Марина Бонч-Осмоловская.
    Южный Крест


     © Copyright Марина Бонч-Осмоловская
     Email: pter@blueyonder.co.uk
     Place, Date: Канберра-Перт, Австралия. 1995 г.
     Изд: "Светлячок", СПб, 1999.




                                   С любовью посвящается моему мужу Алеше.


     Эпиграф: Когда я прошел этот путь, я остановился и увидал дела свои...



Пролог

     Моя жена и  я - мы едем в гости в этот  праздничный вечер. Нет спасения
от жары. Австралия. Новый Год.
     Машина  шуршит далеко-далеко, через  весь  город - сквозь австралийскую
ночь. Мимо  текут спальные  районы: множество домов, разделенных  крошечными
лужайками, розами, парой-тройкой  деревьев - нескончаемые, неразличимые, как
солдаты, как солдатские гимнастерки, как холмы и деревья, придорожные камни,
травы и заборы, как  загородки  вокруг пастбищ - мириады  километров колючей
проволоки,  обнявшей всю страну,  оберегая священную  частную собственность,
как шаг вправо и  шаг влево,  как сознание правоты, а также непоколебимости,
как неугасимая повторяемость того и  сего, для них и для нас, и сейчас, и во
веки веков.
     Как легко все кануло во мрак. Я поднял голову, и вот передо мною Ночь -
горячая,  болеутоляющая, необъятная  австралийская Ночь, облившая  все  небо
несметным множеством  звезд, слишком просторная, слишком глубокая, и  звезды
слишком крупные  и блестящие  горят  в немыслимых сочетаниях, как  будто  не
здесь, совсем не на этой Земле,  а во  сне, в дремоте об этой ночи - вон та,
та - совсем желтая. Южные Звезды -  это сон и бред, этого не может быть, это
- пираты, "Дети капитана Гранта" летом под одеялом, когда все спят и тишина,
молочница поутру, душистый сбитень сада с  его  благовонными, проливающимися
соками  на границе соснового бора, сладкое  горение земляничин, их случайный
праздник среди теплой травы. Щуки и судаки, пойманные в это утро, их зеленые
бока, как звездное  небо. И  как звездное небо, усыпанный существами  лес, и
вода, и воздух, и  ты - мелкой жизнью вместе с  ними.  Там, где летние  воды
сливаются  в высоких травах, неся в себе  рыбу,  лодки, пузыри и другое, что
наполняет воду. Там, где  пыльная, долгая дорога на Волгу - пыльная и жаркая
-  босиком. Толстые,  заварные летние облака  -  ослепительные облака  моего
детства...  Еще  не  серые,  не  размазанные пальцем  по стеклу,  как зимняя
скорбь.  Вот  сливочное за 13  копеек  в ларечке,  достань  монетку, разожми
потную ладошку,  лижи его скорее - вот уже капает и течет по рукам, и пальцы
сладкие, горячие и липкие. Добрый шелудивый пес тоже высунул язык и смотрит,
что  это у тебя там  в  руке. Молочные  реки, кисельные  берега, сон, сон  -
терпкий  от  запаха смолы,  терпкий от  запаха родного вокруг, молочный  сон
по-над речкой на полустаночке Бубна.
     Сюда закралась  ошибка,  очень странная ошибка  - ты  говоришь:  "Южный
Крест над головой". Может быть, это чей-то рассказ, чей-то рассказ в сосняке
напротив  дома,   когда  падают  сумерки,  и  одна  птица  редко  и  одиноко
вскрикивает что-то, принося печаль. А,  может быть, это недописанная глава в
книжке о капитане Гранте, но где я - там или здесь, а, также, кто я и зачем?
Откуда такая горечь?.. Что бы ты сказал мне на  это? Я бы хотел поговорить с
тобой, но ты только повторяешь: "Южный Крест над головой".
     Оглянись, ты видишь - тебе все это снится: и жара в Новогоднюю  ночь, и
тайное  дыхание  Великого  океана  -  его  порывы,  влага  и  всевластье.  И
немыслимая древность этого материка, лежащего в водах за пределами жизни, не
нуждающегося ни в  чем и менее всего в человеке. В этой  стране  есть что-то
странное, невыразимое: какая-то загадочность и  даже мрачность.  Она кажется
одухотворенной. Так можно  говорить об одушевленном существе, как если бы не
все вокруг было живо, а сам материк - то, что под ногами, - кажется живущим.
Это необычное чувство,  но от него невозможно  отделаться: он  ощущается как
архаичная и очень темная сила. Он сам-друг, корявый, слепленный из красного,
бесплодного  камня, покрытый сухими,  пахучими  лесами,  полными  странных и
невиданных животных, вымерших  повсюду миллионы лет назад,  но живущих здесь
от  сотворения  мира.  И  такими  же древними,  высушенными  аборигенами, не
создавшими  ни  домов,  ни вещей -  о! ни  домов, ни вещей!  Они бредут, как
странники,  по этой  красной земле, по пустыням  и лесам, смотрят на  Океан,
танцуют, мягко притоптывая в такт,  и  рисуют подлунный мир и жизнь,  нанося
сложные  сочетания кругов и точек. Они верят в  свой  "Dreaming" (мечтания -
англ.) в котором нет слова "думать",  а только "грезить" -  непереводимый ни
на какой  язык, ибо за сорок тысяч лет им не было нужды записать это,  и они
не  создали  ни письма, ни алфавита - но верят в словах и красках ощущаемых,
как  мир, чистое  пространство, в котором  человек живет вместе  с  Богом, в
котором человек часть Бога и в этом его предназначение.
     И в этом бездонном мире между прошлым и еще более  прошлым, между водой
и  звездным  небом, камнями  и листьями,  неведомыми тропами  и  невиданными
путями, движением "от" и приходом "к", между явью и сном, в этом чудотворном
пространстве,  пульсирующем,  как красное  сердце,  -  белый  человек с  его
бензоколонками,  закусочными  и  демократическими  выборами,   с   этой  его
непробиваемой мощью  - в этом  бездонном  мире белый человек только "рябь на
лице кармы".


