Ирина Борисова
   Для молодых мужчин в теплое время года

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Борисова
     Email: Imb(а)rol.ru
     Date: 13 Jan 2004
     "Издательстве Буковского", Санкт-Петербург, 2003
---------------------------------------------------------------

     © Ирина Борисова



     Рассказы



2003




     Делать дальше

     Электричка  собирает  нас  на разных  станциях. На  Финляндском вокзале
садится  теперь   Иван   Семеныч.  Как   он  изменился!  Где  доисторический
плащ-болонья,  ужасная  кепка,  стоптанные  сапоги? Теперь  он  в  беретике,
куртке, джинсах со  стрелочкой, лицо его добродушно-спокойно, он вплывает  в
полупустой  еще  вагон,  садится  к  окошку,  ставит  на  скамейку  огромный
портфелище   -  единственное,  что   осталось   у  него  от  него  прежнего,
приваливается к стенке и мгновенно засыпает.
     Электричка  свистит, трогается, бегут за  окошком несуразные постройки,
вагончики, Семеныч спит безмятежно - в положенный срок его что-то толкнет, и
он  откроет глаза. На  Пискаревке сегодня  нет  Марины, заходим мы с Толькой
Федоренко,  у  Тольки  видок,  как после хорошего загула. Я  сажусь,  крепко
обнимаю  сумку,  словно  боясь,  что кто-то  отнимет,  отворачиваюсь к окну.
Толька  расслабленно  плюхается напротив, смотрит  на меня со скукой, лениво
закрывает глаза и, поерзав, поудобнее устроившись, дремлет.
     Поезд идет малыми перебежками, то и  дело  останавливаясь и собирая еще
народ.  Как  всегда вместе в Ручьях по вагону идут, беседуя на ходу, Тузов с
Игорем Бенедиктовичем. Они усаживаются, сыпя терминами "авроральный эффект",
"петля Хеннинга". Бабка с  корзинкой,  наморщив  лоб, долго  слушает, потом,
словно  очнувшись,  прикрыв  ладонью рот,  несколько  раз  подряд со  стоном
зевает.
     В Мурино  появляется Шура Азаров,  спокойный, добропорядочный, проходя,
смотрит ясными глазами, здоровается,  все, сразу чувствуя изначальный смысл,
вложенный в его "здравствуйте", с энтузиазмом отвечают.
     Их я ищу взглядом в Девяткино, где из метро, прицелившись, устремляется
в  вагон целая толпа. И вот Марина и Саша быстро входят в вагон. Они идут, и
все свои - даже Семеныч  проснулся до срока, тоже смотрят на  них и, так или
иначе, восклицают,  приветствуя. Они идут - Марина впереди,  Саша  сзади, он
несет ее ярко-красную сумку. Марина летит по вагону, и дремлющий озабоченный
народ просыпается, во  все глаза смотрит, а потом еще и оглядывается. Марина
кудрява,  блестят накрашенные под сумку губы,  новенькое обручальное кольцо.
Она  идет не  так, как другие, не  озабоченно озираясь в  поисках  места, не
затурканно  глядя под ноги,  автоматически повторяя  ежеутреннюю  операцию -
зайти в  вагон и приткнуться:  она идет по вагону старенькой электрички, как
по светящейся  дорожке  на  сцене  идет  рок-звезда - с  улыбкой,  обещающей
необыкновенное, с загадочностью, говорящей, что ей одной ведомо  недоступное
остальным, и пусть они помучаются, соображая, что же это такое.
     Саша движется следом, еще больше косолапя. Они садятся,  конечно, рядом
со  мной  -  я,  Марина,  Саша. Саша за руку здоровается  с Толей, кашлянув,
говорит "здравствуй" и мне.
     - Почему не пришла? - спрашивает Марина.
     - Федька что-то кис, - отвечаю я.
