Паскаль Брюкнер.
     ПОХИТИТЕЛИ КРАСОТЫ


     Pascal Bruckner. LES VOLEURS DE BEAUTE

     ------------------------------------------
     Перевод с французского Нины Хотинской
     OCR Anatoly Eydelzon
     ------------------------------------------


     Анне - с прибытием в этот мир

     Как-то вечером посадил я Красоту себе на колени.
     - И горькой она оказалась.
     - И я оскорбил ее.
     Артюр Рембо, Сезон в аду


     ПРОЛОГ
     Я зажег лампочку на потолке,  взглянув  в  зеркальце,  отметил,  что  в
уголке левого глаза у меня появилась новая морщинка, и тут  машину  занесло.
Элен отчаянно надавила  на  тормоз,  вывернула  руль.  Цепи  не  держали.  Я
вскрикнул; машина развернулась поперек дороги и увязла в сугробе. Было  семь
часов вечера, стояла темень, густо валил снег.
     Мы возвращались из Швейцарии, где  отдыхали  на  известном  горнолыжном
курорте. Вообще-то я ненавижу горы, доктор, а еще пуще  ненавижу  холод,  он
пронизывает насквозь, кусает. Но Элен проявляла заботу омоем воспитании:  ей
загорелось приобщить меня к этому виду спорта и показать мне Альпы  во  всем
их величии. Изломанные очертания  вершин,  их  окаменелая  надменность  меня
прямо-таки пришибли. Эти каменные судьи не знают снисхождения;  слишком  они
высоки, слишком заострены. Природа создала горы в наказание людям, когда  ей
захотелось их унизить. Целую неделю я терпел  полярную  стужу  -  был  конец
января-и,  напялив  на  себя  полное  снаряжение  космонавта,  выходил    на
обледенелые  трассы,  крутизна  которых  повергала  меня  в  ужас.   Вечером
возвращался в отель разбитый, не чувствуя под собой ног,  с  красным  носом,
пунцовыми  щеками  и  задубевшими  от    мороза    пальцами.    Зато    Элен
блаженствовала; она вообще обожала все то, от чего большинству из нас не  по
себе: бураны, резкие перепады температуры, головокружительные склоны. Уж  не
знаю, когда она спала, но в девять утра была уже на лыжах, съезжала ловко  и
грациозно, вздымая искрящиеся на солнце клубы белой пыли, а  по  вечерам  ей
еще надо было  дрыгаться  на  дискотеках.  Высота  приводила  ее  в  щенячий
восторг. Она все упрашивала  меня:  "Посмотри  же  вокруг,  проникнись  этой
красотой.  Ты  в  Швейцарии,  эта  страна-  воплощение  материнства,   грудь
старушки  Европы,  из  которой  истекают  мед,  шоколад  и  молочные   реки.
Запасайся же здесь  впрок  силой  и  здоровьем".  Возражать  ей  я  даже  не
пытался. Но к концу недели чистый горный воздух и  красоты  обрыдли  мне  до
такой степени, что меня мутило даже от звона  колокольчика  на  санях,  и  я
взмолился; мне  хотелось  одного:  убраться  отсюда  и  вернуться  вниз,  на
равнины, они хоть приветливее.
     Элен взяла свою машину. Я не имел ничего прошв - сам я не умею  водить.
У нее была красивая хромированная игрушка,  шикарная  такая,  просто  мечта,
чтобы пустить пыль в глаза; знаете эти  немецкие  машины  -  плавный  ход  и
мощный двигатель, внутри сплошь мягкая кожа  и  орех,  и  не  едут  даже,  а
заглатывают  дорогу.  Элен  еще  оснастила  ее  кое-какими  мелочами,  и  я,
полулежа на сиденье,  щуря  глаза  на  свет  приборного  щитка,  наслаждался
комфортом каюты океанского лайнера Урчание мотора убаюкивало.  В  тот  день,
вместо того чтобы ехать прямо в Париж, мы  еще  прошвырнулись:  невзирая  на
мерзкую  пагоду,  задержались  в  Лозанне,  поглазели  на  витрины   дорогих
магазинов, зашли в часовню, в музей.  Элен  никак  не  могла  расстаться  со
Швейцарией,  она  была  влюблена  в  эту  страну,  где  училась  в  детстве.
