цузского  короля, Людовиком,  в Митаве. Изгнанные из
Парижа и Франции,  они жили  в России, пользуясь  гостеприимством императора
Павла, или, как говорили военные, - на хлебах.
     Как  только  вошел  француз своей  прыгающей  походкой,  с  насмешливым
взглядом, обе  сестры взбили локоны  и  улыбнулись.  Анна Львовна  улыбалась
по-новому: полузакрыв глаза и шевеля губами, точно шептала что-то или жевала
сладости. Потом  она сказала Марье Алексеевне, что ужасно  как дичится  этих
французов,   потому  что  с  ними  опасно  связываться,  тотчас  попадешь  в
лабетки(1). Марье Алексеевне ее улыбка  показалась неприличной. Она вышла за
дверь, сказала сердито и негромко:
     - Хаханьки! - и вернулась.
     Николай Михайлович Карамзин был грустен и одет просто.



     (1) В дурочки (от фр. la bete).


     -  Как щегольство  сейчас  не в  милости, - сказал  он тихо, - я  к вам
запросто.
     Как только Николай Михайлович прибыл,  все парами прошли в сад.  Сергей
Львович вдруг скрылся; он  вернулся к  себе  в кабинет, отпер  шкатулку;  не
считая, достал последнюю пачку ассигнаций и кликнул камердинера Никиту.
     - Никишка, -  сказал он торопливо, - вина мало,  беги в трактир,  какой
знаешь, и  купи одну-две-три бутылки  бордоского, бургонского, что найдется.
Живо! Да сертук не замарай.
     Он  заботливо  обдернул кружевные манжетки на Никите. Камердинер Никита
был одет в нарядный синий сертук.
     - Балладу не забыл? Всю помнишь?
     - Помню-с,  - ответил  камердинер Никита,  - своего, чай, сочинения, не
чужого.
     Камердинер Никита был сочинитель; недавно Сергей Львович обнаружил, что
Никита написал длинную стихотворную  повесть. Прическа и новый сертук не шли
к  нему.  Он был среднего  роста,  рябоват,  белокур.  Спокойствие  его было
поразительно.  Сегодня   Сергей  Львович  приготовился   блеснуть   Никитою.
Никишкина  стихотворная повесть  о Соловье-разбойнике и  Еруслане Лазаревиче
была забавна. Сергей Львович назвал ее балладой и беспокоился, не позабыл ли
Никита текст.



5

     Все  было предусмотрено,  и  можно было наслаждаться  уютом и  приятною
беседою. Под липою, в саду, всем оставалось чувствовать и вести себя со всею
свободой, как в сельском уединении.
     Сад был мал, и  в  этом было его достоинство. Огромность  противоречила
простоте,  а правильные  сады более не действовали на воображение.  Сельский
букет стоял на круглом столе. Лет десять назад такой  букет не  поставили бы
на стол.
     Время было тревожное и неверное.  Каждый стремился теперь к деревенской
тишине и  тесному кругу, потому что  в широком кругу некому было довериться.
Огород, всегда свежий  редис, козы, стакан густых желтых сливок, благовонная
малина, простые  гроздья рябины и  омытые дождем сельские виды  - все  вдруг
вспомнили это, как утраченное детство и как  бы впервые открыв существование
природы. Даже участь мещанина или цехового вдруг показалась счастливой. Свой
лоскут земли, плодовый при доме садик, на окошке в бурачке розовый бальзамин
-   как  старые  поэты  не  замечали  прелести  такого   существования!  Они
пристрастились  к войне,  пожарам натуры  и всеобщему землетрясению.  А  эти
домики  походили  на  чистые  клетки  певчих  птиц. Но  ведь  таково счастье
человека.
     Бледный цвет входил в моду,  и в женских  нарядах получили большую силу
нежные переливы, потому что грубые краски напоминали все, от чего каждый рад
был  сторониться.  Даже роскошь  постыла  всем.  Все  увидели  на  опыте  ее
бренность. Удовольствие доставляла только печаль. И уголок в саду летом, как
угол перед камином зимою, был для всех приятным местом, вполне  заменявшим в
воображении  свет.  Были  в   ходу  jeux  de  societe(1)  -  игры,   которые
разнообразили время. Играли в шарады, буриме, акростихи, что даже  развивало
стихотворные  таланты. О придворных делах говорили тихо, а о своих только со
вздохом.
     Сергею  Львовичу  почудилось, однако, что позабыли что-то  приготовить,
купить, на Марью Алексеевну нельзя было положиться, на Nadine надежды плохи.
И  он так занялся этими мыслями, что не заметил,  что серебро и вправду было
не чищено, а из двух графинов поставлен надтреснутый.
     Но Надежда Осиповна всем  улыбалась  и ровно  показывала в улыбке белые
зубы.
     Он успокоился.
     "...И ряд зубов жемчужный", - подумал чьими-то стихами Василий Львович,
- у Капы мельче, а у девки, у Аннушки, всех лучше.
     Василий Львович разговаривал с французом. Свобода обращения, готовность
ко всему и быстрая речь; при этом - полное снисхождение к женскому полу - он
все  это брюхом  чувствовал, все это  было  для него родственное, свое.  Лет
двадцать назад было много  французов и в Москве  и в Петербурге, но что  это
были  за французы!  Хозяйки модных  лавок,  камердинеры  да  les outchiteli.
Некоторые из них были забавны. Теперь



