Леонид Богданов
   Телеграмма из Москвы


     (Мюнхен, 1957)

     * Подготовка текста  для некоммерческого  распространения, OCR, вычитка
-- С. Виницкий.

--------
* * *

ЛЕОНИД БОГДАНОВ

ТЕЛЕГРАММА ИЗ МОСКВЫ

        Сатирическая повесть по советской действительности

     Издание Центрального Объединения Политических Эмигрантов из СССР (ЦОПЭ)
     Мюнхен
     1957

--------
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

     Автор сатирической повести "Телеграмма  из Москвы"  Леонид Богданов  --
писатель молодой. Он родился в 1918 году в Киеве. О  себе автор рассказывает
следующее:
     "Вся жизнь прошла на колесах. Началось это с детства, потому что отец и
мать были  актерами  и все время  разъезжали.  Пожалуй, нет такого города  в
России,  где мне не пришлось побывать.  Я так же хорошо знаю Елагин остров в
Ленинграде, как Аркадию в Одессе, Золотой Рог во  Владивостоке или Стрийский
парк во Львове. Разница только в том,  что по  Стрийскому  парку  я  ходил в
военной форме.
     Литературой я интересовался с детства. Пристрастил меня к ней  мой дед,
написавший в свое  время  три книги сатирических  рассказов и стихов. Первый
мой  рассказ  был  написан,  когда  мне было семь  лет.  Вернее, это был  не
рассказ, а пересказ своими словами истории, рассказанной мне дедом. Во время
писания дед  стоял  за моей спиной и все время  ворчал: "Короче, яснее. Пиши
так, как говоришь".
     Когда  дед  умер,  литературное воспитание  перешло к матери. У нее был
другой метод: вечера напролет она читала вслух книги -- любые, какие  только
можно было достать, а потом заставляла пересказывать прочитанное.
     Результатом было то,  что  я  написал  рассказ  "Трактор". Это  было  в
двадцать восьмом году. Отец, прочитав рассказ,  старательно  порвал  его  на
мелкие  клочки и предупредил мать: "На что ты его толкаешь? Ты хочешь, чтобы
нас посадили?"
     Литературные  мои  занятия  для  безопасности  семьи  были  прекращены.
Однако, писательский зуд, привитый дедом, иногда не давал мне покоя  и время
от времени, на горе и страх родителям, я кое-что пописывал.
     В   годы   ежовщины  я   написал   довольно   большой  рассказ   "Майор
государственной  опасности" и имел с отцом  очень длинный разговор  о пользе
литературы и об отдаленных местностях Сибири.
     Пришлось пожалеть, и без того ожидавших каждый день ареста, родителей и
литературные упражнения прекратить.
     На смену пришло увлечение  спортом и авиацией. Несколько  лет подряд  я
делил  свободное от  занятий  в  школе  и в институте время между спортивным
залом  и  аэродромом аэроклуба. Потом  в воздухе запахло  войной  и думать о
продолжении учебы в институте  было  нереально.  "Все  равно  не  доучишься,
забреют в солдаты", -- так говорили все.
     Как выпускник пилотских курсов  аэроклуба, я  был кандидатом  в военное
летное училище. Воспользовался этой возможностью и  поступил. Здесь, однако,
долго  не  продержался.  Оставив на  память училищу два  сломанных  шасси  и
полкрыла, с пометкой  в личных  делах: "Воздушное хулиганство", я поклонился
красным кирпичам казармы и пошел на станцию на предмет перетранспортировки в
другое, уже не летное, училище.
     Ну, а потом: "Выше ножку...  товарищ курсант, два наряда вне очереди...
Не рассуждайте,  за вас  начальство  думает..."  И  через  два года думающее
начальство  решило, что мне  все же стоит прицепить в петлицу два кубика.  А
еще додумалось  начальство отправить  меня на  самую границу,  где  22  июня
первый же немецкий снаряд врезался в землю в десяти метрах  от моей палатки,
взорвался и потревожил мой  сон. В Москве люди еще спокойно  спали,  а я уже
куда-то стрелял и думал, что на запад.
     Потом было  большое отступление, потом было  большое наступление, потом
более двух лет я провел в  немецком тылу, где под каждым кустом были  готовы
не только стол и дом, но  при надобности и могила.  Ночью ставил мины,  днем
стрелял, днем и ночью ловил немцев, и днем и ночью же  спасался, чтобы немцы
меня не поймали. И, наконец, они меня все  же поймали. Вернее, сам поймался:
захотелось полакомиться парным молоком, вышел на рассвете  из леса и, вместо
того,  чтобы  увидеть   морду  буренушки,  выглядывающую  из  сарая,  увидел
физиономию немца  с пулеметом. Дистанция от меня до пулемета -- четыре шага,
и от пулемета до меня -- столько же. А до леса раз в двести больше.
     Вначале повели на расстрел, тщательно  объяснив это жестами  и словами.
Потом  подоспел какой-то немецкий  капитан на лошади и мои конвоиры  так  же
старательно, как прежде, стали объяснять мне мимикой и жестами,  что я поеду
в лагерь.
     Лагерь, как  лагерь. Два  раза  в день  дают баланду, три  раза в  день
строят, считают и никак не могут сосчитать -- сколько.
     В перерывах между построениями  и баландой,  сидя  на  верхних  нарах в
инвалидном   бараке   (инвалид  первой   категории:  два  тяжелых   ранения,
четырнадцать легких), я начал  писать. Но у  немцев  на литературном поприще
мне не повезло. Кто-то  "стукнул"  начальнику лагеря  и  полицейские всю мою
литературную продукцию отобрали. Начальник антисоветские вещи похвалил, а за
"произведения" из лагерной жизни обещал:  "Мы вас перед строем палкой  будем
бить".
     Однако, все же не били и,  в  конечном итоге, грозный начальник  лагеря
больше  помог мне, чем навредил. Он помог  мне поступить добровольцем в РОА,
правда уже к самому шапочному разбору.
     Потом -- капитуляция. "Родина  зовет" -- кто не идет сам, того ловят, а
судьба  у всех одна. Опыт партизанских лет помог  мне благополучно и успешно
убегать.
     Потом  Америка.  Пиши --  что  хочешь  и сколько  хочешь. И, наконец, я
по-серьезному взялся за перо, вернее за пишущую машинку.
     Сейчас  работаю  над  сатирической   повестью   "Далеко  от  Москвы   и
Вашингтона". Когда устаю от больших вещей, отдыхаю за короткими рассказами и
статьями для журнала "Свобода" и радиостанции "Освобождение".