Глава 1

     В  новогодний  вечер вежливый  поток  машин  несет в себе,  завораживая
теплом  огней,  неторопливым движением, сопричастностью к  общему празднику.
Эта  яркая река  людей  и огней! Вьется, лучится в  своих  берегах,  обещая,
предвкушая, зализывая раны и грехи, уговаривая и утешая. Праздник, праздник!
Гремите погремушками, раздавайте  авансы, посыпайте головы  конфетти, изящно
лгите  себе и  другим,  уснащая эту жизнь:  сделайте жизнь другой,  сделайте
жизнь праздником прямо сейчас! Радость, подарки, застолье - все, как прежде,
как встарь, но может быть  лучше, новее? Конечно, конечно, и жизнь не такая,
как тогда, жизнь будет ярче, умнее! Верь, верь! Вот она сила, вот -  надежда
и обновление, вот она звездочка вдали!

     Так было, будет, есть - Прекрасной жизни зонтик! Прогулка, фаэтон, лишь
рикша впереди... Беги, моя  звезда!  я - за тобой, я - гонщик! А  разобьемся
вдрызг: так нами пруд-пруди!

     (Стихи Е. Тыкоцкого)

     Она курит много и скорее  по инерции, привычно и зорко отмечая названия
магазинов, вывески распродаж, временами в разноцветных вспышках фонарей видя
за рулем лицо мужа  с бородой и волосами  в бликах седины и с вечной печалью
за старой оправой очков. "Он все-таки удивительно не подходит к этой стране,
-  думает она по привычке и добавляет с  досадой: - И  чего ему не хватает!"
Она  включает  музыку,  и тишина, так часто наползающая на них  в  последнее
время, изчезает. Обычно Лена не выносит молчания.  Теперь она чувствует себя
бодрее  и  прибавляет звук.  Вадим  не  замечает  ни  музыки,  ни осуждающих
взглядов жены, ни сигаретного дыма.
     ...Я  видел  дожди,  долгие,  ледяные... Но вот  они  сменились  теплым
снегом,  а под самый  Новый Год ударила стужа.  Стояли настоящие морозы... -
Вадим вдохнул горячий  запах австралийской зимы. - Снежный холод летел вдоль
Невы, вдоль  линий. В этих сумерках я ехал на  троллейбусе домой,  мечтая  о
чае,  любимой  лампе на столе  и  картинах,  покрывающих  стены  драгоценным
ковром.  Сколько лет я  собирал их,  сколько лет  разглядывал поутру, каждый
день заново. Мой дорогой дом...
     - Вадик, ты бы мог со мной поговорить... - натянуто сказала его жена. -
О чем ты думаешь.
     - О Питере.
     - Как обычно!
     - Ну почему... - отозвался он.
     -  Уж  не знаю,  - она резко отвернулась, посмотрела  в боковое  окно и
уверенно сказала: - Бессмыслица какая-то. Зачем?
     - Что - зачем?
     -  На  черта  он  тебе  вообще  понадобился?!  - Лена  сунула  окурок в
пепельницу и выключила музыку. Села поровней. - Ладно, Бог с ним с Питером и
Россией этой. Но ты постоянно о том времени думаешь, а я чувствую, что здесь
еще что-то замешано, да?
     Он промолчал.
     -  Тут  не в маме  дело, - сосредоточенно продолжала Лена, - и  не твои
сантименты:  речки,  грибочки,  пенечки...  Ладно,  ладно,  - добавила  она,
заметив,  что Вадим  поморщился, -  это, в конце концов, твое  дело.  Но я о
другом,  -  она помедлила, пристально глядя перед собой, явно  сдерживаясь и
собираясь с силами. А затем произнесла миролюбиво, как будто спрашивая, но и
утверждая,  с чуткостью  близкого  друга: -  Слушай, ты влюблен был до  меня
сильно?
     Вадим взглянул с удивлением, но отвел глаза прежде, чем жена посмотрела
на него.
     - Давай найдем более подходящий момент?
     - Вот и ответ.
     - Нет, конечно. Мы ведь на праздник едем.
     - Очень хороший момент! Когда, как не  в праздник, можно посекретничать
о нашей жизни. - Голос ее стал мягким и вкрадчивым: - Кто она?
     Вадим долго не отвечал, Лена не торопила.
     - Это было давно... Может не надо?
     - Вы как познакомились?
     Он помялся и нехотя сказал:
     - Она  как-то позвонила, спросила, нельзя  ли посмотреть  мою коллекцию
живописи. Да, конечно, - ответил я, - когда вам удобно? - Может быть завтра?
- Хорошо, завтра. - В шесть часов? - Да, можно в шесть. Вот и весь разговор.
     - А завтра?
     - А назавтра она пришла.
     - И что потом?
     -  Я открыл  дверь, взглянул ей  в  лицо. А  потом повернулся и ушел  в
