недооценил этого человека, подумал я.
   Я все надеялся на него, пока читал. А потом весь его роман развалился.
   Почему-то стоило ему начать писать о почтамте, как вся эта штука
утратила реальность.
   Роман становился все хуже и хуже. Закончилось все тем, как он пришел в
оперу. Антракт. Он вышел из зала, чтобы не видеть неотесаную и глупую
толпу. Тут я был с ним. Когда он огибал столб в фойе, все и случилось.
Очень быстро. Он столкнулся с культурной, изысканной, прекрасной дамочкой.
Чуть не сшиб ее с ног.
   Диалог звучал примерно так:
   -- Ох, простите, бога ради!
   -- Все в порядке...
   -- Я не хотел... понимаете... извините...!
   -- О, уверяю вас, все в порядке!
   -- Но понимаете, в смысле, я вас не видел... я не нарочно...
   -- Все в порядке. Все в полном порядке...
   Диалог по поводу столкновения продолжался полторы страницы.
   Бедный мальчонка был поистине безумен.
   Оказалось, что эта баба, хоть и бродила вокруг столбов в одиночку, ну,
на самом деле, она замужем за этим врачом, но эскулап не врубается в оперу
и даже, собственно говоря, плевать хотел на такие простейшие вещи, как
Болеро Равеля. Или даже Танец с Треуголками де Фаллы. Тут я был на стороне
доктора.
   С момента столкновения этих двух подлинно чувствительных душ что-то
начало развиваться. Они встречались на концертах, а после наскоряк
перепихивались. (Это скорее подразумевалось, нежели утверждалось, ибо они
оба были слишком тонки для того, чтобы просто ебаться.)
   Короче, роман закончился. Несчастное прекрасное существо любило своего
мужа, и нашего героя (Джэнко) оно тоже любило. Она не знала, что делать, и
поэтому, разумеется, совершила самоубийство. Оставила обоих -- и врача, и
Джэнко -- стоять поодиночке у себя в ванных.
   Я сказал парню:
   -- Начинается хорошо. Но тебе нужно выкинуть этот диалог про
столкновение за столбом. Он очень плох...
   -- НЕТ! ВСЕ ОСТАЕТСЯ НА МЕСТЕ!
   Шли месяцы, и роман все время возвращался ко мне.
   -- ГОСПОДИ БОЖЕ! -- говорил он, -- Я ДАЖЕ НЕ МОГУ ПОЕХАТЬ В НЬЮ-ЙОРК
ПОЖАТЬ РУКИ ИЗДАТЕЛЯМ!
   -- Слушай, парень, почему б тебе не бросить эту работу? Запрись в
маленькой комнатке и пиши. Работай.
   -- ЭТО ТАКОЙ ПАРЕНЬ, КАК ТЫ МОЖЕТ СДЕЛАТЬ, -- говорил он, -- ПОТОМУ ЧТО
ТЫ ПОХОЖ НА АЛКАША. ТЕБЯ БЕРУТ, ПОСКОЛЬКУ СЧИТАЮТ, ЧТО ТЫ НИГДЕ БОЛЬШЕ НЕ
СМОЖЕШЬ
 НАЙТИ РАБОТУ, И ТЫ ОСТАЕШЬСЯ. А МЕНЯ НЕ БЕРУТ, ПОТОМУ ЧТО СМОТРЯТ НА МЕНЯ,
 ВИДЯТ, КАКОЙ Я ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ, И ДУМАЮТ: НУ, ТАКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНТНЫЙ ЧЕЛОВЕК
У НАС
 НЕ ЗАДЕРЖИТСЯ, НЕТ СМЫСЛА И НАНИМАТЬ ЕГО.
   -- И все равно я считаю: запрись и пиши.
   -- НО МНЕ НУЖНА УВЕРЕННОСТЬ!
   -- Хорошо, что некоторые другие так не думали. Хорошо, что так не думал
Ван-Гог.
   -- ВАН-ГОГУ БРАТ ДАВАЛ БЕСПЛАТНО КРАСКИ! -- ответил мне парнишка.