     - Могла бы, - машет она рукой и умолкает, мы трое сидим рядом и смотрим
в  разные  стороны,  Саша печально, я  -  хмуро,  Марина,  будто  уперевшись
взглядом в невидимую стенку. Толька смотрит на нас.
     Эти три фразы - почему не пришла? - Федька что-то кис, - могла бы, - мы
сказали  друг  другу стерто, не вкладывая никаких  интонаций.  А теперь  вот
молчим,  она сидит рядом, и  что теперь говорить, надо как-то привыкать всем
нам троим,  все равно друг от друга никуда  не деться. Может, и в самом деле
привыкнем, мы  с Федькой начнем ходить к ним в гости, Федька  будет играть с
их уже родившимся младенцем, и за нашими словами не будет ни других  мыслей,
ни ковыряний, ни обид. А  пока в голове какой-то хаос - я опять замечаю, как
насмешливо смотрит  на  нас  охломон-Толька, как  Бенедиктович, обернувшись,
кричит  Саше через  полвагона:  ох,  и  вольют тебе сегодня, новобрачный!  Я
волнуюсь,  что   они   опять  затеяли,   но  вспоминаю,  что  сцепляться   с
Бенедиктовичем теперь должна вроде не я. А она сидит  рядом, молчит, что она
думает, разве я знаю?
     Я никогда это точно не знала, только делала вид, говорила: тебе лишь бы
изобразить  из  себя,  чтобы  все  упали!  Она  в  ответ  обличала:  а ты  -
карьеристка, записная отличница, клещ!
     Когда мы начали  дружить, отличницами были мы обе. Это был пятый класс,
Варвара, наша классная, посадила  нас вместе - она рассаживала  всех, как ей
хотелось. Марина  была заносчивая, держалась особняком. Варвара любила ее за
необычные, не по учебнику ответы, мне же в них чудился еще  и вызов - у  вас
всех  нет своих мыслей, а у меня  есть. Однажды нам  задали  выучить любимое
стихотворение, а  до этого  задавали  "зима,  крестьянин,  торжествуя...". У
пятерых  вызванных  любимым  оказалось именно оно  - кому охота  было  учить
лишнее, тогда Варвара вызвала Марину. Марина прочитала басню  Михалкова  про
зайчонка и волка,  и мораль была: "Мне жаль зайчат, вступивших  в НАТО!" Это
было до  того нелепо, что  даже  Варвара крякнула,  поставила пятерку  и  не
сказала  свое обычное: Вот видите, как надо готовиться! Марина  гордо прошла
за парту, я подумала: ну, и дура...
     Но  она оказалась вовсе не  дурой.  Мы  хохотали,  стиснув  зубы, когда
Марина точным движением мизинца изображала Варвару, раскачивающуюся у доски.
Однажды Варвара подозвала меня и сказала: Ты, конечно, знаешь, что  у Марины
умерла мама? - Я не знала, на уроке  Марина была такая как обычно,  разве не
хохотала, но не каждый же день хохотать. - Вы дружите, - продолжала Варвара,
завтра похороны, можешь не ходить в школу, побудь с Мариной. Я открыла  было
рот, но Варвара смотрела так убежденно, что я кивнула, отошла, задумалась. Я
ужаснулась, что мамы  вот так просто умирают - Маринину маму я еще  недавно,
кажется,  видела во дворе  -  высокая  женщина с надменным  лицом  гуляла  с
собакой. Я думала,  как же Марина теперь будет,  я нашла ее  взглядом  - она
одна  стояла у  окошка. В сердце  у меня что-то повернулось,  мне захотелось
подойти, сказать,  я  уже пошла,  но  она  обернулась,  посмотрела холодно и
колюче,  и я,  опустив  глаза,  прошла  мимо.  Вечером  я  звонила  в  дверь
незнакомой  квартиры,  открыла  Марина,  в  косы ее  были  заплетены  черные
бантики. - Пошли гулять, - неуверенно сказала я. - Я  не  пойду, - удивленно
подняв брови, ответила  она. - А  завтра хочешь я к тебе приду?  - сдавленно
предложила я. - Зачем? - уже почти враждебно спросила Марина.  На  следующий
день  я приплелась в  школу,  и Варвара, поджав  губы, укоризненно  покачала
головой.
