Сергей БУДАНЦЕВ
   МЯТЕЖ
 
   Роман
 
   Когда же церковь хоронила тело его, уже чтя его как святого, то вдруг
при возгласе диакона: "оглашенные, изыдите!" - гроб с лежащим в нем  те-
лом мученика сорвался с места и был извергнут из храма, и  так  до  трех
раз. -
   Достоевский.
 
   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
 
   Toi qui connais les hussurds de
   la garde
   Connais-tu pas l'trombon du
   regiment.
   (Стар. солдатск. песенка.)
   Первая.
 
   "Человека не видно. Мы захлебнулись "коллективами", "массами". У меня
это ощущение утопания - с войны, когда я попал на фронт в 15-м году, и в
особенности с тех пор, как я начал командовать в последние  месяцы  сем-
надцатого года эскадроном дикой дивизии... Бывало, - вой, визг, а тебя и
рядом который - нет. Остался ЧЕЛОВЕК, говорит Северов, ЧЕЛОВЕК, написан-
ный огромными прописными буквами. Но условимся писать просто; этот  "че-
ловек" рвет кругом себя пространства и,  главное,  совершенно  измочалил
тонкую ткань времени. Ощущение себя в этом барахтаньи - как при  сильном
насморке (у близоруких, по моему, это дается расплывчатостью  и  смазан-
ностью очертаний), когда внезапно чувствуешь себя необычайно  ограничен-
ным, лишенным всего существенного физически, словно сорванным с  петель,
отрезанным и запрятанным за неодолимый ком в носу. Так бывает  при  вре-
менной потере физической чувствительности. В нашем современном быту меня
лишили обоняния рвущиеся кругом события, рвущие  окончательно  мой,  наш
быт. Они сшибаются лбами, они валятся со столов Президиума В. Ц. И. К. и
Совнаркома, это - особо-прыткие революционные события; а сзади и под ви-
димым треволненьем ползет и гноится русская жизнь: ее событья, сгущенные
в тысячелетнюю дремоту, слепо толкаются в спину средневековья.  Все  это
напоминает телеграфную запись: и суетливое шуршанье лент и дождичек чер-
неньких значков на горах спутанной бумаги, - всего только  короткая  те-
леграмма. Я перестал обонять в этой парной оранжерее; я как будто  прос-
тудился в гражданской войне, которой, в значительной степени, руковожу.
   Но мчась в своем поезде, по счастью, отрываемый и от событий и от бы-
та, получивши на несколько суток право  "экстерриториальности"  а,  ста-
ло-быть, и "вневременности", т.-е. право не барахтаться в суете  и  даже
не плавать поверх ее, - я вижу, мчась и спеша, что мы отстаем от чего-то
(от "культуры" что ли? не понимай этого "сожалительно" о старом. Я - ре-
волюционер и социалист), как поезд наш отставал бы, гонясь за лучом све-
та в мировом пространстве".
 
   Паровоз аппетитно палил:
   рев рек, скреп скрежетанье, дрожь: не  то  брань,  не  то  свист  под
клинькающим буфером; визжа, занывала сталь, кроша и  крошась;  саповатые
ахали вестингаузы; при всем этом взвивался и мгновенно зимовал белый ка-
ракульчевый пар: воспалялся и дыхал паровоз, паля шерстяную мякоть ноги,
лезшей и льнувшей всеми шерстинами в ноздри, в глаза, во все поры  поез-
да, дробясь о горящие стекла;  тарарахнув,  барабахал,  запахивая  белой
мглой черное полотно, змеевидный звонкий состав. Чудовище  жрало  телег-
рафные столбы и стрелки, знобили рельсы; в вагоне от быстрого лета кача-
ло внутренности и мозги писавшего.
   "Много из того, что я сейчас пишу тебе, в  формулировках  принадлежит
Северову: мы с ним так сжились, что он  стал,  по  справедливости,  моим
"речевым аппаратом", я так его и зову. Я работаю, как  ирод,  оглашенно,
едва успеваешь думать.
   И вот, едва успеешь подумать, а Юрий уже тут как тут: формулирует. За
это его и держу в своем штабе, он у меня вроде моего помощника. Впрочем,
и на отдельные эпизодические поручения он незаменим; ему я обязан лучши-
ми маневрами своих партизан в тылу у немцев, на Украйне. Но он совершен-
но разрушенный человек, сгорает. Утром он невменяем совершенно  и  может
наделать глупостей. Аридовы веки Северов не проживет и в самом ближайшем
будущем попадет в сумасшедший дом.
   "Снаряд" его пробовали прятать, отнимать, это ни к чему не  приводит,
а раз привело даже к скандалу, когда он чуть  не  разгромил  артиллерией
губернский город, наложив на  Совет  контрибуцию  с  первым  требованием
представить ему пятьдесят шприцев и две  тысячи  ампул  морфия!!  Десять
миллионов, которые он кстати потребовал от непокорного Совета (не давали
фуража для его отряда), доставить оказалось  легче,  чем  его  проклятое
снадобье и "снаряды", а все это потому, что Силаевский  некий,  командир
полка, решил исправить своего начальника и отучить его от наркотики. Де-
ло дошло до Центра, и я сам улаживал недоразумение.
   Но жить без него мне было бы трудно, мне пришлось бы больше думать  и
потерять работоспособность за этим занятьем; Северов работает в  свобод-
ное от размышлений время".
   Качало внутренности писавшего: салон, вагон был прицеплен  к  хвосту.
За окнами, с нитяными сединами бившего дождя, клубилась темь, клубилась,
липла, и, прилипая, высасывала внутренности: свет отражался в вогнутых и
плоских стеклах и погибал в темноте. Когда писавший подошел к  пружинив-
шей задней стене, где почти било от движения, - он  увидел  разбросанные
по насыпи звезды: желтые, зеленые, красные. Под полом заляскали какие-то
цепи, замотало сильнее и вдруг пошатнуло вперед за движеньем поезда так,
что пришлось переступить; сбивало с ног: экстренный поезд тормозил, под-
ходя к станции. Он мягко влип в молочную мглу, под теплый дебаркадер:
 
