ел, каждый раз  как моргал,
как  она выстилает  своими длинными  тощими  ногами,  и как  развевается  ее
китайская юбочка в пятнах от мороженого. Герман и Пармен  соскочили с ящиков
(груда обрушилась, загородив милиционерам путь) и тоже побежали. Каждый раз,
как  я  открывал  глаза  (и  чем  дальше  я  бежал),  я  видел,  что  погода
стремительно портится.  Там, вдали,  топотали  и свистели:  поднялся  жаркий
ветер. Я бежал по улице  Казанской, кривой, как сабля; на углу Вознесенского
стоял,  кусая  губы,  председатель  Комитета  Финансов  и  думал,  как   ему
избавиться от своих врагов. Ветер с шорохом поднимал дамам юбки; потом шумно
полил дождь, и я, весь мокрый, потопал к Сенной. Дождь имел странный вкус  и
запах;  вероятно, где-то  взорвали водочный завод,  и  крутые  пары  спирта,
поднявшись  вверх, образовали  эту тучу. Глаза мне заливало,  гром гремел  и
молнии гудели в проводах.

     Наконец, я устал и прыгнул вбок; там как  раз открылась какая-то дверь,
и так, боком, крутясь,  я  влетел в  маленькую пивнушку. Там горел ночник на
бронзовой львиной лапе, там пили пиво и не знали, что делается на улице.
     - А вот и Егор пришел! - хором сказали Герман, Пармен и Варька. - Где ж
ты гулял столько времени?
     - Что вы сидите! - выложил я. - За что  вы платите! Там на улице винный
дождь идет, а они тут пиво дуют, как придурки.
     - Так при дураках живем! - завопил Пармен.
     Вся пивная выскочила на улицу и  стала кататься по лужам,  пропитываясь
пьяной влагой.

     Дальнейшее помнится  мне  смутно; вроде  как  потом  мы, обратившись  к
посветлевшему небу,  молили о  продолжении банкета, но оно сделало небольшой
перерыв.  Потом помню  деревянный  дом и пруд  с ласково растворенным  в нем
дождевым  спиртом, а в пруду грелась сероглазая Варька. Стало темно,  как  в
пушке, и невыносимо жарко. Я поднялся  по лестнице, которая все  время  вела
вверх и вбок, так что моя левая сторона сплошь измазалась  белесым  мелом со
стенки.  Из-под  дверей  пахло  жареной  картошкой  и  валерьянкой:  бабушка
волновалась за мое прошлое, настоящее и будущее.  Я нажал на кнопку  звонка;
дверь беззвучно  отворилась во  тьму,  и  бабушкин голос произнес  почему-то
сверху и сзади:
     - Во наклюкался-то! Весь в прадедушку!

     Здесь мне, по состоянию моему, полагалось мирно уснуть, но вместо этого
я почему-то не спал еще весьма долго. Мне стало жарко и невыносимо плохо  от
маленького кусочка  задохшейся  курицы,  которую  мне скормила бабушка  ради
какой-нибудь закуски. Эта курица была, конечно, отравленная; чтобы  избежать
злорадных бабушкиных взглядов, я сполз по  лестнице  вниз  и долго,  позорно
лежал у входа  в парадное,  потом сидел на корточках и  трясся в такт дождю,
заметавшему всю  пустую улицу, и старые  дома цвета  брусничного  варенья, и
слепые окна, и кирпичные заборы.

     Проснулся я на полу своей комнаты оттого, что сломанное буратино злобно
впивалось своим острым носом мне в живот. В дверях возвышалась бабушка.
     - Вставай, - приказала она.
     Я встал.
     - Пошли.
     Кругом было  совсем светло и опять жарко,  но  дождь  шел  по-прежнему,
отзываясь во дворах тихим серым звоном. Бабушка усадила меня за стол, налила
рюмку водки и приказала:
     - Ждри.
     Я  выпил, и мне сразу захорошело;  серый мир за окном приобрел  розовый
оттенок, и дождь  пошел медленно, мечтательно, вперемешку с тополиным пухом,
словно бы от неба отваливались мягкие теплые кусочки, и в бабушкином взгляде
я уловил тень уважения и одобрения. Заметив все это, я властно хлопнул рукой
по колену и прикрикнул:
     - Нну?! Доложить обстановку!