     (1) Салонные игры (фр.).


же  благодаря перевороту прибыли, спасаясь, люди настоящего благородства,  а
как они  были  в  нужде и стесненных  обстоятельствах, то за семь  лет к ним
попривыкли и не очень чинились. Даже принцев крови можно было в конце концов
залучить на обед. Теперь шла война с санкюлотами, и они опять вошли в моду.
     А впрочем, камзол у графа был довольно затрепан, граф обносился, и дела
его были запутаны. Царь в  последнее время  стал скупиться и упрямиться, и у
свиты, да и у  самого короля не было денег. Граф, собственно, собирался, для
развлечения от скуки, давать  уроки французского языка,  а  если придется  -
живописи или,  пожалуй,  музыки.  Сергей  Львович,  по  некоторым признакам,
заключил,  что  граф  будет  просить  взаймы, и  заранее мысленно  перед ним
извинился отсутствием денег.
     Главным лицом был, разумеется, не граф. Николай Михайлович Карамзин был
старше всех собравшихся. Ему было тридцать четыре года - возраст угасания.

     Время нравиться прошло,
     А пленяться, не пленяя,
     И пылать, не воспаляя,
     Есть дурное ремесло.

     Морщин  еще не  было, но на лице, удлиненном, белом,  появился  у  него
холод. Несмотря  на  шутливость, несмотря на  ласковость к  щекотуньям,  как
называл он молоденьких, - видно было, что он многое изведал. Мир разрушался;
везде в России - уродства,  горшие порою, чем французское  злодейство. Полно
мечтать о счастье человечества! Сердце его было разбито прекрасной женщиной,
другом  которой  он  был.  После  путешествия в  Европу  он стал холоднее  к
друзьям. "Письма  русского путешественника" стали законом  для  образованных
речей и сердец. Женщины над ними плакали.
     Он  издавал  теперь  альманах,  называвшийся  женским  именем  "Аглая",
которым зачитывались женщины и который начал  приносить  доход. Все - не что
иное, как безделки. Но  варварская цензура стесняла и в безделках. Император
Павел не оправдал ожиданий, возлагавшихся на него  всеми друзьями добра.  Он
был  своеволен,  гневлив  и  окружил  себя  не  философами,  но  гатчинскими
капралами, нимало не разумевшими изящного.
     И  его грусть  вносила всюду порядок и  умеренность. Знакомства  с  ним
желали, чтобы успокоить сердце.
     Пушкиных он называл: мои нижегородские друзья  - у него были поместья в
Нижегородской  губернии.   Провинциальная   или  сельская,  поместная  жизнь
сближала людей, живших в столицах.
     Сейчас мысли его были рассеяны. Глядя на хозяйку, он  сказал, обращаясь
к Сонцеву,  о  том,  как  милые женщины умеют из простоты делать  изящное и,
подражая, оставаться собою. Надежда  Осиповна  была одета по моде, в  легкое
белое платье,  высокая талия  и  ленты  узлом.  Подражание в модах французам
запрещено:  с  мужчин еще  недавно срывали  на улицах  круглые шляпы  (a  la
jacobin(1)) и фраки, но женщины уцелели - и высокая талия перенята у вольных
француженок. Эти сомнительные наряды были более  в моде, чем тяжелые дамские
сертучки, которые  император всячески поощрял  и  которые  носили придворные
дамы. И Надежда Осиповна вспыхнула от удовольствия.
     И он сказал о том, чем жил и на что надеялся все эти дни, - о поездке в
Карльсбад и Пирмонт. Он был болен, а больному не воспрепятствуют выехать для
лечения. Климат московский  становился для него тягостен. Но он не сказал ни
о Пирмонте, ни о Карльсбаде.
     - Боже, -  сказал он, - представляю себе  счастливый климат Хили, Перу,
острова  Святой  Елены, Бур-бона,  Филиппинских, эти  вечно  цветущие, вечно
плодоносные дерева, и готов здесь, в Москве, задохнуться от жары.
     И все вздохнули, в восторге от  того, что слышали,  и как бы участвуя в
этой для  всех важной и приятной  печали.  А Марья Алексеевна тотчас сказала
лакею Петьке принести прохладительного.
     Карамзин улыбнулся старинному  простодушию и, казалось, повеселел. Обед
сошел как нельзя  лучше. Сергей Львович предался еде. Пастет из дичины был в
меру горьковат. Разбойник Николашка готовил лучше, чем в Английском клубе. И
если  бы за него предложили десять или пятнадцать тысяч, - Сергей Львович не
продал  бы;  а  если  бы и продал,  жалел  бы. Он ел медленно, страстно,  со
знанием дела.