   Ч Е Т Ы Р Е
 1
 Потом я разработал на скачках новую систему. Я снимал там по 3000
долларов за полтора месяца, а ездил всего два-три раза в неделю. Я начал
мечтать. Я уже видел маленький домик у моря. Видел себя в хорошей одежде,
спокойного, встаю по утрам, сажусь в свою импортную машину, неторопливо и
расслабленно еду на бега.
   Видел праздные обеды с бифштексами, предваряемые и завершаемые хорошими
охлажденными напитками в разноцветных бокалах. Большие чаевые. Сигара. И
женщины -- так, как ты их хочешь. Очень легко впасть в такие мысли, когда
из окошечка кассы тебе протягивают такие большие чеки. Когда за один забег
на шесть фарлонгов, скажем, за минуту и девять секунд, ты зарабатываешь
столько же, сколько за месяц.
   И вот я стоял в кабинете маршрутного суперинтенданта. Тот сидел за
столом. У меня была сигара во рту, а изо рта пахло виски. Я чувствовал
себя при деньгах. Я выглядел при деньгах.
   -- Мистер Уинтерс, -- сказал я, -- почтамт относился ко мне хорошо. Но
у меня возникли деловые интересы на стороне, о которых просто-напросто
надо позаботиться. Если вы не можете дать мне отпуск, я вынужден буду
уволиться.
   -- Разве я уже не предоставлял вам отпуска в этом году, Чинаски?
   -- Нет, мистер Уинтерс, вы отклонили мое прошение на отпуск. На этот
раз не может быть никаких отказов. Иначе я уволюсь.
   -- Хорошо, заполняйте бланк, я подпишу. Но я могу дать вам лишь 90
рабочих дней.
   -- Я их возьму, -- ответил я, выдыхая длинный шлейф голубого дыма своей
дорогой сигары.
   2
 Ипподром переехал вниз по побережью на сотню миль или около того. Я
продолжал платить за квартиру в городе, садился в машину и ехал. Раз или
два в неделю я возвращался в городскую квартиру, смотрел почту, может,
оставался переночевать, затем ехал обратно.
   То была хорошая жизнь, и я начал выигрывать. Каждый вечер после
последнего заезда я выпивал парочку легких в баре, давая хорошие чаевые
бармену. Похоже на новую жизнь. Я не мог облажаться.
   Однажды я даже не стал смотреть последний заезд. Пошел прямо в бар.
   Пятьдесят долларов на победителя было моей стандартной ставкой. После
того, как некоторое время ставишь 50 на победителя, такое чувство, будто
ставишь пять или 10.
   -- Скотч с водой, -- сказал я бармену. -- Этот я, наверное, послушаю по
радио.
   -- У вас кто?
   -- Синий Чулок, -- сообщил ему я, -- 50 на победителя.
   -- Слишком большой вес.
   -- Вы что, смеетесь? Хорошая лошадь может упаковать 122 фунта в
продажном заезде на шесть тысяч долларов. А это означает, согласно
условиям, что она сделала то, чего не смогла сделать в этом заезде ни одна
лошадь.
   Конечно, причина, по которой я ставил на Синий Чулок, была не в этом. Я
всегда их дезинформировал. На доске тотализатора я не хотел больше никого.
   В то время у них еще не было внутреннего телевизора. Можно было только
слушать, как вызывают ставки. Я опережал на 380 долларов. Проигрыш в
последнем заезде принес бы мне прибыль в 330 баксов. Хорошо сегодня
поработал.
   Мы слушали. Комментатор объявлял каждую лошадь в заезде, кроме Синего
Чулка.
   Должно быть, моя лошадь упала, решил я.
   Они вышли на отрезок, приближались к финишу. Этот ипподром был известен
своим коротким отрезком.
   И тут, перед самым концом заезда, комментатор завопил:
   -- И ВОТ ПО ВНЕШНЕМУ КРАЮ ВПЕРЕД ВЫРЫВАЕТСЯ СИНИЙ ЧУЛОК! СИНИЙ ЧУЛОК
 ОБХОДИТ! ЭТО... СИНИЙ ЧУЛОК!