     Бабушка сбегала в комнату, принесла оттуда два малюсеньких замусоленных
листика и, глядя в них, доложила:
     -   Значить   так.  Завтра   у   тебя  первый   экзамен   в   институте
Политехническом.  Тамотко надоть  тебе сдавать физику, слышь. Вот.  Так  что
сегодня я тебя никуда не пущу, будешь  сидеть у себя в комнате и учить, а то
мне от твоего отца нагорит.
     -  Это  тирания,  - молвил  я,  глядя на бабушку прямо и  бесстрашно. -
Впрочем, я, так и быть, соглашусь на это требование, хоть оно и противоречит
правам меня как человека и гражданина.
     - А  что ж тебе делать-то, -  ехидно  сказала  бабушка.  - Ключики-то у
меня.

     (Надо вам сказать, что  дядина квартира запиралась изнутри тоже ключом;
на дверях  даже были нарисованы  две  стрелочки: "откр"  и  "закр".  Правда,
направления стрелочек дядя нарочно перепутал, чтобы шпионы не догадались.)

     Итак, бессильно скрежеща зубами, я отправился к себе в комнату. Учебник
физики,  помахивая страницами,  бросился  мне  навстречу, но  я уклонился от
объятий,  прошел  к окну,  распахнул обе створки  и застыл,  глядя в розовые
кружева дождя.

7

     Я  не могу назвать себя умным человеком, но одно знаю  с рождения: если
не хочется ничего делать, то следует действительно не делать ничего. Не надо
отговаривать  свой организм от безделья: читать  книжки, пытаться тем  более
работать или учиться, строгать палочку, рассеиваться у  телевизора, телефона
или  компьютера. Надо вот именно застыть и  раствориться в окружающем  мире,
так чтобы  пустым  дуновением  вымело из  головы все  мысли,  из сердца  все
чувства, и, собственно, чтобы тебя некоторое время не было вообще.

     Так  стоял  я очень продолжительное время, а потом в  глубине  квартиры
зазвонил телефон, зашаркали шаги, и послышался бабушкин крупный разговор:
     - Занимается он, занимается, говорят! Подойти - не может...
     На этом месте я уже выхватил у бабушки телефонную трубку и крикнул:
     - ВАС слушают!
     - Зачем орать-то так, - сказала бабушка.
     - Это Катя, - сказали в трубке.
     Я запутался и ответил еще раз, для порядка:
     - Вас слушают.
     - Какой ты странный, - сказала Катя.
     - Не умеешь ты с девушками разговаривать, - сказала бабушка.
     Она и не думала уходить, так и стояла подбоченившись.
     - Слушай, приходи сегодня...
     - Никуда я тебя не пущу! Тебе надо физику...
     - Тут проблемы, - сказал я. - Это по какому праву?
     - Ни по какому, - обиделась Катя. - Не хочешь, не приходи.
     Бабушка сатанински расхохоталась; я хотел ее пнуть, но она увернулась и
отскочила.
     -  Я  хочу, хочу!  -  заревел я, как медведь. -  Катя! Приходи ко мне в
подъезд! Улица  Верейская,  дом  такой-то! Приходи  через  час, я тебя ждать
буду.  - Тут  я  брякнул трубку и  повернулся  к бабушке: - Если  еще раз ты
залезешь в мою личную жизнь своими костлявыми...
     - О, о, о, - передразнила бабушка. -  Ладно, в подъезд я тебя выпущу. А
чтобы ты  не сбежал, я тебя стальной леской привяжу,  рыболовной. А то знаем
мы вас... ходоков.