Женевское озеро лежало большой зеленой лужей,  затопившей  Альпы,  и  только
чайка над самой водой выделялась светлым пятном. Часа в четыре к Элен  вдруг
пришла блажь свернуть с автострады к горам Юра.  Ей  хотелось  ехать  лесной
дорогой, как бы продлив тем самым каникулы. Я не стал возражать.  Так  уж  у
нас повелось. Бытовые и материальные  заботы  Элен  брала  на  себя,  и  все
остальное тоже. Наши лица покрывал типичный  для  лыжников  загар  -  этакий
слой  показного  благополучия,  -  или,  вернее  сказать,  мы    пропеклись,
подгорели на солнце вокруг; глаз от  очков  остались  белые  круга,  а  щеки
стали малиновыми.  Мы  возвращались,  погрузив  в  багажник  полный  чемодан
кислорода, который Элен собиралась маленькими дозами вдыхать в Париже.
     Мне запомнилась аспидно-чсрная поверхность озерца под свинцовым  небом.
Солнечный  луч  на  мгновение  прорвал  толщу  облаков,  упал  перламутровым
мазком, и почти сразу же повалил снег. Ненастье Элен не  смущало,  мы  ехали
быстро, радио  орало  во  всю  мочь  композиции  Джимми  Хендрикса,  Кертиса
Мэйфилда, Джона Ли  Хукера,  и  у  меня  от  этого  гама  едва  не  лопались
барабанные перепонки. А она  знай  себе  отбивала  ритм  пальцами  на  руле,
подхватывая припев. Две  вещи  Элен  обожала:  негритянский  джаз  и  еще  -
записывать разговоры, незаметно и неожиданно включая диктофон. Слушая  потом
себя, подмечая характерные словечки, глупости,  которые,  бывает,  сморозишь
за  обедом  или  на  вечеринке,  она  хохотала  до  слез.    Машина    легко
расправлялась  с  препятствиями,  превращая  шоссе  в  резиновый  коврик.  Я
съежился на сиденье, глаза щипало от снежной белизны, и меня клонило в  сон,
несмотря  на  грохот  джаза.  Элен  убавила  громкость  и  посоветовала  мне
смотреть внимательно: подъезжаем к границе, это переходная зона, здесь  одна
культура едва намечается, а другая  постепенно  стушевывается.  Я  возразил,
что под этим белым шквалом одну страну от другой не отличить и  вообще  зима
границ не знает. На бензоколонке синий от холода заправщик продал  нам  цепи
и заметил, что благоразумнее было бы вернуться назад. Элен  рассмеялась  ему
в лицо, а я восхитился ее лихостью. Нарядный домик с голубыми ставнями,  где
размещались швейцарская  и  французская  таможни,  был  закрыт.  Дорога  шла
вверх, вираж за виражом, все круче. Высокие призрачные  ели  обступали  нас,
как строй солдат с запорошенными снегом рукавами. Ненавижу эти деревья,  они
не живут в одиночку, держатся всегда стаей, точно волки. Снег  заштриховывал
пейзаж, кружил в лучах фар и очень скоро  засыпал  все  дорожные  указатели.
Маленькие  сугробы  мелькали  во  мгле,  напоминая  нам,  что  здесь    были
километровые столбики, стрелки, названия деревень. Скоро стало ясно, что  мы
заблудились и едем наобум.
     Даже  дальний  свет  мощных  фар  не  мог  пробиться  сквозь    пелену.
Молочно-белое марево размыло очертания,  сгладило  углы,  заволокло  дорогу.