комнату. Она засмеялась и пошла следом.
     - Почему?
     - Она  тоже спросила потом - почему? Просто... это было как столбняк, -
проговорил он с затруднением.
     Лена не шелохнулась. Посидела и угрюмо сказала:
     - Я ничего не знала.
     Он дотронулся до ее плеча.
     - Это осталось в другой жизни.
     - Дальше?
     Он переложил руку на руль. Долго молчал, а потом через силу выговорил:
     - Она в Москве жила.
     - А ты в Питере?
     - Да, я в Питере.
     - Вы редко виделись?
     - В общем, нет. Мы часто виделись. Я ездил к ней по выходным.
     - В Москву? Каждые выходные?!
     Он кивнул головой.
     - Как долго?
     - Около двух лет.
     Лена быстро взглянула на него яркими глазами.
     -  Все,  можешь  дальше  не  продолжать!  -  она   замерла,  осмысливая
услышанное. Открыла и сразу же закрыла окно. Закурила снова.
     - Я же говорил, это - мазохизм.
     - Какое у нее лицо?
     - У нее веки тяжелые. А лицо Ботичеллевское.
     - Может, она и художница?
     - Не угадала. Но она рисовала, иногда покупала акварели.
     - Как ее зовут? - продолжала Лена бесстрастно.
     - Маха, я звал ее Махой, ты помнишь женщину с картины Гойи?
     - Да... вроде... Слушай, ты полюбил ее сразу?
     - Это было странно.  В тот момент и потом... меня  не отпускало чувство
предрешенности.  Я просто знал, что это наступило. Поделать ничего нельзя. Я
не мог оторваться  от  ее лица... оно  пугало  меня - это было именно  такое
лицо, какое  я видел раньше  внутри себя,  это было  оно.  Она сидела  живая
напротив меня и говорила о художниках и книжках, и это были мои мысли.
     "Иногда  я видел  ее  профиль  с тяжелыми волосами, поднятыми  вверх, и
думал, что не вынесу этого", - додумал Вадим про себя.
     - Она взяла тебя сразу, всего  целиком,  не спросясь и не раздумывая! -
спросила  Лена с оттенком такого сложного  чувства,  что  Вадим  внимательно
посмотрел на нее и быстро сказал:
     - Все, давай остановимся.
     - Один вопрос. Почему вы расстались? Ведь вы не должны были расстаться?
- она,  очевидно, ожидала слов разубеждения,  но он не заметил ее игры и  не
распознал внутреннего призыва. Он только сказал изменившимся голосом:
     - Эти годы я не заметил. Я просто ездил к ней.
     - Ведь она любила тебя?
     -  Да... Только  потом...  она  стала звонить  мне в Питер, просила  не
приезжать. Она уставала и хотела порисовать. А я все больше чувствовал тоску
без  нее,  я пропадал. Я не мог  себе представить что-нибудь такое,  пока не
пришел тот день. Когда  же наступил тот день, она сказала, что любит другого
и выходит за  него замуж,  - Вадим неуклюже покраснел, не в силах справиться
со своими чувствами. - Потом я вернулся в свой дом, я вернулся в свой дом, -
повторил он, не замечая жены, - но  ничто уже не вернулось  ко мне ни тогда,
ни после.
     Лена  вздрогнула. Лицо ее исказилось, и  она вне  себя  отвернулась  от
мужа. Казалось, она ждала каких-то слов. Не дождавшись, открыла карту города
и  долго  бессмысленно  глядела  на нее. Затем достала из сумочки  адрес, по
которому они ехали, и принялась разбираться в лабиринте спальных районов.
     Вадим,  как часто  бывало  с  ним, сосредоточившись на чем-то, перестал
замечать происходящее вокруг.
     И  все  кончилось, и я кончился,  и время  кончилось.  Моя любимая, мое
счастье,  я  не знал  ничего  до самого последнего дня. Я  ничего не знаю  и
сейчас, кроме того, что  ты не  любила  меня, отмерила мне столько-то дней и
позволила быть  счастливым рядом с тобой. Я  смотрел в твои глубокие  глаза,
целовал твои белоснежные веки, тяжелые и прекрасные, обнимал тебя и страстно
и нежно, я сходил с ума от твоей красоты и любви.  А ты  не любила меня. Как
странно - я не видел этого...
     Тогда... начался бег... от тебя, от  твоих глаз,  пальцев,  губ, бег от
нежности поцелуев твоих и  обвала страсти моей,  бег в небытие, в  жизнь без
тебя. Нельзя  смотреть на  тебя, ждать,  трогать  тебя,  ничего нельзя,  мне
нельзя.