        * * *

     "Телеграмма из Москвы" -- сатирическая повесть, написанная по советской
действительности.
     Условный Орешниковский район, в котором происходит действие повести,  в
этом отношении типичен для любого места Советского Союза. Автор хорошо знает
все   стороны  советского  быта,  советской  жизни  вообще,  включая  методы
партийной  работы и  пропаганды,  и настроение населения.  Ему удалось  свои
разнородные  и  разноместные  наблюдения  и   впечатления,   вынесенные   из
Советского Союза,  слить в почти  конкретно ощущаемый "определенный" район и
райком, -- с  тем, чтобы они вылились из этих узких рамок широким обобщающим
потоком.
     Гиперболизм и гротеск, сознательно "культивируемые" автором, роднят его
с известными Ильфом и Петровым, придавая сатире убедительность.
     И  это  не  парадокс: и после "исторического XX  съезда КПСС"  многое в
СССР,  "благодаря  мудрому   руководству  партии  и  правительства",   носит
гротескный   характер  --  характер  не  нормальной  человеческой  жизни,  а
жизненной трагедии.  Эта трагедия выступает и  через сатиру автора.  В  этом
смысле в царстве  коммунистической диктатуры ничего не меняется и измениться
не может. Пусть меняются некоторые стороны быта, сущность неизменна.
     Вот  почему повесть  Леонида Богданова интересна всегда --  ею схвачена
суть "потустороннего" быта.
     Глубокая,  все  проникающая,  жалость  к  человеку --  вот то  чувство,
которое движет  автором  во всем, иногда  даже на первый взгляд причудливом,
развитии сюжета.
     Картина, нарисованная  автором  к  сорокалетию  установления  советской
власти  в  нашей стране,  --  убийственный  приговор системе. В нем заключен
также  приговор  и   всякого   рода  "прогрессивным"   сосуществователям   с
коммунизмом.