     (1) Наподобие якобинских (фр.).


     После обеда, приятно ослабев,  перешли в гостиную, чтобы провести время
до вечернего  чая.  В полутемном  зале пахло слегка затхолью,  но Карамзин с
удовольствием  оглянулся  по сторонам  и  сказал,  что  всякий  раз  дом  их
напоминает ему Лондон.
     Сергей Львович, никак не могший привыкнуть к дому, почувствовал все его
достоинства.
     Устроились  petis jeux(1),  играли в буриме:  писали  стихи на заданные
рифмы. Рифмы были: nouveaute - repeter(2), avis - esprit(3).
     Карамзин, разумеется, написал гораздо изящнее и ловчее Василья Львовича
и гораздо умнее, чем Монфор.
     Все невольно захлопали его катреню.
     Монфор  довольно  счастливо рисовал кудрявых, как  Сонцев, купидонов  с
луком  и  стрелой.  Все попросили  его показать свое искусство, и он  охотно
нарисовал в альбом Надежде Осиповне слепого купидона, оттенив выпуклости рук
и ног, мелко завив волоса и означив ямки на щеках.
     Василий  Львович  недаром  просил  нарисовать  купидона.  Он  слышал  о
надписях:  находясь  в  гостях  у  одной  прекрасной  женщины,  Карамзин,  с
позволения  хозяйки,  исписал  карандашом  мраморного   амура,  стоявшего  в
комнате, с  головы до ног. С легкой улыбкой он согласился вспомнить  стихи и
написал вокруг Монфорова амура по разным направлениям стихи: на голову -

     Где трудится голова,
     Там труда для сердца мало;
     Там любви и не бывало;
     Там любовь - одни слова,

     на глазную повязку -

     Любовь слепа для света
     И, кроме своего
     Бесценного предмета,
     Не видит ничего

     и, наконец, на палец, которым Амур грозил, Наподобие якобинских (фр.).



     (1) Игры (фр.).
     (2) Новшество - повторять (фр.).
     (3) Мнение - разум (фр.).


     Награда скромности готова:
     Будь счастлив - но ни слова!

     Василий Львович заколыхался от удовольствия. Эта  людскость, светскость
восхищала его и нравилась ему. Дрожа от  восторга и страха при одном взгляде
на свою  Цырцею, Василий Львович одновременно допускал шалости с крепостными
девушками,  а также  на стороне, у известной сводни Панкратьевны, - он любил
простонародный тон в любви, -  но  при  всем  этом  старался соблюсти  самую
строгую тайну и  был  скромен.  Он  досадовал  на брата, что  в комнате  нет
мраморного амура; он  помнил еще несколько экспромтов на  руку, на крыло, на
ногу, на спину амура, а альбомный листок был уже кругом исписан.
     Заставили  сестрицу Аннет,  невесту  поэта, пропеть его песню,  которая
была у всех на устах:

     Стонет сизый голубочек...