   -- Прошу прощения, -- сказал я бармену, -- я сейчас вернусь. Смешайте
мне скотч с водой, двойной.
   -- Слушаюсь, сэр! -- ответил он.
   Я вышел на задворки, где у них стоял небольшой тотализатор рядом с
прогулочным кругом. Синий Чулок шел 9/2. Что ж, не восемь или 10 к одному.
Но играл же на победителя, а не на цену. Заберу 250 долларов плюс мелочь.
Я вернулся в бар.
   -- А на завтра вам кто нравится, сэр? -- спросил бармен.
   -- До завтра еще далеко, -- ответил я.
   Я допил, дал ему доллар на чай и вышел.
   3
 Каждый вечер происходило примерно одно и то же. Я ездил по побережью,
ища, где бы пообедать. Мне нужно было дорогое место, но не слишком людное.
У меня на такие места выработался нюх. Определяешь навскидку, снаружи. Не
всегда удавалось получить столик с видом на океан, если не хотел ждать. Но
океан и луну снаружи все равно видно, и можно поддаться романтике.
Позволить себе наслаждаться жизнью. Я всегда просил небольшой салат и
большой бифштекс. Официантки вкусно улыбались и стояли очень близко. Я
далеко ушел от того парня, что работал на скотобойнях, мотался по всей
стране с бандой железнодорожных рабочих, делал на фабрике собачьи
бисквиты, спал на скамейках в парках, впахивал за гроши в дюжине городов
всего континента.
   После обеда я искал мотель. Тут тоже приходилось поездить. Сначала я
заглядывал куда-нибудь выпить виски и пива. Я избегал мест с телевизорами.
Нужны только чистые простыни, горячий душ, роскошь. Волшебная жизнь. И я
от нее не уставал.
   4
 Однажды я сидел в баре между заездами и увидел эту женщину. Господь или
кто-то другой все время творит женщин и выбрасывает их на улицу, и у них
то задница слишком большая, то сиськи слишком маленькие, а эта вообще
ненормальная, а та просто психованная, эта свихнулась на религии, а та
гадает на заварке, эта себя не контролирует, когда пердит, а у той не нос,
а шнобель, у третьей ноги костлявые...
   Но бывает так, что подходит к тебе женщина, в полном цвету, просто
рвется наружу из платья... существо, созданное для секса, проклятие, конец
всему. Я поднял голову -- она сидела за дальним концом стойки. Уже
набралась, и бармен не хотел ее больше обслуживать, она подняла крик, и те
вызвали одного из фараонов с ипподрома, тот взял ее за руку, повел за
собой, и они о чем-то заговорили.
   Я допил и пошел за ними.
   -- Офицер! Офицер!
   Тот остановился и посмотрел на меня.
   -- Моя жена что-то не так сделала? -- спросил я.
   -- Мы полагаем, что она в состоянии алкогольного опьянения, сэр. Я
собирался проводить ее к воротам.
   -- К стартовым воротам?
   Он рассмеялся:
   -- Нет, сэр. К выходу.
   -- Я приму ее у вас здесь, офицер.
   -- Хорошо, сэр. Но смотрите, чтоб она больше не пила.
   Я не ответил. Я взял ее под руку и завел обратно.
   -- Слава богу, вы спасли мне жизнь, -- сказала она.
   Ее ляжка стукалась о мою.
   -- Нормально. Меня зовут Хэнк.
   -- Я Мэри-Лу, -- представилась она.
   -- Мэри-Лу, -- сказал я. -- Я тебя люблю.
   Она рассмеялась.
   -- Кстати, ты ведь не прячешься за столбами в оперном театре, правда?
   -- Я ни за чем не прячусь, -- ответила она, выпячивая груди.
   -- Еще выпить хочешь?
   -- Конечно, но мне больше не нальют.
   -- На этом ипподроме больше, чем один бар, Мэри-Лу. Давай сбегаем
наверх. И веди себя тихо. Стой сзади, я принесу тебе стакан. Что ты пьешь?
   -- Все, что угодно, -- ответила она.
