Семeн Бронин
   История моей матери

---------------------------------------------------------------
     © Copyright Семeн Бронин
     Email: bronin(a)rol.ru
     Date: 16 Apr 2004
---------------------------------------------------------------


     Роман  повествует  о   жизни  француженки,  рано  принявшей  участие  в
коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей  ГРУ Красной  Армии: ее
жизнь на родине,  разведывательная  служба  в Европе и Азии,  потом жизнь  в
Советском  Союзе,  поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в
стране оказалась  желанной, но лишней  гостьей.  Книга продается  в  книжных
магазинах  Москвы: "Библиоглобусе",  Доме  книги на  Новом Арбате,  "Молодой
гвардии". Вопросы, связанные  с  ней, можно обсудить с  автором. Его Е-mail:
bronin(a)rol.ru


     Роман-биография

     Памяти моих родителей и их товарищей из Разведупра

     Предисловие

     Этот "роман-биография" основан на мемуарах матери, которые я  с ее слов
записал при ее жизни  (160 машинописных страниц), архиве шанхайской полиции,
содержащем дело отца, на моих  личных воспоминаниях  и на авторском домысле.
Последнего особенно много  в первой,  французской, части, поскольку  мать не
хотела "выдавать" своих соотечественников, боясь, что  разглашение поступков
умерших может сказаться на живущих родственниках, но и в других частях книги
его (вымысла) хватает. Все документы и письма (кроме записки Якову в тюрьму)
подлинные.  Я  приношу глубокую благодарность французскому журналисту Тьерри
Вольтону,  который снял  копию  шанхайского  дела отца, хранящуюся в архивах
ЦРУ, и привез  ее в  Россию: в  США эти бумаги за давностью  лет  открыты. Я
приношу также великую благодарность тем, кто читал  рукопись  в  черновике и
поощрял  меня  к ее завершению:  без  этого  написать серьезную книгу в наше
время невозможно. Это  Нина Сергеевна Филиппова и Андрей Михайлович  Турков,
Ада Анатольевна  Сванидзе (сама  пишущая прекрасные стихи),  Галина Петровна
Бельская,  мои  коллеги по работе и  особенно  Александр  Семенович  Кушнир,
который,  когда меня начали одолевать сомнения, расхвалил  меня  так, что я,
потерявший одно  время уверенность  в себе, воспрянул духом и  живо закончил
сие произведение.
     Особая  моя  признательность  Э.С.Корчагиной, которая  была  не  только
корректором  в издании этой книги, но и помогала в правке текста, выступив в
роли редактора-стилиста.
     Я  также благодарен  Музею  боевой  славы Разведупра,  который сохранил
фотографию, красующуюся на  титульном листе книги и лучше иных слов рисующую
характер  матери. Я немного  виноват перед Управлением: в том отношении, что
затеял  и  довел  до  конца  эту  книгу,  не  поставив  в   известность  его
руководство, не введя его, так сказать,  в курс дела и даже отчасти  от него
скрывшись. Степень  этой вины не  следует  преувеличивать. Все лучшее в мире
совершается  без уведомления о  том начальства - история моей  матери лишнее
тому подтверждение. Потом, тот,  кто внимательно прочтет книгу, увидит,  что
она  написана  с симпатией к учреждению, в котором  работали мои родители  и
преданность которому оба сохраняли до конца своей жизни - несмотря на все ее
трагические  перипетии.   Деятельность  этого  учреждения  была  исторически
необходима и  эффективна, и  родители  гордились  тем,  что принимали  в ней
участие. Автор  разделяет эти чувства и их отношение к прошлому. Более того,
всякий писатель сам подобен  разведчику: он  вглядывается в  мир и старается
выведать у него  истину  - только шпионит он  не для  узкого круга лиц,  а в
пользу целого народа и, может быть - всего человечества.  Люди  должны знать
правду - поиски ее и составляют существо работы как хорошего разведчика, так
и хорошего писателя.