     У Анны Львовны был тонкий голос, а тонкие, высокие голоса  были в моде.
Марья Алексеевна вышла распорядиться чаем и сказала за дверью:
     - Голос писклив.
     Заставили петь и Надежду Осиповну, и она спела:
     "Плавай,  Сильфида, в весеннем эфире". Она пела низким  голосом.  Голос
был  гортанный, влажный,  рокочущий на  "р". Сергей Львович  слушал,  скосив
глаза,  слегка ошалев от грусти и  воображения. Прямо перед ним  были  плечи
невестки, и он, повторяя  одними губами слова, одновременно как бы и целовал
эти  славные  в  гвардии  плечи.  Василью  Львовичу пение  Надежды  Осиповны
напомнило  хриповатое пение  цыганок, смуглых  фараонит, а  не  песни  милых
женщин, но, впрочем, очень понравилось.

     Плавай, Сильфида, в весеннем эфире!
     С розы на розу в весельи летай!

     Николай Михайлович был растроган до слез. Слова романса были  связаны с
воспоминаниями.
     -  Коли  б  не  нетерпение,  так была  б  музыкантка,  - сказала  Марья
Алексеевна.
     У всех было  приятное настроение людей, которые  недаром встретились  и
умеют ценить друг друга.
     Густой багровый  закат смотрел в окно и предвещал вёдро. Сестрица Аннет
скзала:
     - Ну в точности Оссиан!
     И Карамзин улыбнулся ей снисходительно, как дитяти.
     Появилось вино, и,  чувствуя  туман,  влажность  и тепло на глазах, что
было всегда для него знаком вдохновения, он сказал  не английский  тост  или
спич,  а  то,  чем было полно сердце: он предложил выпить  за свою отчизну -
Симбирскую губернию, где родился и  провел  годы  невинности, и за  друзей -
поэтов-симбирцев. Это  был Дмитриев. Карамзин получил письмо от  поэта, поэт
собирается в отставку, кинуть влажный  Петербург и  будет жить в Москве. Уже
присмотрен домик у Красных ворот, вокруг домика садик - все есть для счастья
Филемона, и нет одной Бавкиды.
     Все,  как по  уговору,  стали  чокаться  с Аннет, и Аннет покраснела до
самых корней волос.
     -  Друзья, -  сказал Карамзин, - Гораций  прославил Тиволи, а  я пью за
Красные ворота и за Самарову гору!
     Самарову  гору неподалеку  от Москвы,  против  Коломенского, на  берегу
Перервы он в особенности любил, здесь он обдумывал "Бедную Лизу" и "Наталью"
и твердо решил - если не  удастся за границу -  здесь основать свое убежище,
открытое для всех друзей человечества, всех  истинно умных, наподобие приюта
Жан-Жака.
     И после этой легкой грусти захотелось простодушия.
     Было самое время показать Никиту, домашнего поэта, и выслушать забавную
его  балладу. Успех  Никиты был  полный.  Карамзин  смеялся от  души,  потом
призадумался  и  сказал  с  серьезностью  о  новых   Ломоносовых.   Приказом
императора родственники Ломоносова были исключены  из подушного оклада, и  о
забытом поэте опять вспомнили, на этот раз с  полным уважением,  простив ему
дикий  вкус,  который, конечно, был  у  всех  в далекие времена.  У  младших
развязались языки. Все старое было нынче смешно. Заговорили о Державине.
     С Державиным  у Николая Михайловича был  род  дипломатической дружбы  -
старик  посылал  ему для  напечатания  свои  стихи, а Карамзин скрепя сердце
печатал и посмеивался. Василий Львович тотчас привел два  державинских стиха
из оды на смерть старика Бецкого, который умер четыре года назад:

     Погас, пустил приятный
     Вкруг запах ты...