   -- Скотч с водой сойдет?
   -- Конечно.
   Остаток программы того дня мы пили. Она принесла мне удачу. Я выиграл
два из последних трех.
   -- Машина с тобой? -- спросил я.
   -- Я приехала с каким-то придурком, -- ответила она. -- Забудь про него.
   -- Если ты это можешь, то и я смогу, -- сказал я ей.
   Мы свернулись с ней в машине, и ее язык замелькал у меня во рту, как
крохотная заблудившаяся змейка. Потом мы развернулись, и я поехал по
побережью.
   Счастливая ночь стояла. Я взял столик с видом на море, мы заказали
выпить и стали ждать бифштексов. Все на нее таращились. Я склонился и
зажег ей сигарету, думая: вот эта будет хороша. Все знали, о чем я думал,
и Мэри-Лу это знала, и я улыбнулся ей над пламенем.
   -- Океан, -- сказал я, -- посмотри вон туда, бьется, ползает
взад-вперед. А подо всем этим -- рыба, бедная рыба дерется друг с дружкой,
пожирает друг дружку. Мы -- как те рыбы, только мы наверху. Одно плохое
движение, и тебе конец. Приятно быть чемпионом. Приятно знать свои ходы.
   Я вытащил сигару и закурил.
   -- Еще один, Мэри-Лу?
   -- Давай, Хэнк.
   5
 И там было это место. Оно тянулось вдоль моря, оно было выстроено над
морем.
   Старенькое, но отмечено классом. Мы взяли комнату на первом этаже.
Слышно, как внизу шевелится океан, слышно волны, пахнет океаном,
чувствуешь, как накатывает и откатывает прилив, накатывает и откатывает.
   Я с ней не спешил, пока мы выпивали и разговаривали. Затем подошел к
тахте и сел рядом. Мы что-то сотворили, смеясь, болтая и слушая океан. Я
разделся, но заставил ее остаться в одежде. Потом отнес на постель и,
ползая сверху, наконец, вытащил ее из платья и проник внутрь. Вставить
было трудно. Потом она поддалась.
   Тот раз был одним из самых лучших. Я слышал воду, слышал, как
накатывает и откатывает прилив. Как будто кончал вместе с целым океаном.
Казалось, этому не будет конца. Затем я скатился.
   -- Ох Господи Боже, -- сказал я, -- ох, Господи Боже мой!
   Уж и не знаю, как Господи Боже вечно встревает в такие вещи.
   6
 На следующий день мы забрали кое-что из ее пожиток в мотеле. Внутри сидел
мелкий темный парень с бородавкой на носу. Выглядел он опасным.
   -- Ты идешь с ним? -- спросил он у Мэри-Лу.
   -- Да.
   -- Ладно. Удачи. -- Он закурил.
   -- Спасибо, Гектор.
   Гектор? Что это за имя, к чертовой матери?
   -- Пива хочешь? -- спросил он у меня.
   -- Конечно.
   Гектор сидел на краю постели. Он сходил в кухню и достал три пива.
Хорошее пиво, импортное, из Германии. Он открыл бутылку для Мэри-Лу, налил
немного в стакан. Потом спросил меня:
   -- Стакан?
   -- Нет, спасибо.
   Я встал и поменялся с ним бутылками.
   Мы сидели и молча пили пиво.
   Затем он спросил:
   -- Ты достаточно мужик, чтоб ее у меня забирать?
   -- Черт, не знаю. Это ее выбор. Если она хочет остаться с тобой, то
останется. Почему у нее самой не спросишь?
   -- Мэри-Лу, ты останешься со мной?
   -- Нет, -- ответила она, -- я еду с ним.
   Она показала на меня. Я чувствовал себя важным. Я потерял столько
женщин стольким чужим парням, что хорошо было уже от того, что все
оборачивается другим концом. Я зажег сигару. Затем поискал глазами
пепельницу. А, вот она, на комоде.