     Ровно через час я стоял на  лестнице у полукруглого окошка между вторым
и третьим этажом - дальше дядина леска не дотянулась. За окошком дождь дышал
светом-радостью  мне  в лицо;  Катины  шаги  слышались все  ближе  и  ближе,
наконец,  она  сложила  зонтик,  отряхнулась,  вышла на  площадку,  села  на
корточки,  скукожилась и  закурила  сигаретку. Личико у нее  было  мокрое  и
маленькое.

     - Че, как экзамены? - спросила она насмешливо. - Все уже провалил?
     - Вот, - ответил я, - завтра первый сдаю.
     -  Никуда  ты  не поступишь, - заявила Катя. - Это я тебя  не обижаю, а
просто чтобы ты, дурачок, времени не тратил.
     Я разозлился: вот надо же, пришла и обзывается.
     - Знаешь, - огрызнулся я, - уж лучше я потрачу, а там видно будет.
     - Дурачок, - повторила Катя.
     Она затянулась, двумя руками отлепила от лица мокрые волосы, развела их
в стороны, и в полумраке среди мрамора и пыльных перил стало видно, что лицо
у нее все дождем зареванное - под глазами серая тушь, а ушки маленькие,  как
перышки.
     - Катя, - сказал я  деловым тоном, подходя,  - давай поцелуемся. Только
не кусайся.
     - Я не буду, - уверила Катя испуганно, глядя на меня с корточек.
     Так целоваться было неудобно, поэтому я тоже присел к ней. Там, у пола,
запахи стали яснее, и сквозь толщу  табака  я почуял саму  Катю, - пахла она
молоком, как младенчик.
     - Не умею я целоваться-то, - в замешательстве прошептал я.
     - Не умеешь, не берись, - фыркнула Катя, отодвигаясь.
     Так бы мы и не решились, но тут послышалось отовсюду: чье-то хихиканье,
как по команде; и чьи-то шаги сверху и снизу, и дождь пуще и слаще, и голоса
все ближе! Я решительно двинул губы ближе к Катиным, Катя  раскрыла ротик, и
поцелуй удался.
     -  Правильно,  -  похвалила  Катя.  -  Способный.  Может,  и  поступишь
куда-нибудь.

     И тут леска, за которую меня привязала  бабушка, натянулась, дернулась,
да  так, что  я  хряпнулся лицом на мрамор  и  поехал  вверх, как Винни-Пух,
считая ступеньки головой.
     - Прощай! - замахал я руками.
     Остолбеневшая  Катя  долго  стояла  на  площадке,  вытаращив  глаза,  и
смотрела мне вслед, держа личико высоко, как на блюдечке.

     Бабушка стояла в дверях квартиры и сматывала удочку.
     - Свидание окончено, - объявила она сварливо.
     - По какому праву! - завопил я, становясь на ноги.
     -  А по такому! - прошипела бабушка. - Я же не могу  при  твоей девушке
кричать, что тебя другая девушка к телефону зовет!
     Алгоритм  я  уже отработал:  схватил  трубку, и, не взирая на  бабушку,
рявкнул:
     - ВАС слушают!
     - Ну хоть  кто-то меня слушает, -  сказала  в трубке  Варька. - Слушай,
приходи сегодня...

     Лился  розовый  дождь по листьям, и  шесть часов  вечера  выглядели как
десять утра - ровно  так же.  Неба я не видел,  только ровный мелкий дождь и
жаркие  тучи теснились  в  небе,  а по  лестнице  распространялась  приятная
сырость. Варька прискакала быстрее Кати, уселась на перила, выставила острые
коленочки и вылупилась на меня.
     - Ну чо? - спросила она. - Как дела? Пока не родила?
     Тут  Варька  прыснула на собственную шутку;  положительно,  на нее было
приятно посмотреть.
     - Чо  звал-то? -  подкалывала она. - И чо  это за  леска у тебя  к ноге
привязана?
     Но я  уже стал опытный, не проймешь; я прямо подошел, сел рядом с Варей
на перила, чтобы быть вровень, и стал ее целовать.
     -  У-у,   м-м-м,  -  затрепыхала  Варька  острыми   крылышками.  -  Мм!
Вкусненько!