--------
ГЛАВА I. ТЕЛЕГРАММА ИЗ МОСКВЫ

     В  самый разгар  заседания бюро  Орешниковского райкома КПСС, когда под
облупленным и  закопченным потолком уже  плавали живописные табачные тучи, а
первый секретарь  райкома  Столбышев,  охрипший  и  обессилевший,  рисовал в
блокноте чертиков, в кабинет вошла техническая секретарша.
     -- Федор Матвеевич!  -- позвала она  голосом взволнованным и тревожным.
--     Федор    Матвеевич!..    Телеграмма    из    Москвы!..     Срочная!..
Правительственная!..
     --  Гм... Того-этого...  По  какому  вопросу? --  спросил  нерешительно
Столбышев  и мгновенно  вспотел.  На  наголо  обритой  голове  его выступили
крупные капли, вид у него был растерянный и беспомощный.
     --  Правительственная, говоришь? --  переспросил  он. --  Гм... Значит,
того-этого...  Эх, предупреждал же  я вас,  товарищи!  -- Столбышев горестно
покачал  головой  и с обреченным видом взял  из  рук технической  секретарши
телеграмму.
     Но по мере того как он, шевеля  губами, читал ее, побледневшие его щеки
обретали румянец, а улыбка  расползалась  по лицу  все шире и шире. Глядя на
него, все присутствовавшие тоже  стали улыбаться  и  у  каждого на лице было
написано  нечто  среднее  между  "Ура!.." "Спасибо родному правительству!.."
"Выполним!.." и "Всегда готовы!.."
     --  Так вот, товарищи!  --  радостно  возвестил Столбышев, -- зачитываю
телеграмму.  Значить...  Гм... Того-этого...  Телеграмма из Москвы... Эх,  и
дело мы развернем!.. Провернем, товарищи?
     -- Провернем! -- эхом откликнулись ему члены бюро райкома.
     -- Ты, Федор  Матвеевич, лучше прочитай в чем дело,  -- посоветовал ему
председатель райисполкома Семчук.
     --  Так  вот,  значить,  из самой  Москвы,  -- продолжал Столбышев.  --
Москва, Министерство  заготовок  СССР... Гм!.. Значить... Того-этого... "Для
важного правительственного мероприятия вам надлежит срочно заготовить тысячу
воробьев.   Отбирать   лучших.  Заготовку  окончить  к  двадцатому  августа.
Принимать  буду лично. Замминистра  Кедров". --  Ну как? -- спросил он, сияя
как начищенная песком медная сковородка.
     Ликование  было  всеобщим.  Все выражали  самый неподдельный восторг  и
умиление  и с  внезапно вспыхнувшим энтузиазмом заверяли  отца-отцов района,
первого секретаря райкома Столбышева,  что важное правительственное  задание
будет  выполнено с честью  и  досрочно.  Второй  ж секретарь райкома товарищ
Маланин  стал  отзываться о  задании не иначе,  как  с добавлением  эпитетов
"гениальное" и "мудрое".
     На фоне  этой радостной и бодрящей  картины,  как черный  унылый  ворон
среди   весело   щебечущих   пернатых,  выделялся   Семчук.   Этот  желчный,
болезненного вида человек, небритый, худой, с торчащим обросшим кадыком, был
отчаянным скептиком.  Язык он имел злой  и критический.  Не  удержался он  и
сейчас, и  скрипящим  голосом  стал сеять  сомнения в отношении  правдивости
текста телеграммы.
     -- Тут какая-то ошибка, говорил он. -- Зачем в Москве понадобились наши
воробьи? Там своих достаточно.  Да  и  вообще,  для чего можно  приспособить
воробья? Ведь воробей -- дрянь, а не птица.
     -- Гм... Того-этого... Я попрошу не  оскорблять важного, так сказать...