     И  все же мы подружились - Марина с лету ловила любую  хорошую идею,  и
добавляла  десяток  сопутствующих.  Наделав  как-то  из  глянцевой  картонки
визитных карточек  и напялив прямо на пальто немыслимые бусы, мы на скверном
английском  умоляли  прохожих  помочь  заблудившимся иностранным  школьницам
добраться  до  гостиницы   "Россия".  В  этой  дружбе  не  было  места  моей
детсадовской подружке и соседке Оле - одно из самых ранних, мучительных моих
воспоминаний,  как  мы втроем  стоим  у  дырки  в заборе, лепит  снег,  Оля,
простодушно   улыбаясь,   пересказывает   какой-то  детский  фильм.  Марина,
язвительно  выслушав, не глядя больше на Олю, неожиданно  спрашивает у меня:
правда, стыдно увлекаться  такой  ерундой? Я знала,  сама  она читала  тогда
"Тэсс из рода д'Эрбервилей", ее  уже не интересовали  пятерки, она  обрезала
косы, взгляд ее  стал по-взрослому рассеянным, дома  она  пресекала  попытки
мачехи заменить ей мать.  Марина смотрит насмешливо, ждет ответа, и я мямлю,
что хотя вообще-то каждый увлекается, чем хочет, фильм,  конечно, не фонтан.
Оля, огорченно взглянув на меня, опускает глаза.  Мы с ней  идем  домой, обе
чувствуем трещину,  я что-то говорю, чтобы затушевать. На следующий  день я,
придравшись  к  пустяку,  ссорюсь  с  Мариной и  не  отхожу от  Оли,  и  так
продолжалось еще очень долго - с  Мариной я  делала то, о чем потом не могла
без стыда вспоминать, бунтовала, злилась, не находила нужных слов, и перевес
был всегда на ее стороне.
     Электричка подъезжает к станции, и все  происходит,  как всегда: битком
набиваются   тамбуры  первого  вагона,   двери   открываются,   со   смехом,
вскрикиваниями  несется  народ  в  куртках,  вязаных  шапочках,  с  большими
сумками, перебегая  пути  под самым носом у поезда,  стремясь скорее  занять
места.  Автобусы  и  крытые  грузовики  заполняются,  двери захлопываются  с
трудом,   ревут  моторы,  автобусы   трогаются,  "Уралы"   следом,   сидящие
снисходительно провожают взглядами  оставшихся - бедолаги пойдут по  шпалам,
транспорта не хватает.
     Десять минут по лесной дороге мимо теснящихся на косогорах сосен,  мимо
лесного  озера.  Автобусы  подъезжают   к  железным  воротам,  за   которыми
пространство под названием "объект 31". Толпа скоро  потянется по уводящей в
поле  широкой дороге, ее  проводит указатель с  надписью  "дом  No1".  Игорь
Бенедиктович с Шурой,  Толя, Иван Семеныч, Марина,  Саша, я  свернем по лесу
налево по стрелке "дом No2".
     И  вот одноэтажный домик - длинный коридор, комнаты, набитые техникой -
здесь и  машины, и  приемники, и самописцы. Иван Семеныч, не раздевшись еще,
сразу идет на кухню - крошечную комнатку с электроплитой - поставить чайник.
Бенедиктович, увидев,  говорит:  нет,  чтоб  так вот сразу за работу  -  ох,
разгильдяи! Но в голосе его нет металла - скорее ворчливое умиротворение - и
Иван Семеныч, чувствуя, добродушно улыбается и бормочет: надо, надо чайку.