   В тот момент мне случилось посмотреть в зеркало -- проверить, насколько
я похмельный, -- и я увидел, как он бросается на меня, точно дротик к
мишени. У меня в руке по-прежнему была пивная бутылка. Я развернулся, и он
вписался прямиком в нее. Я поймал его в челюсть. Весь его рот превратился
в кровь и выбитые зубы. Гектор упал на колени, с криком зажимая пасть
обеими руками. Я увидел у него в руке стилет и выбил его ногой. Потом
поднял, посмотрел. Девять дюймов. Я стукнул по кнопке, и лезвие прыгнуло в
рукоятку. Я положил его в карман.
   Затем подошел к плачущему Гектору и дал ему пинка под зад. Он
растянулся на полу, не переставая рыдать. Я шагнул через него и глотнул из
его бутылки.
   Потом подошел и заехал Мэри-Лу. Та завопила.
   -- Пизда! Ты ведь это подстроила, правда? Ты ведь хотела, чтобы эта
макака меня ухайдокала за паршивые четыреста-пятьсот баксов в кошельке!
   -- Нет, нет! -- закричала она. Она плакала. Они оба плакали.
   Я еще раз ей съездил.
   -- Вот так ты это делашь, пизда? Убиваешь мужиков за пару сотен?
   -- Нет, нет, Я ЛЮБЛЮ тебя, Хэнк, Я ЛЮБЛЮ тебя!
   Я схватил это ее синее платье за воротник и рванул одну сторону до
самой талии. Она не носила лифчика. Суке он был просто не нужен.
   Я вышел оттуда, выехал и направился к ипподрому. Две или три недели
после этого я то и дело оборачивался. Нервы. Ничего не случилось. Я
никогда больше не видел Мэри-Лу на бегах. Гектора -- тоже.
   7
 После этого деньги как-то растаяли, и вскоре я перестал ездить на бега и
сидел в квартире, дожидаясь, когда истекут мои 90 дней отпуска. Нервы были
на пределе от всего выпитого и от напряга. Не нова история о том, как бабы
спускаются на мужика. Только подумал, что можно передохнуть, глядь -- еще
одна.
   Через несколько дней после возвращения на работу появилась следующая.
Фэй. У Фэй были седые волосы, и она всегда одевалась в черное. Она
говорила, что протестует против войны. Если хочет, пусть протестует,
мне-то что. Она была в некотором роде писательницей и ходила в пару
литературных мастерских. У нее водились идеи по поводу Спасения Мира. Если
хочет Спасти его для меня, я тоже не возражаю. Она жила на алименты от
бывшего мужа -- у них было трое детей, -- и мать время от времени тоже
присылала ей деньги. За всю жизнь Фэй работала где-то один-два раза, не
больше.
   А тем временм Джэнко загрузился новой кучей дерьма. Каждое утро из-за
него я отправлялся домой с головной болью. В то время меня постоянно
останавливала полиция. Казалось, стоило посмотреть в заднее зеркальце, как
там возникали красные мигалки. Патрульная машина или мотоцикл.
   Однажды ночью я вернулся домой очень поздно. Я был по-настоящему
сломлен.
   Достать ключ и вставить его в замок -- только на это и хватило сил. Я
зашел в спальню: Фэй лежала в постели, читала Нью-Йоркер и ела шоколадные
конфеты. Она даже не сказала привет.
   Я вышел в кухню и поискал чего-нибудь поесть. В холодильнике голяк. Я
решил налить себе стакан воды. Подошел к раковине. Она была забита
мусором. Фэй нравилось собирать пустые банки с крышками. Половину раковины
забивала грязная посуда, а сверху, вместе с бумажными тарелками, плавали
эти самые банки с крышками.
   Я вернулся в спальню в тот момент, когда Фэй отправляла в рот очередную
конфету.
   -- Послушай, Фэй, -- сказал я, -- я знаю, что ты хочешь спасти мир. Но
разве ты не можешь начать с кухни?
   -- Кухня -- это не важно, -- ответила она.
   Трудно давать по физиономии женщине с седыми волосами, поэтому я просто
зашел в ванную и пустил воду. Обжигающая ванна может охладить нервы. Когда
она наполнилась, я испугался залезать. Мое больное тело к тому времени
настолько окостенело, что я боялся утонуть.
