Леонид Бородин.
    Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова


  OCR: Дмитрий Томас (toma @mail.ru)


1
  Я  так давно хотел рассказать-написать об этой истории, что и
не заметил, как устал от хотения. Но жизнь проходит. А когда она,
жизнь,  проходит  настолько,  что уже все, решительно все позади,
тогда  прошедшее  вдруг становится равно ценным, и нерассказанная
история  обретает  значение  не меньшее, чем любое другое событие
прошедшей жизни.
  А мне эта давняя история -- по крайней мере, как я ее захотел
запомнить  --  чем-то  странно дорога. При остром дефиците добрых
чувств  по отношению к современности и современникам такая, почти
слезовышибательная   доброта  к  теперь  уже  далекому  прошлому,
возможно, весьма сомнительная ценность, но она помогает доживать,
она, наконец, время от времени дарует сны радости, а сны для меня
всегда были второй жизнью -- великим даром... Не представляю, как
бы я жил без снов...

  Итак,  место  действия  моей  истории.  Прекрасное! Ущелье на
берегу Байкала.
  Время действия. Замечательное. После войны. От сорок седьмого
и  далее.  Почему  замечательное? Я даже и оправдываться не буду.
Замечательное, и все тут.
  Главный   герой.   Александр  Демьянович  Нефедов.  Настоящий
советский  человек.  Все  люди  были  советские. Но некоторые так
себе,  а  он  был  настоящим.  Других  характеристик человеческой
правильности мы тогда не знали. По крайней мере, я их не помню.
  Сам  я  в  этой  истории присутствую лишь условно, потому что
хотя   и  был  свидетелем  всего  происходившего,  но  свидетелем
безмозглым   --   какие   мозги  в  девять--одиннадцать  лет.  Но
свойственно  человекам  в  лучшую сторону переосмысливать события
прошлого, что благодатно и чревато одновременно...
  Впрочем,  чтобы покончить с темой моего личного присутствия в
предлагаемой  истории,  поясню,  что  сколько  себя помню, всегда
считал,  что живу в самом прекрасном месте земного шара. Полагал,
что   все,  кто  не  живет  на  Байкале,  должны  мне  смертельно
завидовать.  Да  и  теперь,  когда  говорю  кому-то, что вырос на
берегу  Байкала,  непременно  в  глаза  загляну  --  это  уже  по
привычке, -- и, ей-богу, всегда реакция, какую ожидал. В Германии
однажды   баварцу,   весьма  фанатичному  патриоту  действительно
красивейших  мест,  сказал  про  свое  байкальское детство. Та же
самая реакция: "О-о!" Так что проверено.
  В  общем,  что касается места действия, мое понимание было на
уровне.
  Во  всем же остальном был я дурак дураком, и потому история о
старшине  Нефедове  --  не воспоминания, а именно ностальгическое
переосмысление   фактов,   пересудов   и   пересказов,  безмозгло
зафиксированных добротной детской памятью.

  Непредставимо велики российские расстояния. Как известно, мир
существует  в  трех  измерениях.  Российский  же  --  в  четырех.
Четвертое  измерение  нашей  жизни  --  расстояние.  Оно способно
впечатлять,  поражать,  удручать и содрогаться даже, это если как
посмотреть. Если посмотреть на карту и руками измерить расстояние
от  Москвы  до  места  действия -- так это ж почти метр наискосяк
слева  вниз  направо.  Однажды  проехав  на  поезде от Байкала до
Москвы  и  назад,  на  карту потом смотришь с особым изумлением и
особым  разочарованием.  Правда  карта таинственна, как секретный
объект,  специально замаскированный, чтоб только догадываться, но
не видеть...
  Такой  объект  был  у  нас  на  правой, если лицом к Байкалу,
вершине ущелья. Там во время войны стояла артиллерийская батарея.
Только  в  сорок  шестом  стащили пушки и увезли, но "объект" еще
несколько лет сохранялся в замаскированном виде: за десять метров
--  ничего  подозрительного,  кусты да деревья. А как продерешься
сквозь заросли, тут и ахнешь: бараки, склады, траншеи, вышки...
  По  нашему скалистому берегу еще при царе проведена-проложена
была  единственная  железная дорога, связывающая Москву с Дальним
Востоком.  Десятиметровая по ширине полоска-ниточка вдоль скал...