     Но тут  бабушка  опять рванула  леску, и опять неожиданно.  Так  как  в
прошлый раз я сидел на корточках, а в этот - на перилах, над землей, то упал
я гораздо  костлявее и  громче,  не  говоря уже про искры  из глаз и  прочий
эффект.
     - Молодец! - закричала Варька и замахала мне рукой. - Но пасаран!
     -  Па-са-ре-мос! - кричал я  ей, будучи  увлекаем  железной  бабушкиной
рукой все выше и выше по ступенькам.

     Тут показалась и бабушка; она упиралась в  порог квартиры  и вытягивала
меня, как могла.
     - Ты знаешь, сколько времени? - спросила она. - Семь вечера.
     - Сама знаешь, так зачем спрашиваешь, - заметил я.
     - Я за тобой следила...
     (А то я не знал!)
     - ...ты ни минутки не учил, все дурака валял!

     С этими  словами дверь комнаты, где я  жил, захлопнулась, поднимая тучи
пыли, лязгнул  железный  засов,  придвинулся  комод,  и  я остался наедине с
учебником физики. Несколько  секунд длилась полная тишина, а потом  на улице
заспорили:
     - ...у  Курбатова  травма,  он не  выйдет на поле, а без  Курбатова они
никогда...
     - Да говорят тебе, идиот, они нового игрока взяли!
     Футбол я,  честно  говоря, не  очень  любил,  хотя  за команду  родного
Каменноугольского комбината всегда болел; здесь же меня увлекла живость тона
и вообще новые впечатления.  Я метнулся  к окну. Там,  внизу, стояли посреди
дождя три лысины и оживленно  обсуждали футбол.  Руками  они махали так, что
только обручальные кольца мелькали.
     - А я говорю, "Анжа"!
     - А я говорю, "Зенит"!

     Тут я  понял,  что пора вмешаться. Ведь  иначе  они не  дадут мне учить
физику своими спорами!
     - Эй, мужики! - крикнул я. - Я точно знаю, что выиграет "Зенит".
     Мужики  перестроились  в шеренгу, задрали головы  и посмотрели на меня,
все трое.
     - Да  иди  ты,  - недоверчиво сказал  один из  них.  - Маловероятно. Ты
просто болеешь  за "Зенит",  а мы-то,  друг, денежки  ставить  идем.  Нам по
правде надо знать.
     - Я по правде и говорю, - кивнул я убедительно. - Зенит выиграет!

     Мужики переглянулись и посоветовались.
     - Парень, а откуда такая информация?
     -  Сто процентов!  -  и  абсолютно бесплатно,  если  не  считать  вашей
благодарности. Можете ставить все свои деньги! - разорялся я.
     - А сам-то что не ставишь тогда? - указал один из лысиков.
     - А я бы поставил, да меня жена закрыла в доме, - объяснил я грустно. -
Мне же медаль дали: "Лучший кобель города".
     И  я мужикам  медаль  показал. Правда,  валялась на  полу среди прочего
хлама, от дядиной собаки осталась. Собака в Крым уехала, там в медали жарко.
     -  А-а,  - заржали  дядьки.  - Ну,  тогда  давай  мы  тебя по веревочке
спустим. Вон от охранника сейчас принесем.

     Там у  них в доме подворотня запиралась на шлагбаум, и ведал этим делом
охранник, такой важный мужик. Как всегда в больших городах,  никто с ним  не
здоровался, но эти лысики были, видимо, очень  душевные люди - свели и с ним
дружбу в  рабочее время. В  общем, принесли мне веревку,  я лихо слез, лысик
мне один и говорит:
     -  Да,  это видно, что ты лучший кобель. Видать, много раз  приходилось
вот так, по веревке-то?
     - Да я, - говорю, - все больше по молоденьким, по панночкам, знаете ли.