Дворники  надрывались,  отчаянно  скрипя,  но  не  могли  очистить  ветровое
стекло. Несколько раз  колеса  пробуксовывали,  несмотря  на  цепи.  Элен  с
трудом удерживала руль, нас мотало из стороны в сторону; страшно  помыслить,
что бы случилось, попадись нам навстречу какая-нибудь  машина.  Я  предложил
вернуться,  Элен  в  ответ  назвала  меня  трусишкой,  и  это  словцо   меня
успокоило. Но наш гордый стальной  конь  кряхтел  на  подъемах,  как  жалкая
малолитражка. Наконец он выдохся, забуксовал, вильнул вбок и  замер.  Тщетно
Элен пыталась  включить  сцепление  -  лошадка  не  трогалась  с  места.  Мы
застряли. Тогда она  выскочила  наружу,  принялась  танцевать  под  снежными
хлопьями,  зачерпнув  пригоршню,  слепила  снежок  и  запустила    в    меня
("Бенжамен, мы проведем ночь здесь, в буран, вот здорово!"). Энергия  горных
вершин еще  била  в  Элен  ключом,  приводя  ее  в  состояние  эйфории:  она
призывала стихию, чтобы потягаться с нею. Я еще раз  внимательно  рассмотрел
в свете лампочки свои глаза. Совершенно точно: вчера этой морщинки не  было,
она появилась сегодня.  Жизнь  запечатлела  новую  мету  на  моей  коже.  От
перспективы провести беспокойную ночь в машине меня просто жуть  брала:  мне
во что бы то ни стало надо было  выспаться,  чтобы  сгладить  эту  проклятую
складку. От налетавших порывов ветра нас  шатало,  горы  сомкнулись  вокруг,
точно карцер.
     Вскоре Элен образумилась и уговорила меня пойти на поиски  подмоги.  От
Джимми Хендрикса с его бодрящими каскадами аккордов пользы  нам  было  мало.
На мне были крепкие ботинки на меху и теплый анорак.  Я  захватил  несколько
галет и карманный фонарик, едва освещавший мри ноги. Элен холод  не  грозил:
бак был полон, мотор мог работать еще несколько часов. Сгибаясь под  ветром,
я шагнул во тьму; я уже злился на себя, что отказался, когда Элен  вызвалась
пойти вместо меня, и проклинал идиотские условности, предписывающие  мужчине
брать тяготы на себя.  В  конце  концов  это  из-за  нее  мы  влипли  в  эту
переделку  заупрямилось  балованное  дитятко,  на  приключения,  видите  ли,
потянуло. Снег только казался мягким; он резал, как стекло, каждая  снежинка
вливалась в  меня  кинжалом,  царапала,  жгла,  прежде  чем  растаять.  Тьма
сгущалась, деревья мучительно стонали и трещали. Мне в жизни не  приходилось
сталкиваться с опасностью, - правда, жить вообще опасно, лично мне  и  этого
достаточно. Ноги вязли в снегу, дыхание перехватывало, я хлопал  рукавицами,
чтобы хоть немного согреться. Я  старался  ориентироваться,  держась  черной
линии  елей,  тянувшейся  вдоль  шоссе.  Они  стояли  безмолвным    почетным
караулом, похожие на тяжело нагруженных носильщиков: собственно, это и  была
их работа, а грузом был снег. Время от времени порыв ветра колыхал ветви,  и
белые комки сыпались хлопьями на землю. Я напевал,  чтобы  приободриться,  и
сам едва слышал  свой  голос.  Единственным  различимым  звуком  был  шелест
снега, падающего на снег.
     Спустя некоторое время, когда глаза попривыкли  к  темноте,  я  заметил
справа от себя среди деревьев нечто вроде проезжей дороги и свернул на  нее.