 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ВО ФРАНЦИИ *


1
     Моя мать, Бронина Элли Ивановна, она же Рене Марсо, родилась 10 августа
1913 года во Франции, в городке Даммари-ле-Лис - теперь части Мелена, центра
департамента Сены и Марны, расположенного в 40 километрах от Парижа вверх по
течению  Сены.  Оба  ее родителя  были  из крестьян, но  семья  деда  Робера
перебралась в  город поколением раньше и  жила в достатке, а бабка  Жоржетта
родилась в деревне, и ее мать, всеми уважаемая, достопочтенная женщина, рано
овдовев,  скиталась  с четырьмя  дочерьми по наемным  углам,  арендуя  чужую
землю.  Причиной  такого мезальянса  (поскольку  не одни  аристократы  умеют
считать  деньги в чужих  карманах)  был, как это  всегда  бывает в  подобных
случаях, тайный изъян одного из брачующихся, а именно моего деда. В то время
как  прочие  члены  этого  семейства  были  люди  дельные  и  по-крестьянски
целеустремленные, Робер успел заразиться городской ленью и скукой: ему время
от  времени  все  надоедало, он  начинал  беспричинно  томиться,  отягчаться
семейными и прочими узами - задумывался, глядел по сторонам и наконец  менял
все подряд: жен, жилища, профессии. Вообще говоря, лучше всего он чувствовал
себя  за  праздничным столом  и здесь  как бы  находил  свое место  в жизни:
делался весел, словоохотлив,  приятен и даже обворожителен - был, как многие
французы, любитель застолья, хотя пьяницей не был. Жоржетта была во всем его
противоположность: упрямая,  трудолюбивая  и недоверчивая молчунья -  дедова
родня решила, что она сможет ввести их Робера в столь необходимые ему берега
и  рамки. Но одни предполагают, а другой, как известно, располагает. Свадьбу
закатили  громкую и  богатую: ею тоже  хотели сильней привязать  новобрачных
друг  к  другу  -  дали неудачнику  лучшую,  большую  и  светлую, комнату  с
отдельным  входом  в  новом, только что выстроенном доме и предупредили его,
что  отныне он сам кузнец своего счастья и что  второго такого случая у него
не будет. Но не прошло и двух  лет с  рождения Рене, как он снова, в который
уже  раз,  начал  скучать,   прислушиваться  к   зову  своего  неугомонного,
переменчивого сердца,  тяготиться и  женой,  и домом, и отдельным  входом  с
улицы, уехал как-то  по делам в Париж и не вернулся -  сообщил только  через
некоторое  время  родным,  что  нанялся  к  кому-то  коммивояжером,  хотя  в
Даммари-ле-Лис  был пристроен в  семейной  фирме, возглавляемой его  старшим
братом. Он даже не попросил прощения у Жоржетты, словно  все это не очень-то
ее касалось.
     Жоржетта,  не оправдавшая надежд его семейства и  ничего не нажившая  в
скоротечном браке, вернулась не солоно хлебавши в родные края в Пикардию,  в
деревню  ля-Круа-о-Байи,  что в двух километрах от Ламанша: ближе к морю там
не селятся, потому что иногда оно выходит из берегов, и тогда нужны не дома,
а корабли и лодки. Первые впечатления Рене были связаны, однако,  не с этими
местами, а с  войной и  с Парижем: видно, Жоржетта наезжала туда с ребенком.
Немцы были рядом,  и по столице стреляла знаменитая Берта -  крупноствольная
дальнобойная   гаубица,  наводившая  ужас   на  парижан:  прообраз  будущих,
устрашающих уже  нас чудовищ. Французы прятались  от нее  в убежища, и  Рене
запомнила, как  ее, завернутую наспех в одеяло,  отнесли в такой подвал, где
она кричала от страха и где  какой-то господин, явно из иных сфер жизни: там
все  сидели вперемешку  -  угощал ее  конфетой  в  нарядной  обертке:  чтобы
угомонилась  и не  бередила  ему душу  криками,  на  которые  сам  готов был
отозваться.  Именно обертка  запомнилась ей всего  больше:  может быть, была
красивой  - или  сласти  были  тогда  в  редкость. Помнила она  также  толпы
беженцев  с  узлами и чемоданами,  солдат-союзников в необычных  мундирах  и
гимнастерках и еще (ей было уже пять) - окончание  войны, День Победы, когда
по улицам Парижа, как  по родной деревне, шли  гурьбой  и пели девушки-швеи,
мидинетки,  никого в этот день не боясь и не стесняясь: будто город на время
перешел в их собственность и распоряжение...
     Жили они вдвоем где придется, где была работа, а  на лето Жоржетта, как
и ее сестры  своих  детей, отправляла Рене к  матери,  к Манлет:  так все ее
звали.  Женщина  эта была  незаурядная  - из тех,  что стоят  у истока  всех
сколько-нибудь заметных семейств и генеалогий. Она вывела  дочерей в  люди и
сделала это так, что те не заметили  нищеты в доме,- теперь они, в  память о
своем детстве  и в благодарность за него, слали ей своих чад на сохранение и
на выучку. Манлет была бедна, бедность ее граничила с нищетою, но она словно
не замечала ее  -  напротив,  относилась к ней  как к достойному  и наиболее