     И скоро мы все сидим с чашками в машинном зале. Сколько шумных чаепитий
здесь было, когда на призывный клич Ивана Семеныча из  всех концов сходились
с чашками, выкладывали  на стол и двигали  к середине кто кулек с пряниками,
кто пирожок, рассаживались на стулья, на приборные стойки, пили  чай. Сейчас
мы  сидим  и  молчим, только  потрошим остатки Марининых  свадебных  тортов,
неторопливо подливаем чаю. Иван Семеныч так и светится от радости, надеется,
значит,  поговорить  с  народом. Сейчас чаепития стали  затягиваться, раньше
было всегда некогда, с утра чай  пил тот, кто не завтракал, на скорях, ну, и
конечно,  Иван  Семеныч.   Сейчас  чай   пьют   все,  сидят  долго,   лениво
перебрасываются   фразами,   и   Саша   тоже   сидит,   рассматривая   табло
синхронометра, ковыряя какую-то зазубрину.
     - Вот, Мариночка,  теперь у вас с  Сашенькой  семья,  - любуясь  Сашей,
улыбается Иван Семеныч. - Началась у вас новая жизнь...
     - Совсем как у тебя, Семеныч, - вставляет Толька.
     - Да что ж, вот и у меня тоже, конечно, -  соглашается Иван Семеныч, но
его прерывает Бенедиктович.
     -  Я  тебе в  вагоне  говорил,  -  поставив чашку  на стол,  миролюбиво
обращается он  к Саше. - Ким накатал телегу про ночные смены.  Никто тебе не
разрешал оставлять людей на ночь, знаешь ведь приказ.
     - Эксперимент  надо  завершить? -  продолжая ковырять  зазубрину,  тихо
отвечает Саша. - Ночные данные мне надо получить?
     -  Нужен сейчас твой эксперимент!  - фыркает Игорь  Бенедиктович. - Все
только и ждут твоих ночных данных!
     - Все - это вы  что ли с Тузовым? - подаю голос  я из-за перфоратора. -
Бенедиктович с  интересом  смотрит на  меня, на Сашу, на Марину. Я, стараясь
смотреть нахальней, выдерживаю этот его взгляд и еще прибавляю:  -  Только и
стараетесь сорвать работу. Уж не знаю, зачем вам это так нужно?
     - Адвокат-то  у тебя прежний, - говорит  Игорь Бенедиктович. - В общем,
пиши объяснительную Тузову! - он  встает, забирает  чашку, смотрит на  часы,
все понимают, что чаепитие  окончено, поднимаются и начинают разбредаться по
комнатам.
     Саша остается сидеть на месте, к нему подходит Шура Азаров.
     - Саша, - говорит он, глядя Саше в глаза. - Понимаешь,  какое дело, мне
в  пятницу Тузов предложил тоже участвовать в  экспедиции. Я  согласился.  В
общем, с сегодняшнего дня я - в первом доме.
     - Так, - говорит Саша, ставя чашку на стол.
     - А вместо тебя кого-нибудь дадут? - сразу спрашиваю я.
     - Не знаю, - виновато пожимает плечами Шура. - Мне Андрей Николаевич не
говорил...
     - Ясно,  Шура, все ясно, - бодро говорит Саша. - Все же понятно, кто же
откажется.
     - Ты, Саша, извини, - опустив глаза, говорит Шура.
     - Он, конечно же, извинит, - зло говорю я. -  Да ты не переживай, Шура,
топай в свой первый дом, топай.
     - Эх, Надежда... - качает головой Шура, стоит еще какое-то время молча,
потом машет рукой и уходит.
     Мы остаемся в комнате вдвоем, я и Саша, я говорю: машина ломается через
день - кто же будет чинить, требуй у Тузова замену!
     - Кого мне дадут, все хорошие машинисты уезжают, разве Павлика, а что с
него толку?
     - Хоть и  Павлика, - говорю я. -  Меня к нему  подключишь, я разберусь,
может, и научимся чинить!