-- сумрачно заметил Столбышев, внезапно почувствовавший к воробью уважение.
     Затем Столбышев разразился  очень  длинной  и  обстоятельной  речью,  в
которой  поведал  всем много важного, нового и  интересного. Он говорил, что
"воробей -- пернатое существо", "птица дикая", "живет в гнездах", "в царской
России воробья не использовывали", "воробей несет яйца", "воробей не поет, а
чирикает"  и ряд  других  данных  о "пернатом друге", как даже  окрестил его
Столбышев.   Речь   свою  он  заключил  предсказанием   "великого   будущего
воробьеводству".
     -- Как гриб раньше был гриб и своего рода пища и закуска, а теперь стал
пенициллин,  так и воробья  передовая советская наука  превратит  в полезную
птицу  для медицины  или, того-этого,  для  оборонных нужд, так  сказать, --
докладчик  неопределенно  пошевелил в воздухе пальцами,  как  бы  давая этим
понять,  что  мало  ли  чего  для  обороны  не  делается. Последняя  догадка
Столбышева особенно пришлась по душе парторгу колхоза "Заря Коммуны" Тырину.
Тырин во время войны служил в "собачьем  батальоне" и лучше других знал, что
для оборонных нужд можно использовать животных.
     -- Вот, например, собака,  -- говорит  он, -- жучка и все, вы  думаете?
Нет! На войне собака -- истребитель вражеских танков. К собаке привязывается
взрывчатка, и она выдрессирована так, что сама бросается под гусеницы танка.
Танк --  к  чертям собачьим!  А к воробью можно привязать маленькую  атомную
бомбочку...
     -- Глупости, -- перебил его Семчук.
     -- Как  так глупости? -- возмутился Маланин. -- Товарищи!  Я  вижу, что
некоторым не по душе гениальное задание партии и правительства! Не вражеская
ли  рука  пытается  сорвать  мудрое задание?  Бдительность --  долг  каждого
коммуниста! В исторических решениях двадцатого съезда...
     --  Коля,  оставь!..  Ну  зачем  человеку  пришивать?  -- примирительно
заговорил Столбышев. -- Ну, Семчук ошибся, не доучел, так сказать... Правда,
ведь?
     Семчук  нервно  поднялся  и произнес  короткую покаянную речь. Единство
коллективного  руководства  было  восстановлено.  Но покаяние  Семчука  было
неискренним.  Через  некоторое  время он  взял слово  и  весьма дипломатично
напомнил, что  в телеграмме не указано, как заготовлять воробьев: живыми или
мертвыми, а поэтому предлагал направить в Москву соответствующий  запрос, --
что,  кстати,  поможет выяснить достоверность текста  телеграммы, -- добавил
Семчук.
     _ Что?! -- неожиданно обиделся Столбышев, --  ты  хочешь,  чтобы меня в
Москве посчитали за простофилю,  так  сказать?  Чтобы в Москве подумали, что
Столбышев, того-этого, отстает от жизни? За все время истории Орешниковского
района это, так  сказать, первое задание из Москвы от самого правительства и
мы покажем себя  простачками? Нет! Мы с честью выполним гениальное и мудрое,
я бы сказал, того-этого, историческое задание!
     _ Выполним! -- единогласно заявило собрание бюро райкома.
     Так в глухом сибирском районе, за несколько тысяч километров от Москвы,
за  несколько сот километров от областного центра, за восемь  километров  от
железной  дороги,  началась  замечательная  эпопея  включения  обыкновенного
воробья в строительство коммунистического общества.