И когда в сороковых запахло войной с Японией, затащили на вершины
прибрежных гор и скал пушки, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь один
японский  самолетик  не  прорвался  --  многого  и  не надо, одна
нешибко большая бомбочка могла сорвать скалу и похоронить дорогу,
и  тогда  Москва сама по себе, а все, что за Байкалом, -- бери не
хочу!
  Берег  наш ни для какой дороги не пригоден. Горы да скалы. Ни
метра   береговой   полосы.  Но  другого  не  было.  Чтоб  дорогу
построить, скалы взрывали, а горы дырявили тоннелями. Полста штук
надырявили.  В  среднем  через  каждые  два километра -- тоннель.
Только  у  нас не говорили -- тоннель. Говорили -- тунель, и было
это  слово женского рода: за первой тунелью, за второй тунелью...
И  путь  железнодорожный  тоже  женского рода: по четной пути, по
нечетной  пути...  Та, что от Москвы, нечетная, а что к Москве --
четная.  И  рельс  у  нас  тоже был женского рода. Говорили мы не
рельс, а рельса и: бить в рельсу, идти по рельсе. Учителя в школе
поправляли  нас,  и  мы  охотно  поправлялись,  но  промеж  собой
говорили, как привыкли.
  Еще  много  чего  у нас или называлось не так, или понималось
по-другому.  Поселок-станция наш, как уже говорил, располагался в
ущелье,  но  такого слова мы не знали. Точнее, знали, конечно, но
что  ущелья  на  всяких  там  кавказах  бывают,  а у нас -- падь.
Значит,  жили  мы  в падu -- ударение на последний слог. У каждой
пaди  (а  здесь вот ударение на первом слоге) свое название, и по
ходу  дела,  то  есть рассказа, о некоторых еще будет разговор...
Или  еще  вот  слово "равнина". Равнина -- это вовсе не то место,
где  мы  жили,  равнина начиналась на вершинах гор. Ровности там,
конечно,  никакой не было, сплошные пади да гривы, но равнина все
же  именно  там,  на горах, где, кстати, и артиллерийские батареи
стояли во время войны, чтоб дорогу и тунели охранять.
  А  теперь  несколько  слов  о  тунелях специально, так как --
прямое отношение ко всей истории. Пусть уж мне простится, что так
и  буду  писать -- "тунель", потому что "тоннель" -- это опять же
где-то  не  у нас, в Швейцарии например, и к нам никаким боком. А
свои  тунели  да  пути железнодорожные -- вечная забота взрослого
населения   не   только  нашей  станции,  но  и  всего  населения
Кругобайкальской  железной  дороги,  что  от  станции Байкал, где
Ангара вытекает, до Слюдянки, где последняя тунель из тех полста,
проковыренных  дореволюционными  инженерами  и работягами, да так
добро  проковыренных, что они и по сей день стоят, хотя заброшены
теперь,  после закрытия нашей дороги, и стоять будут еще сто лет,
а то и двести...
  Но  опять  же  представьте-ка  себе:  одно  дело, когда скала
накроет  путь,  и совсем другое -- если диверсант взорвет тунель.
Вот потому и во время войны, и после нее, пока дорогу не закрыли,
тунели   наши   строго   охранялись   солдатами,   чьи  гарнизоны
рассредоточены  были  по  всей  дороге  через каждые пять--десять
километров.
  Гарнизон -- это барак, где живут пятнадцать--двадцать солдат,
старшина  и  командир,  как  правило, старший лейтенант. Охраняют
солдаты ближайшие три-четыре тунели по обе стороны гарнизона.
  Наша   станция  находилась  на  сто  двадцатом  километре  от
Иркутска,  но  говорили  просто:  двадцатый  километр. Подопечные
нашему  гарнизону  тунели имели свои цифровые поименования, но мы
опять  же говорили так: тунель на восемнадцатом километре, тунель
на двадцать втором...
  Около   каждой  тунели  "грибок",  и  под  ним  круглосуточно
солдатик   стоит  --  винтовка  с  примкнутым  штыком,  патрон  в
патроннике,  -- и имеет право солдат стрелять без предупреждения,
если  кто подозрительный попытается проникнуть в тунель или опять
же  подозрительно  высунуться  из  окна проходящего пассажирского
поезда. А чтоб такого не случилось, как только пассажирский поезд
трогался  со  станции Байкал в нашу тунельную сторону, проводники
замыкали  тамбуры  вагонов,  окна  вагонов тоже замыкались особым
ключом  и  занавесками  закрывались,  а пассажиров предупреждали,
чтоб не смели пялиться в окна и тем более пытаться открывать их.
