, стойко выдерживала осаду и прогоняла недругов лихими
вылазками.
  Днем в башне дозорного не было. Стрелец-караульщик в овчинном тулупе и
лихо заломленной шапке стоял у