верному  (никогда не не изменит) спутнику жизни. В том, что  другие  считали
проклятием и небесной карой,  она черпала  силу и даже одушевление - ей было
легче  жить без  денег  и  ни  от  кого не  зависеть,  чем  обременять  себя
ненужными, как она считала, путами. Хотя и принято  считать, что деньги дают
свободу, она полагала это заблуждением: из бедности ей проще было глядеть на
мир и вести себя с надлежащим достоинством - она была для нее  неким щитом и
спасительным прикрытием. При этом  она  не  юродствовала, не выставляла свою
голь  напоказ:  напротив,  выходя  с детьми и потом  - внуками  на люди, что
случалось  по  праздникам  и  иным  торжественным дням,  старалась, чтобы те
выглядели не хуже,  чем у других, но чище и наряднее: для этого  из сундуков
извлекались, отглаживались  и украшались лентами старые одежды, ничем с виду
не уступающие обновкам.  Соседи относились к ней с превеликим уважением. Она
говорила  с  ними  мало  и  скупо,  словно  берегла  слова,  но  тем  вернее
разлетались  они потом  по деревне - с детьми  же была разговорчивее: словно
мудрость ее была такого рода, что могла быть сообщена только малым.
     - Манлет, почему у нас пол земляной, а у других деревянный?
     - Потому что мы бедные.
     - А другие?
     - А другие богаче.
     - Это плохо - быть бедным?
     - Ничего хорошего, но не это главное.
     - А что главное?
     -  Главное  -  быть честным, порядочным  и трудолюбивым, остальное само
приложится.
     - Как это - приложится?
     - Значит,  придет само  собою. А не придет  - тоже не  беда.  Останется
утешение, что был честным. Богатым быть нетрудно, зато бедных  Бог любит...-
Она глядела вдумчиво и выразительно.- Вы кроликам травы нарвали?
     - Нарвали.
     -  И  колосков  набрали?  -  (Во  французском языке  есть слово glaner,
означающее  подборку  колосков  после  снятия  урожая,- верное свидетельство
тому, что страна лишь  недавно ушла от  нищеты: оброненные  колоски собирали
после  общей жатвы, и  необходимое для  этого вторжение на чужую  землю было
освящено обычаем.)
     -  У всех уже  собрали  -  хотели  к  графине  пойти,  да  испугались,-
полушутя-полусерьезно, как бы посмеиваясь над собой, отвечала Рене.
     - Почему? Это ж разрешается?
     - Я им то же говорила,  а они графиню  боятся... А она сама спрашивала,
когда придем...
     В  деревне  жила настоящая  графиня, потомок средневековых  властителей
края.  Замок ее  сгорел  веком раньше,  тогдашний граф  перестроил конюшню и
переехал в нее, но и она представлялась здешним детям одним из чудес света.
     - Да, она такая.- Манлет  не любила обсуждать с детьми дела  взрослых -
впрочем, и без них тоже.- Про меня ничего не спрашивала?
     - Говорила, у тебя бабушка хорошая. Достойно живет, хотя и в бедности.
     - Так и сказала? - с досадой переспросила Манлет.- Это они любят. Когда
бедные ведут себя достойно. А достойные живут в бедности... И ничего больше?
     - Сказала еще, что ты редко в церкви бываешь. И в хор петь не ходишь.
     - Меня  там, в хоре  этом, не хватало. У меня  голоса нет. И петь  я не
умею...
     Графиня,  пятидесятилетняя  жилистая  женщина  с очкообразными глазами,
будто обведенными темными ободками, с  раз и навсегда остановившимся  лицом,
отказалась  пять  лет  назад  от  столичной жизни, переехала в  провинцию  и
занялась  односельчанами  -  едва  ли  не  миссионерствовала  в  собственной
деревне.  Сама набожная,  она следила за тем, чтоб все  ходили  хоть  раз  в
неделю на церковные службы, ежедневно беседовала с кюре, обсуждая с ним темы
проповедей, так что тот не  знал уже, кто из них главный предстатель  Бога в
деревне, но  терпел, поскольку целиком от нее зависел; руководила  хором  из
прихожан и посещала его  спевки  - следила, словом, за нравственностью. Сама
она выговоров никому не делала -  упаси  Боже - но посылала для  этого своих
гонцов  и  приспешниц,  и   если  человек  не  внимал  косвенным  намекам  и
вразумлениям,  вступала  в дело  сама и открыто  переставала с ним  знаться.
Многие  следовали  ее примеру, и провинившийся  подвергался  в  этом  случае
некоему  молчаливому  остракизму  и   понижался  в  общественном  мнении.  В
отношении Манлет это  был не  выговор  и не предупреждение, а  дружественный
попрек  и  изъявление легкой досады, переданное к тому же не через чужих,  а
через своих же, но осудительного привкуса оно при этом не теряло.
     -  Какое  -  редко? - додумывала  между  тем  Манлет,  строптивая  и не
желавшая идти на поводу ни у кого  - тем более у графини.- На Пасху была,  а
до этого в Великий  пост два раза - куда чаще?  Что Бога  зря беспокоить? Он
кругом - зачем за ним в церковь ходить? О себе напоминать? Ему это не нужно.