  Правда, такие суровости были только во время войны. После, то
есть  в  те  времена,  какие  я  помню лично, ничего этого уже не
соблюдалось,  хотя  солдаты  под  грибками  у  тунелей непременно
щурились  на проходящие поезда, винтовки держали в руках крепко и
нас,  местную шпану, через тунели не пропускали, если по рыбачьим
или  другим  нуждам пробирались мы в места, отделенные от поселка
тунелями.  Мы,  правда,  все  равно  шныряли  где  хотели, тунели
преодолевали  по  скалам  или  по  подскальным переходам -- такие
переходы   из   подвешенных   железнодорожных   шпал  сотворялись
специально для проверки внешнего состояния тунельного перекрытия
короче,  нам  тунели  не были помехой. К тому же солдаты всех нас
знали  "похарьно", а чужих детей или взрослых в поселке не бывало
по  причине  того,  что  вся наша территория от станции Байкал до
Слюдянки  была  запретной  зоной,  куда без специального пропуска
ни-ни!
  Теперь   вот   только   подбираюсь  я  наконец,  после  столь
многословного,  но  необходимого  вступления, к самой истории и к
главному герою ее...

  Гарнизон  в  нашем  поселке  располагался  высоко на скальной
площадке солнечной стороны пади, на месте ее разворота к Байкалу.
К нему, к гарнизону, была проложена, прорублена наискосяк по горе
специальная   дорога,  по  которой  подвозили  в  гарнизон  воду,
продукты,  ну  и  вообще  все,  чего  на  руках  да  на плечах не
затащишь.  Служило  в гарнизоне около двадцати солдат -- точно не
помню. Над ними числился командир -- старший лейтенант по фамилии
Бесфамильный.   Но   в   действительности   он   был   не  только
бесфамильный,  но  и  безымянный,  для нас, мальчишек поселка, по
крайней  мере,  потому  что  видели  мы его редко -- все время он
мотался  в  Слюдянку,  семья  у  него там проживала, и, по нашему
пониманию,  толку от его службы не было никакой. А всю положенную
"службу"  справлял  он,  наш  герой  и  кумир, старшина Александр
Демьянович Нефедов.
  Представьте  себе  молодца лет тридцати, ростом в три пацана,
стройного,  подтянутого,  бритого и глаженого и, что самое дивное
--   всегда,  даже  в  весенне-осенние  распутицы,  с  до  блеска
начищенными  хромовыми, то есть офицерскими, сапогами. Конечно, и
у солдат гарнизона их, солдатские, кирзухи тоже если не блестели,
то,  по  крайней мере, поблескивали, но что до Демьяныча, то ведь
мы  специально  подсматривали:  ага!  пошел  к магазину... Что по
своей  гарнизонной дороге не умарался -- не диво, сплошь камешки.
Но  на  спуске  к  магазину  всегда  грязь.  Так нет же, будто по
воздуху,  земли  не  касаясь, прошагал, чтоб продавщица тетя Галя
пухлой  ручкой  с короткими пальцами глазки-щелочки свои прикрыла
от блеска его голенищ.
  Ну если честно, конечно, не от сапог щурилась тетя Галя, а от
бравости  старшины,  потому  что  бравее  его  в  жизни никого не
видела,  сама в том признавалась, многие слышали. Да разве только
она   одна?   Все  вдовы  поселка  и  все  старшеклассницы  нашей
семилетки, как у нас говорилось, сдыхали по старшине Нефедову.
  Три   начальника   командовали  жителями  поселка.  Начальник
дистанции  пути,  он менее всех виден был, потому что, во-первых,
жил  в  доме на отшибе, вдоль путей, в стороне от пади, в которой
поселок.  Для  станции специально срезали часть горы -- это когда
дорогу   строили,  и  получилась  большая  площадка,  на  которой
поместились  четыре  рабочие  пути  и две тупиковые, да еще и все
станционные здания. Во-вторых, командование начальника дистанции,
оно  как  бы протягивалось вдоль дороги и самого поселка почти не
касалось, хотя в действительности ему подчинялось практически все
в  поселке,  в  том числе пекарня, кузня и тот же магазин с тетей
Галей.  Короче,  по закону начальник над участком железной дороги
был самым главным начальником. Но это по закону.