   ВОРОНЕЖ.
 
   Взглянул на часы, было двенадцать с четвертью.
   Позвонил.
   - В чем дело, Григоров? Почему мы стоим уже двадцать минут?
   - Не могу знать, товарищ Калабухов.
   - Позови Юрия Александровича.
   Северова не было. Он вышел на перрон.
   - В чем дело?
   - У Юрия Александровича, в их вагоне, товарищ Силаевский сидят и ска-
зали, что сейчас будет у всех проверка документов...
 
   На перроне, густо облитом растекающимся плавленным пламенем белых пу-
зырей, метелили серые шинели; в этом смятеньи шинелей, сумок,  штыков  и
пара носилось беспрерывное эхо шума, бившегося во все стены и не  нашед-
шего выхода. Множество людей главарей выбирает не сразу: главарей  выби-
рают ядра, а ядра сливаются из  знакомых  друг  другу  людей.  Калабухов
смотрел, как в солдатской массе, галдевшей ожесточеннее, любопытствовав-
шей острее, чем другие пассажиры, вспыхивали и рвались серые лица и сно-
ва тонули под крик:
   - Хто они такие?
   - Генералы?
   - Мы старого режима не потерпим!
   Между серыми шинелями мелькнули чакчиры и знакомый расстегнутый всег-
да френч.
   - Силаевский! Товарищ Силаевский! - позвал Калабухов.  -  Откуда  эта
солдатня? - тихо спросил он у метнувшегося на крик.
   - С Кавказской армии, где-то под Байбуртом были. Пробиваются к себе в
Тверскую губернию.
   Около входа в первый класс густела черная толпочка рабочих, вероятно,
железнодорожников. Она увеличивалась и медленно пробивалась к  Калабухо-
ву, держась на салон, где главный.
   Выдвинулся один, лицо у него оползало и таяло как серый  снег;  голос
исходил из глухой груди - грозный и шепелявый, повисая на упавшую вправо
губу; человек этот, повидимому, был всегда заводило.
   - Я - председатель нашего деповского совета. Кто вы  такой,  товарищ?
Ваши документы.
   Неожиданно, мимо спрашивавшего, пошел в толпу звонкий голос:
   - Товарищи! Я командующий первой особой революционной армией: я - Ка-
лабухов.
   Калабухов удивился себе и понял, что это лучший и самый быстрый выход
из скучной и всегда неприятной процедуры. Он вдруг почувствовал, что имя
его знакомо, в чьей-то памяти, в  памяти  грамотеев,  сейчас  проступают
буквы его фамилии, с марта месяца не сходящей со сводок. Снизу, по  мус-
кулам живота подступил ком гордости; он вспомнил, что имя его, когда  он
партизанил на Украйне воспевалось хвалебными партийными перьями рядом  с
именем Спиридоновой, а в большевистских газетах - чуть ли не с Троцким и
Сиверсом. Гордость и радость за сознательность рабочего люда  (он  вдруг
воспылал!) пробежали по его красной черкеске: он почувствовал себя порой
и жилой беспокоившегося и дышавшего на станции "человека", он почувство-
вал себя: как бы главным, как бы ответственным... уполномоченным,  обле-
ченным. Он почувствовал, что вот именно теперь нужна хорошая революцион-
ная речь, такая, чтобы голос шел в упор, как пулеметный ливень, а ливень