--------
ГЛАВА II. ПОЗНАКОМИМСЯ С ОРЕШНИКАМИ

     "Широко  и  привольно  раскинулось  большое  село  Орешники  на  берегу
полноводной  реки",  -- так бы написал искушенный писатель о районном центре
-- деревне  Орешники.  Затем он,  искушенный  писатель,  описал бы  природу:
какие-нибудь  суглинки  и  вековечные  дубы,  травку,  пчелок, птичье пенье,
приврал  бы  насчет необыкновенного  заката  -- "когда  солнце медно-красное
медленно бросало последние умирающие лучи на безбрежную гладь реки..." Таким
образом,  промурыжив  читателя хороших десяток страниц, писатель по существу
ничего нового для  читателя не сказал бы,  ибо все  мы природу  видели и, ей
Богу, в гораздо  более натуральном виде, чем о ней пишется. Поэтому автор от
художественного описания  деревни  Орешники  отказывается,  а просто дает  в
сухой форме необходимые данные:
     1.  Деревня Орешники  была  основана  в  1583  году  казаком Орехом  из
казачьего отряда  Ермака Тимофеевича  (Ермак Тимофеевич  родился  неизвестно
когда, погиб в 1584 году -- историческая справка).
     2. Почему именно  на  этом месте, а не на  другом, было основано Орехом
селение, история  не  дает ответа.  Но народное  предание гласит,  что казак
Орех, в пьяном  виде отбившись  от  Ермака Тимофеевича,  долго блуждал среди
пустынных (читай -- таежных)  массивов. Не видя живого  человека, Орех решил
было уже постричься в  монахи. Но так-как  стричься было негде и нечем, Орех
остался казаком и все блуждал,  и блуждал,  и блуждал. Питался он акридами и
диким  медом, постоянно тоскуя  по горилке.  В  один  прекрасный  день перед
взором  обессилевшего  казака  предстало  чудное  видение  -- величественный
олень!  Олень был, как  олень.  Ничего особенного  -- хвостик,  ноги, рога и
копыта  и  тому  подобное. Но  на  развесистых  рогах  его  на  обыкновенном
сыромятном  ремешке болталась фляга. Видимо, олень, пробираясь через таежную
чащу, подцепил на рог казачью подружку и избавиться от нее никак не мог. Все
это привело Ореха в неописуемый восторг.
     -- А, забодай тебя комар! -- воскликнул он в переводе на цензурный язык
и, алчно выпучив глаза, бросился  с растопыренными объятиями  на  оленя, при
этом  смачно крякая,  как  то  и  положено каждому  русскому  человеку перед
выпивкой.  Величественный олень  не  будь дурак -- ходу.  Орех  за ним.  Так
продолжалась  погоня  до  тех  пор,  пока преследуемый олень  не бросился  с
крутого  берега  в реку. Как только он погрузился в воду,  фляга  всплыла на
поверхность,  сыромятный  ремешок отцепился от оленьего  рога,  олень поплыл
прочь, а флягу понесло вниз по течению.
     Жребий  судьбы, долженствующий установить, где будут основаны Орешники,
был брошен. Все зависело от того, в каком месте Орех выудит флягу. И  поймал
он ее, матушку,  у высокого  берега  (суглинки,  вековечные деревья, пчелки,
закат  и т.  д.),  поймал  и сразу  же  осушил без закуски  -- единым махом.
Мгновенно захмелев, казак Орех  выбрался на высокий живописный берег (трава,
цветы, птички поют и т.  д.), немного покуражился,  спел  несколько песен  и
заснул, громко икая.
     Во сне хмельному  Ореху,  как каждому  пьяному  человеку,  стала снится
разная   чепуха:  приснилась  баба  Маланья  --  жена  его  венчанная.   Она
сквернословила и совала ему под самый нос  фиги. Ее сменила татарская княжна
удивительной  красоты и вся в золотом убрании. Она подмигнула  Ореху  черным
глазом  и спросила, не  желает ли он  стать татарином.  Услышав в ответ, что
Орех желает только еще  хоть немного  горилки, татарская  княжна  станцевала
грустный  танец, жестами и сложной мимикой показывая, что  чего-чего, а  вот
этого, мол-де, нет, и  сгинула,  улетучилась  с  винными  парами  из  буйной
головушки казацкой.
     И, наконец, Ореху приснился пышный град. Местность как будто та же, где
он  выловил  флягу, но кругом огромные дома с резными  петушками на ставнях,
белоголовые церкви и, конечно, соответствующий граду размером -- острог, или
как его называли нынешние орешане -- "тюряга".
     Проснувшись,  казак Орех  повернулся на  живот  и,  пощипывая  ртом  на
похмелье душистую травку,  стал  соображать, что  это за величественный град
мерещился ему и не есть ли это предзнаменование чего-то такого-этакого... до
чего по лени своей Орех не мог додуматься, а сразу же соорудил шалаш  и стал
ловить рыбу, собирать кедровые орехи и конкурировать с местными медведями по
обдиранию осиных гнезд. Потом он поймал на аркан несколько диких  инородцев,
перекрестил их в веру христианскую, заставил построить срубы, -- вначале для
себя  с  резными петушками,  а  потом для  них  -- без  всяких петушков.  И,
наконец, когда был  выстроен острог, Орех  объявил себя князем, обложил всех
великой данью и жизнь пошла, как по маслу. Селение же  было названо жителями
из чисто подхалимских побуждений "Орешники", что, впрочем, не уменьшило, как
на  то надеялись  жители, а лишь  увеличило дань князю  Ореху,  который мало
заботился об увековечении своего имени, а больше интересовался тем, что было
необходимо ему сейчас.
     3.  До  революции в Орешниках было 420  дворов  и две церкви. Население
составляло 1610 душ. В Орешниках было около 800 лошадей, 1367 коров (телята,
свиньи, овцы и прочее не в счет). Кроме этого  в Орешниках томилось 26 жертв
кровавого  царизма  -- политических  ссыльных.  Узнать политических ссыльных
можно было легко, потому что  они, в  отличие от местных  жителей,  ходили в
добротном городском платье, носили черные шляпы, пенсне, не стригли бороды и
постоянно таскали  подмышками  политическую  литературу. При встрече  с ними
коренные орешане  снимали  шапки и  кланялись: "Здравствуй, барин". А жертвы
царизма отечески хлопали