  Был  еще  директор школы Иван Захарович. Его начальственность
была как бы "скрозь" того закона, потому что мог с любым рабочим,
бригадиром  или  инженером-путейцем  обходиться  как с родителем:
дети-то  у всех были, а раз дети, значит, школьники, и тут власть
особая  -- по уважению! Учителя наши никогда, например, не стояли
в очереди в магазине -- их всегда пропускали вперед, хотя которые
новенькие   сперва  всегда  смущались  и  старались  приходить  в
магазин,  когда народу нет. Но тогда для них все равно специально
оставляли хлеб, или мандарины, или другое что-нибудь вкусное...
  Но  самым  видным для всех начальников был, конечно, старшина
Нефедов.
  Солнце  у  нас вставало из-за Байкала, как раз из того места,
где  через много лет построен был вредительский для всего Байкала
комбинат,  что  и  поныне  стоит и вредительствует. Так вот, если
случалось в это время оказаться внизу, под гарнизонной площадкой,
-- говорилось уже, что гарнизон был на солнечной стороне пади, --
то  обязательно  в  это время всякий увидел бы старшину Нефедова,
стоящего   у   самого   края   площадки.  Руки  за  спиной,  ноги
расставлены,  блестят  сапоги  и  кокарда  на  фуражке,  а взгляд
старшины  устремлен  не куда-то там на восток -- он вообще никуда
не  устремлен,  он  как  бы  над  всей нашей громадной страной, в
которой  полный  порядок,  если  старшина  стоит  на  скале  и не
шелохнется,  он  специально  там  стоит, чтобы если кто тоже рано
встал,  мог  убедиться,  что  очередной  наряд  на охрану тунелей
отправлен  и,  значит,  все  остальное  в  стране тоже происходит
вовремя  и  как положено, и всякий может спокойно заниматься тем,
чем  ему дано заниматься по жизни. Так же вот и Сталин в Кремле у
окна... Спокойно... Курит трубку и думает...
  Может,  конечно,  кто-то  тогда все это совсем не так видел и
понимал  --  не  знаю,  не слышал, потому что только своим глазам
верил  и  только  своим  чувствам  доверял, и пусть бы кто-нибудь
попробовал меня разуверить!
  Итак, диктует мне моя память, старшину Нефедова все в поселке
любили и уважали. Были и две особые причины для любви и уважения,
и  причины  эти,  как  бы  их  ни  толковать,  все равно вторичны
относительно самой личности старшины.
  Как  и  положено,  все  в  поселке  работали, за что получали
зарплату.  Но,  знать,  зарплата была невелика, потому что многие
держали  коров,  но корову можно только одну, зато коз -- сколько
сена  напасешься. А сено где? Да на равнинах гор наших, хоть и не
таких, как на Кавказе, но за час до равнины не всяк доберется. На
равнине  лес  да  тайга.  А сено только на полянах, потому каждая
поляна  на  десяток  километров  вглубь  за кем-нибудь закреплена
особым решением сельсовета.
  Накосить  полдела.  А  вот  вывезти...  Лошадь  нужна. А их в
поселке  --  две  при  дистанции,  одна при школе и целых три при
гарнизоне.  Потому,  кроме  законного  уважения  за личность, был
старшина  Нефедов  еще  и нужнейшим человеком для каждой семьи. А
семьи  не  то что сейчас, в каждой куча детей, особенно у путевых
обходчиков,  что  жили  в  специальных  домах  друг  от  друга на
километр  или  полтора  по  всей  дистанции,  вообще в стороне от
поселка.  Говорили как: обходчику работа до темноты, а по темноте
че делать, окромя детей, -- ни кина тебе, ни танцев, ни концерта,
ни лекции, ни даже бани, куда поселковые люди ходили обществом --
женщины в субботу, мужики в воскресенье.