     Повели они  меня через подворотню в пивнушку,  что была напротив. А я в
ней даже не был ни разу до тех пор, как-то все далеко гулял, а тут под самым
носом  такое  приятное место оказалось! Продавщица  фартуком нос  утирает, в
углу  телевизор  на кронштейне висит, футбол показывает. Когда мы зашли, все
как раз построились, мы денежки внесли, сели, пиво заказали.
     - Лучший кобель,  а лучший кобель,  - говорит один лысик,  -  тебе что,
суки-то, платят, что ли, за обслуживание? Какой-то ты очень богатый.
     - Просто, - говорю,  - если ставить мало, то мало и получишь. А дело-то
верное. Я же все знаю.

     Тут  судья свистнул,  и  вся  пивная в  телевизор  уткнулась. -  "Анжа"
нападает,  налетает,  гавкает, как свора.  "Зенит"  бедный  еле  отбивается.
Хрясь, и гол  в зенитские ворота! Вся  пивная так и взвыла, но лысики, вижу,
опытные:  грустно  им, но  они  ничего,  не  матерятся. Только  один  кратко
вздохнул - прерывисто. И мне говорит:
     - Что ж ты? - говорит.
     - Да  ладно,  - развожу руками. - Ну,  десятая минута всего! Отобьются,
отвечаю!
     Типа все путем.

     А диктор как раз говорит:
     -  ..."Анжа" сегодня играет очень грубо, но судьи, видимо,  настроены в
пользу кавказцев...
     -  Ах,  мать  твою,  -  говорит   один  из  лысиков,  смотрит  на  меня
подозрительно и пиво выпивает.
     В этот  самый момент  одного  из зенитовцев,  сраженного  грубой  игрой
"Анжи", с  поля без головы вынесли, ну, а через  тридцать секунд  кавказцы и
второй гол  петербуржцам  забили. Как лысики это увидели, вот  тут-то  они и
застонали! И на меня расстроенные взгляды бросают.
     - Да он  же,  - пригляделся самый  толстый  лысик,  - вообще никакой не
кобель, а щенок! Он же, небось, еще в армии не служил!
     Когда  я услышал  это слово, мне стало страшно, но я хоть  бы что, даже
рассердился якобы:
     - Я вам говорю, что "Зенит" выиграет! Тем более "Анжа" играет грубо. Ну
и что, что два-ноль, еще много времени!

     И  тут,  как  на заказ,  "Анжа"  хрясь - и  третий гол.  Что творилось,
описать вам не могу. Лысики бросили телевизор смотреть, орут, рожи скорчили,
скачут,  как  будто  им отдавили все  места  (ну,  я  же  не  болельщик,  вы
понимаете), и вопят, что самое интересное:
     - Не пускать  этого  гаденыша, его надо в  милицию сдать! Это все из-за
него!
     Нашли, значит, виноватого. Я хотел свалить потихоньку, но самый толстый
лысик меня ухватил за штаны и шипит:
     - Ну уж нет, не уйдешь от нас, сука!

     Я  хотел поправить  его, что я не сука, а кобель  все-таки, но там было
так шумно, а мужик так хотел меня побить, что я просто вырвался  и побежал к
выходу.  Но там уже стоял вышибала с распростертыми объятиями - пришлось мне
срочно  менять траекторию  и  скакать в  глубину зала. Все за мной  прыгают,
пивные животы трясутся, красные рожи обступают - и тут!