И  работы полно. Опять трава со всех сторон  в огород  лезет  - полоть надо.
Тоже нехорошо: божье создание  все-таки, а куда денешься? Прополете вечером?
-  предложила  она,  и  Рене кивнула:  Манлет  умела просить так, что ей  не
отказывали, но с  легкой душой выполняли ее просьбы.- На море пойдете? Мидий
наберите - сварим вечером.
     - Другого ужина  нет? - подколола ее Рене: обычно не слишком бойкая, но
ровная и невозмутимая, она в присутствии бабушки вела себя  иной раз чуть ли
не дерзко и позволяла себе подшучивать над ней, к чему Манлет никак не могла
привыкнуть, поскольку была женщина серьезная и благонамеренная.
     -  Как  - нечего? - Она  посмотрела  недоверчиво.- Не  было, так будет.
Земля всех  накормит -  без дела только сидеть не надо.  А  у  нас не только
земля - еще и море: вовсе грех жаловаться... Далеко не заходите только.
     - Утонуть можно?
     - Унести волною. Идите вдоль берега. Человек  создан по земле ходить, а
не по морю.
     - Только Христос по воде ходил?
     - Когда  это?  -  Манлет  глянула  испытующе: разыгрывает,  или нет, ее
внучка.
     - Кюре в церкви сказал.
     - Ну если сказал, значит, так и было,- согласилась Манлет, вовсе в этом
не уверенная.- Идите. Не задерживайтесь долго. А то волноваться буду...
     Дорога  к морю  была  живописна.  Обсаженная  тополями,  она  шла  мимо
убранных полей, которые мерно  опускались и поднимались вместе с местностью:
та понижалась и поднималась не крутыми холмами, а пологими земными волнами -
в начале лета  ярко-зелеными, к осени серо-желтыми. Вдоль дороги стояли дома
- они подступали вплотную к обочине, и можно было заглянуть, что делается во
дворах и даже за окнами: их обитатели жили вровень с землей, что называется,
одной ногой на улице. На полпути к морю стоял белый мраморный крест: деревня
называлась по нему - "Крест в Байи". Когда-то тут проходила  большая дорога,
и крест нужен был паломникам и путникам, чтоб помолиться: церквей тогда было
мало;  теперь  же  мраморная  крестовина  вписывалась  в  пейзаж  наравне  с
тополями, холмами и  прибрежными скалами: как создание самой природы. Рене и
ее  кузенам и  кузинам было  здесь легко и  привольно. Солнце,  небо, ветер,
земля под ногами,  ощущение простора - все сливалось  воедино с их душами  и
связывало их  с  землей и небом,  чего  не бывает  в городе с его лабиринтом
домов и улиц...
     Море было шире и бесконечнее, чем земля, у него не было берегов,  и оно
пугало своими  размерами и  непостоянством:  его, как  предупреждала Манлет,
надо  было остерегаться. Берег  здесь,  как по всему северу  Франции,  резко
очерчен   и  огорожен  высокими  скалами.  Они  поднимаются  вверх   крутыми
иссеченными вдоль и  поперек столбами, а  внизу, между ними и водой - кромка
земли, покрытая их осколками и  заливаемая в прилив водою: тут-то  и водятся
мидии - лакомство богачей и повседневная пища  бедных. Сбор их не составляет
труда  и не  занимает  много  времени: обшариваешь  руками мокрые,  покрытые
водорослями камни  и отдираешь от них моллюсков.  Здесь  резко пахнет йодом,
так  что с непривычки кружится голова,- потом к запаху  моря привыкаешь,  но
оно не выпускает  из своих объятий:  укачивает если  не йодом, то постоянной
игрой солнечных бликов на водной глади. Они манят к себе, и  вам хочется, по
незнанию, пойти  по  ним,  вслед  за  легконогим  Христом,  к  тонкой  нитке
горизонта, кончающегося где-то  в Англии. Франсуа, один из здешних приятелей
Рене, которому не было и шести, грезил о далеких странствиях:
     - Ты, когда взрослой будешь, пойдешь в дальнее плавание? Я пойду.
     - Рыбу ловить?
     - Нет. На  рыбе много  не заработаешь.  Мне папа сказал: если  за морем
купить  что-нибудь, а  здесь в три цены  продать, то разбогатеть  можно.  Ты
хочешь быть богатой?
     -  Нет.  Мне  и  так хорошо. Главное -  быть честным.- Рене успела  уже
принять  на  веру  слова бабушки  и  не хотела  изменять им  -  постоянство,
сопутствовавшее ей всю жизнь и больше всего ей в жизни навредившее.
     - Это Манлет так говорит. Без денег плохо. Я на моряка учиться пойду.
     - А я на земле буду жить. Человек создан ходить посуху. Иисус только по
воде ходил - и то: было это или нет, еще не совсем известно...
     Нам не  дано  знать  будущего.  Франсуа остался в  деревне  - только во
Вторую мировую побывал в солдатах и оставил на фронте ногу: связанных с этим
приключений и переживаний хватило  ему  на весь  его век с избытком. Рене же
отправилась вместо него в то самое дальнее долгое плавание, из  которого нет
возврата,  потому что,  пока вас не было, в ваших краях все так изменилось и
преобразилось,  что  вы, вернувшись, не  узнаете  их: места те же,  а  самой
страны нет - успело смыть волнами истории.