  Но  еще  о  лошадях. С конца августа начинался у нас кедровый
сезон.  Большинство,  конечно,  орех  на  спине  таскали. Мешок с
лямками  за  спину -- а это до полста килограммов -- и потопал, а
топать  от  хорошего  кедрового  места  до дому от пяти до восьми
километров...  Но  это  только  для тех, кому мешка хватит. А для
многих  кедровый орешек -- товар по рублю за стаканчик на станции
у  поездов.  Ни  горба,  ни времени не хватит натаскать торгового
ореха,  и  тогда  к  кому  за  помощью?  Ясное дело -- к старшине
Нефедову.  У  старшины  свой интерес: чем проситель отблагодарить
способен.  Не  в  личный  интерес,  само  собой.  Личный  интерес
Александра  Демьяныча,  как  сам  он  любил  говаривать, только в
области  женского  полу, и в этом интересе он ни в чьей помощи не
нуждается.  А  вот  солдатики его от изюбрятинки не отказались бы
при  их  небогатом  довольствии  или,  положим, от голубичного да
брусничного  варенья.  Короче,  не простой разговор о лошадке, но
деловой уговор о взаимопомощи. И бесполезно подъезжать к старшине
с  бутылкой  или  просто  с  хвалебными  словами,  потому что все
хорошее о себе сам знает, а бутылка -- вообще не факт.
  Лошадки,  это,  конечно,  важно,  но  важность,  так сказать,
корыстного  свойства.  Но  было  еще нечто, отчего жители поселка
почитали старшину Нефедова нужнейшим человеком для общества.
  Так  уж  была построена жизнь народная в те далекие годы, что
кто  кем  бы  ни  был по профессии и где бы ни жил, хоть в трижды
медвежьем  углу,  приучен  был  каждый человек переживать за весь
человеческий  мир,  приучен  был  честно  интересоваться  всякими
событиями  и всякому событию цену назначать, исходя из перспектив
грядущего  общечеловеческого  счастья,  научно  просчитанного еще
Карлом  Марксом,  а  Лениным  и  Сталиным  доказанного  всеми  их
великими делами.
  Для  своевременного  удовлетворения  общественной потребности
всемирного  сопереживания  раз  в квартал приезжал из Иркутска из
"Общества  по распространению..." лектор-международник, много лет
подряд  один и тот же, Иван Перфильевич по имени-отчеству. И хотя
клуб набивался, как на "Индийскую гробницу" (был такой фильм), за
годы  надоел  этот  Перфильевич  всем,  особенно  бабам,  то есть
женщинам,  потому что по внешности был такой облезлый, что дальше
облезать  некуда,  хотя говорил он как по писаному и хохмы всякие
про  американцев  или  англичан  рассказывал  весело вперемежку с
разными подлыми фактами агрессивной натуры мирового капитализма.
  Но  надоел.  И  тогда  кому-то  из  начальников,  что  жили в
Слюдянке,  а может, даже и в Иркутске и которые оттуда заботились
о духовной пище для тружеников железной дороги и членов их семей,
пришла   в   голову   славная   мысль:   воспитать  в  коллективе
поселка-станции своего лектора, который бы не только информировал
жителей  поселка о мировых событиях, но и соображал бы на месте о
качестве  усвоения  информации  и  правильности  реакции  на  нее
конкретных индивидуальностей. Говорят, при обсуждении кандидатуры
даже   директора   школы,   доброго  хозяйственника,  отвергли  и
заместителя  начальника  дистанции инженера Савельева, который на
фронте  немецкий  выучил,  --  и  его  зарубили.  А выдвинули, на
радость  всем,  кого?  Да, конечно, старшину Нефедова. Согласовав
это  дело с его военным начальством, отправили старшину в Иркутск
на две недели обучаться лекторскому искусству.
  Первая  лекция  старшины  пришлась  на  первый  по-настоящему
весенний  день  в  самом  конце  апреля  сорок восьмого года. Зал
нашего  клуба  был  под  завязку:  это  когда  не по местам, а по
вместимости.  На  первом  и втором рядах -- начальник дистанции с
директором  школы,  инженеры дистанции и учителя, а далее уже все
без  разбору, кто где успел занять. Те, что на первых рядах, они,
конечно,  из  любопытства,  ведь,  по  слухам,  у старшины, кроме
семилетки,  за плечами ничего, и смущаться бы ему, недоучке, пред
высшим  образованием, что прямо под носом... нога на ногу... да с
прищуром...
  А он -- хоть бы что! Боковым проходом протопал браво к сцене,
миновав  ступеньки,  запрыгнул  молодецки,  развернулся  красиво,
восстав  над  трибуной,  сколоченной  из  "вагонки" и покрашенной
охрой, делово и в то же время просто сказал всеслышно:
  -- Здравствуйте, товарищи! -- и...
  Тут  вот  шорох  по  залу.  В  руках старшины -- ничего! Даже
клочка  бумажки  --  нет!  Ждали,  что, может, откуда из кармано