его голоса должен разрядить эту нелепую грозу; после революционного лив-
ня смешно будет проверять документы, справляться,  не  будут  нужны  эти
унизительные допросы его и его партизан.
   - Я - левый социалист-революционер. Наша партия...  -  заговорил  он,
слушая сам, как его слова глотало уже неслышное влажное эхо. - Я один из
первых, не принимая похабного Брестского мира, который отдавал... и пр.
   - Когда часть, когда-то целой могучей революционной  партии,  имевшей
огромные заслуги в прошлом перед угнетенным крестьянством, пошла за бол-
туном Керенским...
   (Свист и крики: "Правильно!")
   - Никогда ни я, ни наша партия левых социалистов-революционеров, - не
изменит трудовому... и т.д.
   - Но хваленая большевистская передышка, которая отдает все завоевания
трудящихся под сапог германского...
   (В толпе глухое рычанье.)
   - Мы должны защищать революционное отечество от наседающих, обнаглев-
ших... и т.п.
   - Большевики не имели права  сдавать  на  милость  победителя  судьбы
крестьянства и рабочих...
   (В толпе разноголосица, разноброд. Крики: "довольно! слышали!").
   Почувствовав ненужность и бестактность окончания своей речи, главное,
последней фразы, окончательно повредившей, Калабухов ахнул здравицей:
   - Да здравствует!..
   - Ура!..
   - Да здравствует!..
   - Ура!..
   Однако оборвалось, выветрилось что-то, что  с  первых  слов  сгрудило
вокруг него теплое, пахнущее неопрятным  ночлегом  полушубочно-шинельное
прелево, а сзади от него слегка отхлынули вышедшие из вагонов его парти-
заны, полезшие за своими бумагами, - так иногда налетевший ветер  сносит
всю призрачную и лживую теплоту бабьего лета. Проверка была неизбежна  и
потому еще, что рядом, за вагонами, засопела недружелюбная кукушка,  со-
пенье сменилось смешной мекающей погудкой; она-то, странным образом  на-
помнив голос оратора, сдула весь дух убедительности, - словом, Калабухов
увидал себя опять наедине с отекающей прямо на него нижней губой.  Рабо-
чий почему-то сознал за необходимое пожать Калабухову руку и  поблагода-
рить за речь.
   Встала глухая тишина, она казалась глуше от своей ограниченности, ти-
шина не была повсеместной: рвались глухие вопли паровозов, шипели фонари
и ластился шелестящий к крыше дождь.
   - А все ж таки мы просим вас, товарищ Калабухов, предъявить ваши  до-
кументы: теперь все научились говорить.
   - За что ж ты меня благодарил?
   - Сознательные рабочие и солдаты не могут доверять только  словам,  -
тяжело падало с обвисшей губы.
   - Пожалуйста, вот мандат, подписанный т.т. Троцким и Мехоношиным...
   - Вот документ от Ц. К. нашей партии.
   - Вот...
   - Вот...
   - Президиум В. Ц. И. К.
   В толпу обвисало:
 
   Мандат.
   Дан сей тов. Калабухову (Преображенскому) Алексею Константиновичу...
 
   Обвисало в сторону Калабухова:
   - У вас что же, двойное фамилие?
   - Да, я во время революции присвоил себе свою  литературную  фамилию,
псевдоним...
 