     - Го-о-о-ол! - завопил диктор.
     Народ  разом  от  меня отвлекся и  в телевизор вперился,  а  лысик руки
опустил и буркнул:
     - Ну хоть не всухую.
     А дикторы в телевизоре спокойно мнениями обмениваются:
     - ..."Зенит" заметно активизировался, в  то время  как "Анжа", кажется,
выбивается из сил, и как знать, Сергей, - все еще возможно?
     -  Да,  Андрей, я с  вами совершенно согласен,  бывали такие  случаи...
Го-о-о-ол!

     Тут уже все рты раззявили, глазами радостно заблестел.
     - До конца игры осталось полторы минуты.
     - Что ж ты нас так, а? - говорит мне толстый лысик в волнении. - За что
ж ты нас так, а, кобелина?
     Как будто я в  чем  виноват.  В общем, забили они  еще два гола за  эти
полторы  минуты;  тут как раз судья свистнул, все обнимаются, касса выигрыши
выплачивает.

     - А-а-а! - кричит толстый лысик. - Качать его! Обнимать! Целовать!
     Тут все на  меня навалились потной кучей, плачут, душат,  поят. Ажиотаж
вокруг меня развели.
     -  Он  лучший  кобель города! - вопит лысик.  - Его жена  заперла, а он
вырвался!
     Я вчерашнее вспомнил,  хотел уже не пить, да разве тут откажешься? Если
бы я отказался, они бы, наверное, насильно,  через воронку влили, как в  том
моем сне. Ну, и халява опять-таки. После пятой я и стесняться перестал, стал
хвастаться:
     - Могу, -  говорю,  -  влить в себя  бутылку водки  на  четыре  секунды
быстрее, чем она сама из горлышка вытечет!
     И - под общие аплодисменты.

     Когда на  улицу вышли, уже вечер наступал, дождь давно кончился, солнце
из-за домов рыжее сияло  во всей красе, по мокрым улицам разливалось, сквозь
крапиву и тополя просвечивало.
     - Ах, как хорошо, - хотел я сказать, но вместо этого у меня получилось:
     - А-а-а о-о-о!

     И еще  рукой я так повел, что,  мол, все это мое, все кругом - мое! Все
дыбом  встало, солнышко восходить принялось,  - это  меня  кто-то перевернул
вверх ногами,  и ночь скрыла остальное. Последнее, что помню:  лица лысиков,
испуганные, и моя бабушка на пороге, и чей-то абсолютно обалдевший голос:
     - Ну, братцы, от такой-то жены я бы и без веревки...

8

     ...одним словом, экзамен  по физике я проспал. Проспал я и всю субботу.
Бабушка  клялась потом,  что она меня как  бы  будила, и что  я  даже как бы
проснулся, но потом  уснул  опять прямо в тарелке с  горячей кашей,  и спал,
уютно свернувшись там калачиком, хотя каша была действительно горячая и даже
обжигающая. Окончательно  я  проснулся только к шести вечера, - хотя бабушка
утверждает, что окончательно я так и не проснулся до сих пор.

     В  шесть вечера  бабушка, уже  несколько робея, вошла ко мне со  своими
мятыми листиками и доложила:
     -  Егор,  у тебя  в понедельник  сочинение в Горном институте.  Там ваш
директор завода учился.
     -  Ну и что? - спрашиваю я. -  Ты хочешь, чтобы я стал как наш директор
завода?
     - Конечно, - удивляется бабушка. - А ты не хочешь?
     - Не, - говорю. - Я уже сейчас лучше него.
     - Люди не  бывают лучше и хуже,  -  важно  говорит бабушка. - Люди  все
разные.
     - Березки в лесу, - говорю, - тоже все разные, а все равно есть лучше и
хуже. И все они одинаковые тем более.

     Это  я бабушку  с  сочинения  сбивал,  отвлекал.  А тут как раз телефон
зазвонил, даже два раза подряд,  на разные  лады. Сначала  позвонил Мишка из
партии дыбороссов и пригласил:
     - У нас завтра в Стрельне будет большой митинг с праздником. Или митник
с празднингом. Будем едино