Я сразу увяз в глубоких  сугробах,  которые  намело  вокруг  стволов,  через
несколько шагов весь взмок и запыхался. Не знаю, сколько я  шел  так,  то  и
дело спотыкаясь и падая. В  просветах  между  деревьями  виднелись  скалы  -
точно  обледенелые  надгробья.  Я  чувствовал  себя  затерянным    в    этой
бесконечной  белизне,  и  в  голову  лезли  жуткие  мысли:  я  провалюсь   в
расселину, на меня нападет дикий зверь, И  какой  идиот  выдумал  глобальное
потепление климата? Снег заглушал шаги, поглощал все звуки в  мире.  Наконец
мне померещилось, что далеко  впереди  мигнул  крошечный  огонек  и  тут  же
исчез.  Я  бросился  бежать,  два  иди  три  раза  пропахал   снег    носом.
Приблизившись, я различил очертания горной мызы, утопавшей в  снегу,  только
из одного окна на  втором  этаже  пробивался  свет.  Я  отчаянно  засигналил
фонариком.  Потом  взобрался  на  крыльцо  по  ступенькам,  очевидно  совеем
недавно расчищенным, и забарабанил в дверь.
     - Есть тут кто-нибудь? Прошу вас! Помогите, я заблудился!
     Никакого ответа. Я немного отошел и снова  принялся  кричать  что  было
мочи. Единственное освещенное окно на втором этаже теперь погасло. На  двери
не было ни колокольчика, ни  звонка,  ни  молотка.  Я  пошел  вдоль  темного
фасада, надсаживая глотку ("Помогите, мы с женой попали в аварию  на  шоссе,
пожалуйста, прошу вас!"). Мой голос замирал,  ураган  уносил  слова.  Кто-то
следил за мной изнутри и не желал мне открывать. Я шарил по стенам на  манер
паука,  пытаясь  определить  расположение  комнат,  принюхивался  в  надежде
учуять присутствие человека. Перед каждым окном я  вставал  на  цыпочки,  но
сквозь закрытые ставни ничего не мог разглядеть. Тогда я повел  убедительную
речь, я сложил руки рупором и громко, подробно рассказал о  нашей  беде.  Не
опустил ни одной мелочи, назвал свое имя, фамилию, свой  возраст  и  возраст
Элен, сообщил даже марку и номер машины. Я должен был во что бы то ни  стало
внушить им, что бояться меня нечего. Странно было  говорить  в  непроглядной
тьме, обращаясь к безмолвному дому.
     От собственного монолога мне стало не по себе,  и  я  сдался,  мысленно
проклиная эгоиста-хозяина, который видел меня, но даже носа  не  показал.  Я
окоченел и совсем пая духом. С большим трудом я выбрался на шоссе  по  своим
следам - их еще не совсем  замело.  Я  ускорил  шаг,  испугавшись,  что  так
надолго оставил Элен одну. И опять эти  жуткие  ели  в  белых  шубах  -  они
стояли, тесно сомкнув ряды, словно хранили тайну. У меня  подгибались  ноги,
все тело ломило,  как  после  лыж,  болел  каждый  мускул.  Это  приключение
грозило лишить меня последнего здоровья. Нет  ничего  утомительнее  отпуска,
вы не замечали? Снежные  хлопья  налетали  на  меня,  как  рой  злобных  ос,
сплетали частую сеть, под которой я  едва  мог  дышать.  Наконец  я  отыскал
машину под пухлой снежной шапкой; ее фары слабо светились в кромешной  тьме.