2
     Пока Рене гостила у бабушки, Жоржетта не теряла времени даром: нашла на
танцах второго мужа. Она была великая скромница и молчунья, но эти качества,
как  известно,  производят  иной  раз на мужчин  (на танцах  в  особенности)
большее  впечатление, чем иная женская болтовня и доступность; прежде  всего
это относится  к тем  ухажерам, кто настолько  ловок  и  общителен  сам, что
полагает, что этих качеств ему хватит на двоих с избытком. Но для этого надо
все-таки пойти на танцы, и поскольку женщине,  подобной Жоржетте, это дается
с трудом, то нельзя сказать, что она вышла  замуж во второй раз без всяких с
ее стороны усилий.
     До войны Жан был моряком в Бретани,  в войну служил  в авиации. Обе эти
профессии ему не понравились, и по  окончании войны он решил не возвращаться
к ним,  а как многие победители,  считающие, что мир лежит  у  их ног, решил
строить жизнь наново, в  соответствии с устремлениями молодости. Мечты тогда
были проще наших - в юности он хотел быть строителем и теперь определил себя
на  стройку, а  пока, в  предвкушении любимого дела,  веселился  в Дьеппе  с
товарищами и тратил выходное пособие. Жоржетта молча, но верно подпадала под
его обаяние, но какое-то время мялась и медлила: боялась  нового  неудачного
замужества и заранее ревновала его к товарищам - этим она, как водится, лишь
сильней разжигала своего воздыхателя.  Наконец она  поделилась сомнениями  с
дочерью  - хотя  в таких  случаях  уже не  столько  обращаются  за  советом,
сколько, сами того не ведая, извещают о принятом решении и косвенно просят о
помощи и поддержке. У Рене никого ближе матери не было - она отнеслась к  ее
тревогам как к собственным и обещала ей всячески содействовать новому  браку
и относиться к отчиму как к своему родителю. Это было для нее в одно время и
просто и сложно: родного отца она в глаза не видела. Жан пошел ей навстречу.
Понимая, что путь к сердцу матери лежит через