   Я вышел в переднюю комнату и с усилиями умудрился стащить с себя
рубашку, штаны, ботинки, чулки. Зашел в спальню и влез в постель рядом с
Фэй. Я не мог найти себе места. Каждое движение мне чего-то стоило.
   Единственное время, когда ты один, Чинаски, подумал я, это когда едешь
на работу или с работы.
   Наконец, я улегся на живот. Все болело. Скоро назад на почту. Если
удастся уснуть, то будет легче. То и дело я слышал шелест страницы, звук
поедаемой конфеты. То был вечер одной из ее писательских мастерских. Если
б только она еще свет выключила.
   -- Как мастерская прошла? -- спросил я с живота.
   -- Меня беспокоит Робби.
   -- О, -- сказал я, -- что случилось?
   Робби был парнем лет под 40, который всю жизнь прожил с мамой. Все, что
он писал, как мне сказали, -- ужасно смешные рассказы о Католической
Церкви. Робби в натуре отрывался на католиках. Журналы были просто не
готовы к Робби, хотя кто-то в Канаде его как-то напечатал в журнале. Я
видел Робби в один из своих выходных вечеров. Я отвез Фэй к тому особняку,
где они читали друг другу свое барахло.
   -- О! Вон Робби! -- воскликнула Фэй, -- Он пишет ужасно смешные
рассказы о Католической Церкви!
   Она показала его мне. Робби стоял к нам спиной. У него жопа была
широкой, большой и мягкой; она свисала ему в брючки. Неужели они не
замечают, подумал я.
   -- Не хочешь зайти? -- спросила Фэй.
   -- Может, на следующей неделе...
   Фэй положила в рот еще одну шоколадку.
   -- Робби встревожен. Он потерял работу экспедитора на грузовике. Он
говорит, что не может писать без работы. Ему нужно ощущение надежности. Он
говорит, что не сможет писать, пока не найдет другую работу.
   -- Ох черт, -- сказал я, -- я могу найти ему другую работу.
   -- Где? Как?
   -- На почте людей берут налево и направо. И платят неплохо.
   -- НА ПОЧТЕ! РОББИ СЛИШКОМ РАНИМЫЙ, ЧТОБЫ РАБОТАТЬ НА ПОЧТЕ!
   -- Извини, -- сказал я. -- Я думал, стоит попробовать. Спокойной ночи.
   Фэй мне не ответила. Она рассердилась.
   8
 Пятницы и субботы у меня были выходными, поэтому по воскресеньям
приходилось круче всего. Плюс тот факт, что по воскресеньям меня
заставляли приходить на работу в 3.30 дня, вместо обычных 6.18.
   В то воскресенье я пришел, и меня сразу поставили в секцию циркуляров
участка, как обычно и бывает по воскресеньям, а это означало, по меньшей
мере, восемь часов на ногах.
   Помимо болей я начал страдать припадками дурноты. Все кружилось, я был
близок к обмороку, потом брал себя в руки.
   То было жестокое вокресенье. Пришли какие-то подруги Фэй, сели на
кушетку и зачирикали, какие они на самом деле великие писатели,
действительно лучшие во всей стране. Единственная причина, по которой их
не печатали, заключалась в том, что они не -- как они сами говорили --
посылали свои вещи.
   Я посмотрел на них. Если они писали так же, как выглядели, как пили
кофе, хихикали, макали пончики в сахарную пудру, не имело значения,
посылают они свои вещи или засовывают себе в жопу.
   В то воскресенье я сортировал журналы. Мне нужен был кофе, два кофе,
что-нибудь поесть. Но все супы повылазили наружу и стояли впереди. Я
подорвал через задний ход. Надо было срезать путь. Кафетерий находился на
втором этаже. Я работал на четвертом. Возле мужского сортира была дверь. Я
посмотрел на табличку.
   ОСТОРОЖНО!
   НЕ ПОЛЬЗУЙТЕСЬ ЭТОЙ
 ЛЕСТНИЦЕЙ!
   Прикол такой. Я же был му