Завидев меня, Элен дала  гудок;  с  запорошенными  волосами  и  ресницами  я
походил на затерявшегося во льдах полярника Она вся извелась,  ругала  себя,
что отпустила меня одного, а после  моего  рассказа  совсем  приуныла.  Дела
наши были плохи: на морозе мотор терял силу и  через  какой-нибудь  час  мог
заглохнуть окончательно. Температура стремительно падала. Скоро нас  накроет
ледяным саваном. Придется дожидаться снегоочистительной машины, а с собой  у
нас  только  немного  галет  и  фруктов.  Элен  попросила  прощения  за  эту
неприятность и пообещала сделать мне подарок,  чтобы  загладить  свою  вину:
как насчет недельки на Багамах? Утопая в белой вате,  которая  вихрилась  от
налетавших шквалов, мы стали как могли устраиваться на ночлег.  Машина  была
вполне надежна - хоть это немного утешало.  Элен  опустила  спинки  сидений,
соорудила из сумок две подушки. Она укутала меня в одеяла и  собралась  было
поделить печенье, но тут в меркнущем свете фар возник человек.  Не  успел  я
сообразить, что мы не одни, как  к  стеклу  со  стороны  водителя  прижалось
лицо, растопив налипший снег. Элен взвизгнула и  выронила  печенье.  На  нас
уставились два глаза над белесым кругом приплюснутой к  стеклу  щеки.  Глаза
смотрели то на Элен,  то  на  меня,  жадно  нас  разглядывали.  Жуткое  лицо
заговорило:
     - Простите, что напугал вас. Я живу в том доме, где вы только что были.
     Нежданному гостю приходилось кричать, и он  сделал  нам  знак  опустить
стекло, чтобы было лучше слышно.  Элен  лишь  приспустила  его  чуть-чуть  и
дверцы не разблокировала.
     - Поймите меня: мы опасаемся бродяг. Я должен был удостовериться.
     Все это было  сказано  неприветливым,  даже  агрессивным  тоном.  Элен,
осмелев, еще немного опустила стекло.
     - Вы хотите сказать, что следили за моим мужем?
     (Во избежание кривотолков мы с Элен, когда ездили  куда-нибудь  вместе,
представлялись мужем и женой, хотя и не были женаты.)
     Черты  нашего  собеседника  разглядеть  было  трудно.  Шерстяной   шлем
скрывал половину лица, и я видел только пухлые губы и бороду с повисшими  на
ней клочьями снега. Он был учтив и холоден, отвечал односложно: он  бесшумно
следовал  за  мной  в  "рейндж-ровере",  не  зажигая  фар,  и  оставил   его
несколькими метрами выше, за поворотом. Он просит вас - вернее,  его  хозяин
просит - быть его гостями; сам же он всего лишь слуга.  Мы  не  стали  долго
раздумывать: ночь  предстояла  длинная,  я  продрог  до  костей,  ветер  все
сильнее завывал вокруг машины.  Мы  вышли.  Наш  спаситель  оказался  совсем
маленьким человечком, почти карликом, и это как-то рассеяло  наши  опасения.
Поведение его было, пожалуй, немного странным, однако же он  пришел  нам  на
помощь в трудную минуту. Он помог нам достать кое-что из вещей  и  столкнуть
машину на обочину, чтобы в нее не врезался другой автомобиль. Сила  у  этого
горца была недюжинная. Он хмуро приказал нам сесть в его машину - мощную,  с
четырьмя ведущими колесами, - сам сел за руль,  слишком  для  него  большой.
Итак, из снежного плена нас освобождал какой-то филин,  который,  похоже,  и
говорить-то едва умел.  Наш  угрюмый  благодетель  довез  нас  до  дома,  не
проронив ни словечка, с таким видом, будто  выручать  людей  было  для  него
привычным делом. Мне от  его  немногословности  стало  не  по  себе.  "Ну  и
весельчак", - тихонько шепнула Элен, прижавшись ко мне. Мы  могли  вздохнуть
с облегчением, вырвавшись из хаоса. Удача еще  раз  улыбнулась  нам.  И  нам
обоим грезились жаркий огонь в камине, горячий ужин и мягкая постель.