     И вскрикнула тихо жизнь Лота - жена, И солью оделась как тогой она.

     (Стихи Е. Тыкоцкого)

     Сколько лет минуло с  той поры. Сколько лет я бегу от тебя, сколько лет
я несу эту тогу. Где я и  кто я? Вот вокруг чужая страна,  вот вокруг чужие,
холодные люди. И  рядом со мной сидит женщина. Если спросить ее, она скажет,
что жена мне. Пусть так.  Я  виноват и не  должен был.  Сколько вещей нельзя
было делать. Я не  должен  был приходить, встречать, любить и,  может  быть,
жить. Вокруг ночь, вокруг миллионы, кому можно было любить, а также те, кому
нельзя.  Бесконечно и бессвязно  я возвращаюсь  к  тебе, незабвенная радость
моя. В  этом нет смысла, все это пустое  и пусто во мне, но нет покоя годам,
проведенным без тебя. Прошлое жизни моей и блуждающие тени плетут нить пути,
намечая шаги затерявшегося в сумерках среди зыбких огней, обманом завлекая в
бесплодные края, источая надежду и разрушая сердце.  Что потерял  ты на  том
берегу, что за знаки ловишь ты в столбняке холода,  прижавшегося к тебе всей
грудью. Закрой глаза и забудь.
     И  вот рядом моя жена, женщина, что взялась изменить все в моей  жизни:
память, мысли и поступки. Нельзя сказать, что это ей не совсем удалось. Все,
что делает этот  человек,  он неизменно  доводит  до логического конца. В ее
решимости быть со мной, улучшить жизнь, исправить мои ошибки - неизбежность:
приливов  и отливов,  бега электричек, размеренности  утреннего  расписания,
вкуса рыбьего жира дней моего детства в тихом доме на полустаночке Бубна.
     Мощь и энергия  жены неукротимы. В  те далекие времена, когда мы жили в
Питере и мне постоянно не хватало времени на одну работу, в музее Мраморного
дворца,  жена ухитрялась работать на двух, бегая на преподавание в техникум,
вдобавок,  покупая  съестные  припасы  на  точках своих городских пересадок.
Приезжала  она  домой,  конечно,  уставшая  и,  пребывая  остаток  вечера  в
состоянии  активного труда,  к  ночи падала замертво.  Все, что делает  этот
человек - он делает не для себя,  и ее семья  не  умеет как  следует оценить
это.
     Вот  мы  - наша  дочка Динка  и я  - сидим дома одни. За нашими  окнами
медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как  чудо, и кажется  немного
неестественным,  как  театральная декорация,  потому  что небо не ночное,  а
розовое и светящееся изнутри,  как бывает, когда над вечерними огнями небо в
поволоках  туч. Мы любим быть одни, когда тишина и время ничем не омрачаются
вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле.
Оно  дедовское, старое и  очень глубокое.  Когда-то бабушкин  кот точил свои
юношеские  когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный
узор. Динка сидит за большим столом под лампой не  дыша: разглядывает марки.
Очень тихо. Иногда под окошком пробежит  мальчишка, подзывая своего пса, или
вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю  огромный том "Искусство
Флоренции",  я  тоже,  как  и  Динка,  не  дышу.   "Здесь  прошелся  загадки
таинственный ноготь..."
     - Что, папа? - откликается Динка.
     В прихожей прозвенел звонок: раз, два  -  значит, Лена. Динка сорвалась
открывать, а я перевернул страницу. Вот он - Джотто...