   Уже давно погасли рассыпавшиеся за окном, на земле звезды  -  Воронеж
потух вдали; справа в прояснившейся тьме, далеко в стороне, живое  коле-
балось зарево.
   - Что это, Юрий, как ты думаешь?
   Северов поднял пухлые веки и буркнул:
   - Аграрная программа. Красный петух.
   - Не говори глупостей. Ты и так много  делаешь  их.  Надо  было  тебе
вступать в пререкания с этим председателем. Этот нелепый тон:  штабс-ка-
питан и т.д. Зачем это тебе нужно было, хочу я знать?
   - М... м... Я устал сегодня. А ты,  Алексей  Константинович,  говорил
так, как будто по жестяному ведру бубнил. Плохо говорил, я поэтому,  ве-
роятно, так и рассердился. Можно делать глупости, но говорить их не  на-
до, потому что делаешь их всем существом, а в разговоре...
   - Ты засыпаешь, сегодня с тобой разговоры коротки. Иди спать.
   Северов вдруг встрепенулся.
   - Ерунда. Это способ самозащиты. В четвертом часу мне уже не  хочется
спать.
   Он подошел к стеклу и стало вдруг ясно Калабухову, что черные  волосы
Северова - порожденье зыбкой и непроглядной темноты: сейчас они  слились
с нею.
   - Люблю, - сказал Северов, - пожары.
   - Да, да, и я радуюсь, - вдруг горячо отозвался Калабухов. - Это нуж-
но, чтобы горели именья, поместья и всякая сволочь. Юрий,  дорогой  мой,
нам сегодня устроили третье униженье со дня  нашего  отступления  из-под
Харькова. Эти проверки унизительны, но они пустяки  перед  тем,  что  со
мной делали в Наркомвоене, в Москве.  Большевики  берут  под  подозренье
всех и вся. - (Северов вернулся к столу). - Я же, они должны знать  это,
не изменю революции. Но они - не вся еще революция. Здесь - в крестьянс-
ком брюхе перевариваются наши законы. От них теплее,  -  посмотри:  небу
жарко. Я потому смотрю спокойно на недоверие к себе, что, как  большеви-
ки, себя непогрешимым не считаю. Они считают  себя  безгрешными;  может,
они и правы, и следует сознавать свою бесспорность и категоричность,  но
я живой человек, я эту свою живучесть, последнее, что меня  выделяет  из
огромного существа революции - не уступлю. Право живого - колебаться.
   Северов привстал, перегнулся через стол и захохотал.
   - Алексей Константинович, ты великолепный революционер, но ты никогда
не увидишь новой земли и нового неба, именно потому. Для  райской  жизни
даже на земле надо умереть и воскреснуть.  Большевики  сумели  умертвить
себя, они проходят страну смерти в мертвенном оживлении, сотрясаясь все-
ми своими теоретическими скелетами и суставами. Тебе сейчас живому чело-
веку весело среди мертвецов, поэтому ты только радуешься, когда тебя бе-
рут за горло костяными пальцами: проверят и отпустят. Но ты,  живя,  мо-
жешь оживиться. Вот, например, если у тебя спишут в расход папу и  маму,
(мамы, впрочем, у тебя нет), - во славу райского, хотя бы и земного бла-
голепия, что ты запоешь? Оживишься! У  тебя  это  фамильное:  твой  отец
(последнее время, когда он командовал бригадой, я его очень  хорошо  уз-
нал) тоже живучий, как, между прочим, всякий кадровый офицер. Он не  лю-
бит прикосновения к мертвому даже во имя вечного загробного  блаженства,
а потому теперь, вероятно, крепко держится за живой полковничий погон  и
за живой собственный особняк на Затинной улице вашей.
 
   Вторая.
 
   Смотришь, - кажется: не четырехлапый - четырехбашенный единорог, воо-
руженный золотошапой колокольней, с которой по ночам - прожектор, а  бе-
лый бред столетий по Иловайскому (о, воспоминанья ученичества!), из пре-
даний о Стеньке Разине окаменел на самом большом и самом плоском  холме.
Семнадцатый век - зубастый колонизатор, семнадцатый век - покоритель ба-
сурман, семнадцатый век - изящный кружевник, семнадцатый век сплел бело-
кирпичное кружево кремлевских стен, пробил черные и грозные, как  пустые
глазницы, бойницы.
   Город внизу Кремля, город округ сполз,  опрокинутый  в  голубую  чашу
сентябрьской жары и драгоценного фруктового благоуханья (начало по ново-
му стилю сентября), наш город перстнем надет на безыменный  палец  судо-
ходной дельты. Наш город богат: золотится многоглавыми церквами и  мече-
тями, разливаясь горьковатой желчью осенних бульваров, парков;  он  рос-
сыпью крыш, беспорядочно по старинке виясь, стекает к  изумрудным  пред-
местьям, а эти - захлебываются плодовыми садами и огородами,  ожиревшими
в навозе. Справа - река, город наш метнулся к набережным, сбивая к набе-
режным богатейшее месиво из бронированных холмов,  асфальтированных  вы-
пуклостей, пыльных пустырей, булыжных мостовых, яростной  налетая  опро-
метью к пристаням, выедающим густую мякоть реки черными зубами.
   Черные зубы пристаней скрежещут, черные зубы, вросшие песчаным деснам
берега, стучат от волненья: им борта в июле вооруженных судов грозят по-
левыми трехдюймовками; и не только им, а... и...
   ...и горлу к реке оползающих улиц, добродушных, изумрудных, ставенча-
тых...
 