    Часть первая. ТОРЖЕСТВО МОШЕННИКА
     ОБЫДЕННОСТЬ НЕВЗГОД
     Были сумерки дивного летнего дня. Париж почти опустел, так как  под  15
августа выпадало три выходных{1}. Зной выгнал редких  прохожих  в  парки,  к
фонтанам,  под  тенистые  деревья.  Я  возвращалась  с  Лионского   вокзала,
проводив Фердинанда - он уезжал в Антиб. Мы договорились,  что  я  на  своей
машине приеду к нему на  будущей  неделе.  Я  ехала  медленно,  опустив  оба
стекла, с наслаждением  вдыхал  запахи  раскаленной  улицы,  упиваясь  видом
деревьев, листья на которых уже тронула  желтизна.  Тротуары  были  горячие,
асфальт  плавился  и  лип  к  подошвам,  город  томился,  дыша   тропической
влажностью, - чем не экзотика! Париж был для меня вместилищем великолепия  и
энергии, в этом городе эмоции всегда били во мне через край. И надо же  было
во всей столице выбрать  тог"  единственного,  ветреника  и  лгуна,  который
теперь, когда я отпустила его ненадолго одного, непременно мне  изменит.  От
этой мысли как клещами сжало желудок, перехватило  дыхание.  Я  вцепилась  в
руль и остановилась во втором ряду,  чтобы  отдышаться.  Сзади  загудели,  и
понеслась ругаю. Я обливалась потом, левую ногу  свело  судорогой.  Я  знала
наверняка: ему только дай  волю,  будет  клеиться  к  незнакомым  девицам  и
укладывать их в постель. Он  и  не  подумал  предложить  остаться  со  мной,
отсрочить свой отъезд. Я поставила машину на стоянке перед  папертью  собора
Парижской Богоматери  и  знакомым  путем  направилась  в  отделение  "Скорой
помощи" больницы Отель-Дье{2}.
     Не успела я войти,  как  на  меня  вновь  накатил  страх.  Несмотря  на
роскошно  отделанный  холл  и  аккуратный  внутренний  двор  с   французским
садиком, повсюду ощущалась болезнь. В этом  памятнике  старины,  смахивающем
немного на казарму и немного на монастырь, есть что-то суровое, сама т  знаю
почему, но от него у меня леденеет кровь. Рядом с  овеянным  славой  собором
Парижской Богоматери Отель-Дье -  подлинно собор нищеты, как
     магнитом притягивающий обездоленных. Чтобы выстоять в  этом  пристанище
невзгод, требовалась бодрость духа, которой у  меня  не  было.  Я  с  ужасом
думала о том, что меня  ждет:  стены,  сочащиеся  болью,  койки,  с  которых
несутся стоны, жуткие инструменты хирургов - пилы, щипцы, скальпели,  полный
арсенал потрошителей. Здесь бродила смерть и словно  насмехалась  над  теми,
кто боролся с нею; новейшие технологии были ей  нипочем,  она  приходила  за
каждым в назначенный час.
     Чтобы представить себе, как легко было выбить меня из колеи в  те  дни,
поймите вот что: я не только осталась одна без Фердинанда, я  слонялась  как
неприкаянная по полупустому городу, среди ошалевших иностранцев,  ничего  не
соображающих от жары горемык  и  спекшихся  на  солнце  клошаров,  пока  вся
Франция гуляла и веселилась. Я одна, а страждущих несметные полчища,  и  все
на  мою  голову:  они  будут  рваться  на  прием;  а  я  изволь  выслушивать
рассуждения  меланхоликов  и  бред  сумасшедших.  Работать,  когда    другие
развлекаются, и уехать, когда большинство приступит к работе, - такой  игрой
на контрасте я мотивировала свое решение остаться  на  праздники  в  Париже.
Хвалилась близким: мол, оттягивать удовольствие - для меня особый  смак.  На
самом же деле я бы все отдала, чтобы быть  сейчас  вместе  с  остальными  на
пляжах. Дежурить на Успение я вызвалась  из-за  нехватки  денег.  Я  интерн,
закончила медицинский факультет и в двадцать шесть лет начала  специализацию
по психиатрии. Вдобавок мне  всегда  тревожно  в  праздники:  это  разрыв  в
нормальном течении дней, брешь во времени,  лишающая  его  сути,  Я  заранее