     -  Да, вы с  Павликом почините,  -  усмехается  он,  и нет  жизни в его
усмешке, все так не похоже на  то, как было раньше: он убежденно говорил - я
слушала, он  объяснял,  я  кивала.  Еще  он  произносил много-много  новых и
трудных  слов, я старалась уложить все это в  голове. А  попутно мы смотрели
друг на друга,  он  - на меня, я -  на него,  позже  я спрашивала: Сашка, ты
когда в  самом начале объяснял мне программирование, ты о нем  только думал,
когда говорил и смотрел ТАК на меня?
     - Как ТАК?  - удивлялся он. - А  ты как на меня смотрела,  когда я тебе
безусловный переход объяснял? По-моему, с пониманием?
     - Врун, - возмущалась я. - Прекрасно же знаешь, о чем я говорю!
     - Ей-богу нет, ну, объясни!
     Объяснить это было невозможно, я с таким трудом воспринимала говоренное
им,  потому что  мысль моя то  и дело ускользала, я думала о том, что вот мы
сидим  у машины, и всем, вроде, кажется,  что заняты  делом,  и на  каком-то
уровне так оно и есть, -  обсуждаем программу,  и все же мы заняты совсем не
этим:  он  смотрит,  будто  говорит:  -  Надо  же,  какая, и  откуда это  ты
такая?...и я  на  него: - Да, такая. А  что тебе до  меня?  -  А он потом не
признавался, и ведь он никогда не лгал, значит, или я по-бабьи выдумала этот
особенный взгляд, или  все-таки  что-то сидело  в  Саше подсознательно, и  я
почуяла и пошла в атаку.
     Я вспоминаю, как увидела его в этой комнате, когда мы с Мариной впервые
приехали на  работу после распределения. Он сидел на корточках  здесь же,  у
синхронометра, а потом, не  видя еще, ужасно громко заорал: - Шура! Тяни  за
синий!  - они протягивали  с  улицы  кабели,  подключали  машину.  Потом  он
обернулся, увидел  Марину и меня, смутился - и был он в рваных ватных штанах
и  ватнике  -  погода  стояла  холодная,  противная,  дождь  со   снегом.  -
Здравствуйте, -  сказал  он.  -  Вы к  нам  в сектор  работать, да?  Молодые
специалистки?  Отлично!  - Что  отлично? -  принялась сходу  Марина.  -  Что
молодые, или что специалистки? - Что к нам в сектор, конечно! - вылез тут же
из-за  машины  во  все  свои  прекрасные  рост  и  стать Анатолий  Борисович
Федоренко, с удовольствием  рассматривая Марину, и  я сразу обрадовалась его
выходу,  обрадовалась, что  Марина моментально переключилась  на  несомненно
интересного мужчину Анатолия  Борисовича,  и удивилась  этой своей  радости,
потому  что давно уже мне  тогда  не приходили в голову никакие мысли в этом
плане, совсем иные были проблемы с Федькой.
     Когда  я  окончила  институт, Федьке было  пять лет. Моя личная жизнь в
институте развернулась и свернулась необыкновенно быстро -  мы познакомились
на картошке, Алик  играл на гитаре, яростно пел. Все было необыкновенно, то,
что  рядом нет  мамы, и  я, если  захочу, могу  сидеть  у  костра  все  ночь
напролет,  близкие,  словно  южные  звезды  над  морковными полями,  Аликовы
тревожащие  глаза,  и  радость  - значит,  и  во  мне  есть что-то  такое...
Встречаться  мы стали уже в  городе,  я помню,  все было трудно, мы выясняли
отношения,  он  уходил, потом, заплаканный,  звонил  в  нашу дверь чуть не в
шесть  утра,  удивленная  мама будила, я  одевалась,  шла  на  лестницу,  мы
целовались, целовались, мирились.
     Я помню морозный  запах его  тулупа, гулянья по сугробам  Новодевичьего
кладбища,  его  слезы  на своих  щеках,  поцелуи,  стоянья  в  магазинах,  в
подъездах,  молчаливое  сиденье в мороженицах. И  потом, несмотря  на долгое
родительское  негодование - свадьба  на первом  курсе,  переезд  в бабушкину
квартиру,  и скоро - ссоры, ссоры, долгие молчанья, короткие  примиренья,  и
опять. Мы разошлись, когда Федьке было полтора года,  и все так стремительно
случилось,  что,  казалось бы, ничего и не  было,  если бы не  Федька, новый
человечек,  появившийся  у  меня, такой веселый  и  толстый  в тот год моего
сиденья в академке...