   Кавказ и Меркурий.
   Самолет.
   Восточное.
   Русь. -
 
у них - летящие имена; с них, как выжатая солнцем смола, струятся мирные десятилетия; от них сладко разит летними экскурсиями; эти прозвища - больные анахронизмы в жестокие дни всероссийской гражданской войны. Миллионнозубая скребница она - гражданская война; она прошлась по гладким ребрам быта; стал наш город хиреть после этой чистки, гниют многие заброшенные пристани, баржи и баркасы. Честной пред щепетильнейшими мировыми биржами пристани не легко выветривать дурманный яд огромных оборотов: миткалем, кишмишем, рыбой (рыбой, главное!), кожами (о, запах кож, вовеки незабываемый!), натуралом (да, да, натуралом тоже!), мазутом, керосином, шерстью, хлопком, шепталой, орехами, мясом, маслом и пр., и пр. - бараниной! Их не легко потерять, их, - рачительных, до глянца упитанных хозяев, не легко теперь пялить пушки на родной истихающий город, где рачительные хозяева множились по особнякам, по особнякам умирали и, говорят, вымерли. "Все в прошлом". Давно ли? Давно ли? 
   А нынче глаза вывески:
 
   Кавказ и Меркурий,
 
бархатный взгляд черной вывески: 
 
   Кавказ и Меркурий
 
хлещет жгучая красная тряпка: 
 
   Р. С. Ф. С. Р.
 
   А там, где:
 
   Русь
 
уже высыхает суриковая кровь на старой жести: 
 
   Пристань N 4.
   НАЦИОНАЛЬНОГО ФЛОТА
 
   той же:
 
   Р. С. Ф. С. Р.
 
   Вместо рачительных хозяев, акционеров, членов правления,  директоров,
управляющих, в застарелом запахе старых рогож  мучат  полы  пристаней  в
клеш разряженные гологрудые матросы, матершиной загоняющие в Бога,  вен-
чиком на лбу носящие возмутительные слова БОЛЬШЕВИК, АЛМАЗ (там расстре-
ливали офицеров), ЭКИПАЖ ЧЕРНОМОРСКОГО ФЛОТА.
   "По этому поводу в некоторых щелях копошатся шептанья и  припоминанья
о "новороссийском позоре" и "севастопольских  безобразиях".  Так  писала
местная газета.
   Впрочем, тупорылые торговые суда, отягченные по толстому  носу  трех-
дюймовками, после первого же выстрела... рассыплются... засаривая... те-
чение... великой реки... смоляными... костями...
 
   А в Кремле?
   Страшно и кощунственно: архиерейский дом вмещает штаб  революционного
сводного отряда красноармейцев, недавно так переименованных из  красног-
вардейцев. На щеке бывшей консистории горит надпись:
 
   КАНЦЕЛЯРИЯ.
 
   Красноармейцы (недавно красногвардейцы) заняли все - церковные  служ-
бы, квартиры соборного притча, сараи какие-то; в самом соборе они  пред-
полагают устроить клуб, где должен сиять Маркс пушистой  бородой.  Стены
подвалов соборных потеют и мокнут, потому что некому за ними следить, не
работает отопление; некоторые же могут усмотреть в этом чудо: стены  по-
теют и мокнут от ужаса перед смертоносной завалью снарядов, ручных  гра-
нат, пироксилина, пулеметных лент, патронов.
   Красноармейцы клянут:
   - Винтовки в этой потливой дыре ржавеют.
   Некоторые могут усмотреть в этом чудо: ржавеют нечестивые оружия.
   А вдруг: взрыв...
   - Разнесет!
   Кремль со своим рогом давится от страху белой просфорой собора.
   В воротах стоит караул, рвущий у каждого синюю бумажку. Кремль дышит;
старческое свистящее удушье в дыханьи; сквозь свистящие губы ворот всег-
да сквозняк рвется и рвется пыль; ее вихрем метут артиллерийские  повоз-
ки, автомобили, телеги, грузовозы, санитары, вестовые, кавалеристы;  все
без толку, все без смысла, но - с грохотом, со сквозняком, с пылью.  Все
это грохочущее, свистящее, пылящее, перечисленное  с  бактериологической
точностью, - все это - бактерии: новых болезней, никогда Кремлю незнако-
мых и одолевающих его дряхлость.
   - Напра-а-в-в-оп!
   - Сми-и-рр-но!..
   - Ша-г-хом-м-м... м...арш!
   Губы ворот, задыхаясь сквозняком, лапящим полы шинелей, и пылью,  ог-
лушая крика