     Лена вошла вся в снегу.
     - Привет, Ленок!
     -  Привет, привет.  Да не на пол, там же  хлеб!  Эти  чертовы автобусы,
ждешь -  ждешь,  никак  не  сесть,  а потом - вот тебе, пожалуйста, все руки
оборвут. Дина, ты, я надеюсь, вымыла посуду?
     Динка оторвала горбушку и забралась на свой стул.
     - Я потом помою.
     - Опять - нет.  Как мне надоело слышать это каждый вечер! - воскликнула
Лена  раздраженно.  -  Руки, ты вымыла  руки с  улицы? И сколько  раз я тебе
говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
     Она  включила  верхние   лампы,  и   комната  осветилась   безжалостным
больничным  светом. Потом, как обычно, пошла мыть руки. Когда она вернулась,
я попросил:
     - Выключи, я этот свет не люблю.
     - Сидите тут в потемках - глаза испортите, - отрезала она.
     - Так уютнее.
     - Вечно  ты интим разводишь, - заметила она досадливо. - Нечего мне тут
с вами. Ты что-нибудь приготовил?
     - Нет, - я уставился на нее, - тебя не было, я и не знаю что.
     - Так всегда: придешь измотанная, а потом торчи у плиты!
     - Я помогу. А ты посиди, хочешь я чаю сделаю?
     - Вечно эта вода! Сиди уж, все равно  ты не знаешь,  что надо делать, -
она рывком  открыла  холодильник  и, прихватив  пару  свертков,  двинулась к
выходу: - Дина, чтобы немедленно начала мыть посуду, я тебя жду!
     Динка растопырила ладошки и воззрилась на них:
     - И чего это мама так ручки любит мыть, объясни мне на милость?
     Я улыбнулся и  притянул  ее за острые  плечики. Настроение у меня пошло
вниз, стало муторно и... скучно. Я прильнул к Динке, подышал ей носом в ушко
тихо, тихо, она посопела мне в щеку и побежала на кухню. Я сел на подоконник
с ногами. Окна у нас овальные и огромные,  почти во всю стену, а подоконники
- широкие плиты пестрого мрамора. Старые Питерские комнаты... На подоконнике
сидишь, как "птиц" на жердочке:  вокруг сугробы,  снежная гора  запорошенной
школы, а вдалеке, чуть справа, розовый силуэт Андрея Первозванного. Белое на
белом. Розовое и белое в ночи... Красота-то какая...
     Внезапно дверь распахнулась - в проеме появилась взъерошенная Лена:
     - Ты брал мою прихватку?
     - Нет.
     - А  кто же тогда? Ведь соседка не могла! - заметалась Лена по комнате.
-  Ты  и брал, засунул куда-то и забыл! - в ее тоне  крепла решимость, глаза
засверкали.
     - Я правда не трогал. Мы тут себе сидели, - сказал я безнадежно.
     - Она  мне  нужна. Срочно, понимаешь  ты  это!  - Лена вперилась в меня
бешеным взглядом и закричала: - У меня там все сгорит!
     Я  замотал  руками  как-то глупо, а  Лена вылетела в  коридор,  грохнув
дверью.
     Бедная Лена... Заботиться о нас, а мы -  эгоисты, чем  мы  в самом деле
занимаемся... Она же ребенок, за ней ходить надо, как за ребенком.
     - Чем ты тут занимаешься?! - Лена  выросла на  пороге. - Неужели  ты не
можешь на стол накрыть?!
     - Леночка! - я бросился к ней, - что за суета?
     -  Что значит "суета"! - с мрачной  иронией воскликнула она.  -  А кто,
интересно, за меня все сделает? Ты думаешь, дело в ужине? Мне надо постирать
- уже замочено,  Дине  форму погладить и кухню помыть - наша  очередь! - она
стремительно бегала по