     Он был веселым и толстым  до трех лет, пока однажды я на него сильно не
рассердилась,  не закрыла в наказанье в комнате, а  он не стукнул, плача, по
дверному  стеклу, весь не  поранился и сильно не испугался. Если  бы не было
всех этих "не", может быть, он не заикался бы  так ужасно к пяти годам,  как
это сделалось с  ним, когда я вышла по распределению на работу. Тогда в моей
жизни все  сдвинулось - Федька почти не мог  говорить, и логопед, к которому
мы ходили каждый день, не давал никаких обещаний.
     Я  хорошо  помню  тот  вечер  - один из похожих  друг на друга, как две
капли,  вечеров. Я сижу среди других мам  у трансформаторной будки на доске,
положенной между двумя ящиками. Мамы вяжут,  читают, болтают, покрикивают на
ребятишек, просто  греются  на солнышке  -  я  тоже  периодически вступаю  в
разговор, потом, задумавшись,  молчу, отвечаю  невпопад.  Я смотрю, как стая
ребятни, бешено  крутя педали, носится  туда-сюда  по  полоске  асфальта  на
низеньких велосипедиках  с толстыми шинами.  Федька тоже на велосипеде,  я с
удовлетворением отмечаю, что он научился - разве чуть отстает. И  все  же он
хотя  бы катается  со  всеми,  раскраснелся и  громче  всех  хохочет,  когда
кто-нибудь  из  мальчишек  постарше  выкинет  вдруг  на  лету   какой-нибудь
особенный дурашливый фокус.
     Я с  сожалением  оттягиваю  время,  когда  надо будет звать его  домой,
наконец,  зову. Я заношу велосипед и, придерживая дверь,  встречаюсь с Федей
глазами, улыбаюсь: - Хорошо погуляли? - Он, взглядом и мыслями еще на улице,
улыбается в ответ, но, сильно заикаясь, никак не может  сказать: - Х-хх... -
Лицо его  тут же делается капризно-злым,  он  топает  ногой,  вскрикивает: -
Н-ну!, ожесточенно  смотрит  на меня: - Н-не с-с-с-п-... - что значит  - "не
спрашивай". Я пожимаю плечами, будто  говоря: - Подумаешь, какие  пустяки! -
машу рукой,  мол: - Брось ты!,  захожу в лифт,  мы едем - Федя впереди,  я -
сзади, я смотрю сверху на стриженую макушку,  и плечи подымаются в глубоком,
но бесшумном, утопленном в себе вздохе.
     Мы  приходим  домой,  я  с  энтузиазмом  говорю:  -  Федя,  раздевайся!
Раздевшись сама, повторяю: - Раздевайся, Федя! Говорю еще пару раз  с кухни:
-  Федя, ты  меня  слышишь? Федя стоит, привалившись  к стенке, как был -  в
куртке,  в  ботинках,  не  обнаруживая  никакого стремления  что-то  в  этом
изменить.  Лицо его  задумчиво,  он весь  далеко-далеко. Я выхожу  с  кухни,
открываю  было  рот,  но, сдержавшись,  расстегиваю  ему  пуговицы, стягиваю
куртку, снимаю  штаны, ботинки,  и, будто сразу очнувшись,  переступив через
штаны, он прямым ходом идет в комнату к конструктору. - А руки мыть? - кричу
я ему вслед. - С-с-ч... д-д-до-дд...к-к-кузз...  -  бормочет он,  что значит
"сейчас доделаю кузов". - Да куда  такими руками?  - возмущаюсь я, подхожу к
нему  и  тяну в  ванную.  - Да  к-к-кузз