     Державин сравнивал старика Бецкого  с ароматным огнем  лампады,  но без
упоминания о лампаде стих становился двусмыслен и  даже  неприличен. Василий
Львович лепетал все это лукаво.  Все заулыбались, а женщины не успели или не
захотели разгадать шутки.
     -  Так  наш  Гаврило  Романович  любит  ладанный дым,  -  тонко  сказал
Карамзин, улыбаясь тому, как Василий Львович осмелел при женщинах.
     Он погрозил ему пальцем.
     - Вы старый бриган, разбойник с галеры, - сказал он ему.
     Василий Львович даже похорошел от удовольствия. "Галера" - было веселое
и слишком веселое общество  в  Петербурге. О нем и  похождениях  его  членов
рассказывали чудеса.  Василий Львович был один из главных членов  его, и эту
петербургскую славу очень  ценили  в  Москве. Все подозревали  за  ним такие
шалости, на которые он даже был  неспособен. Красавица Капитолина Михайловна
главным образом и прельстилась этой славой.
     И тут  Карамзин упрекнул его в лени - самый сладостный для поэта упрек,
- напомнив о своем альманахе. Василий Львович захлебнулся  и забрызгал мелко
слюною:  у  него  ничего  нет  достойного... а впрочем,  есть, много есть...
разных... безделок.
     Сергею Львовичу также хотелось блеснуть, но он побоялся. В шкапу лежали
у него списки вольных стихотворений,  не какие-нибудь приказные грубости или
похабства  - их он хранил только потому,  что редки,  -  но именно вольные и
легкие  стихотворения, где все  описывалось под дымкою  и  покровом, а самые
пылкие места живописались вздохами: "Ах" и реже:
     "Ох". В других же стихотворениях осмеивался не только Эрот или женщины,
но  и важные  лица.  Сергей Львович  досадовал:  нельзя,  нельзя...  Нынче и
безгрешное обращают в грешное, то есть,  попросту говоря, притянут  к Иисусу
и... шкуру сдерут.
     Когда Никита и  Петька зажгли вечерние  свечи и  все уселись за  чайный
стол, он успокоился и почувствовал полное довольство.
     Карамзин похвалил вишневое варенье:
     - Это варенье ем я с истинным удовольствием.
     В  это время  загромыхала какая-то  колымага,  зазвонил  колоколец, и у
самых ворот остановились.
     Сергей Львович заметно побледнел.
     В вечернее время звук подъезжающей  колымаги для лиц, хотя бы и невинно
пьющих  чай,  был  неприятен.  Так  ездили  фельдъегери.  В  сенях хрипло  и
бранчливо  заговорили,  и  бледный  Никита,  открыв  дверь,  доложил,  глядя
испуганно в глаза Сергею Львовичу:
     - Его превосходительство генерал-майор Петр Абрамыч Аннибал.



6

     Он  был небольшого роста, с небольшой головкой, желтыми руками, тонок в
талии;  с  выпуклым лбом,  с  седыми  клочковатыми  волосами.  Одет он был в
темно-зеленый  допотопной  формы  военный  сертук,  а  двигался   легко,  не
прикасаясь к полу пятками. Так он прошел два шага и остановился.
     Он поклонился и рывком, толчками сказал:
     - Дознался от братца... от Ивана Абрамыча... про радость... - Он метнул
глазами по гостям. -  А как я  здесь проездом, долгом почел, - он поклонился
Марье  Алексеевне,  -  вас, сударыня сестрица, поздравить  и вас, милостивый
государь  мой,  -  отнесся  он  безразлично  к  Сергею  Львовичу,  - а внука
своего... поглядеть и крестик ему от деда...
     Он отдохнул и спросил:
     - Он где сейчас? Внук-ат?
     Петр  Абрамыч  доводился  родным  дядею  Надежде  Осиповне  и, как  все
Аннибалы, пошел по артиллерии. Когда брат его. Осип Абрамыч, вошел в связь с
псковской  прелюбодейкой  и  бросил   свою  семью  на  ветер,  Петр  Абрамыч
волей-неволей должен  был  принять почетный  и  бесплодный  труд опекунства.
Относясь с участием к племяннице и  судьбе ее, он, однако ж, оказался вполне
непригоден  к  опекунству   и  понял   его  как-то  странно:  ездил  укорять
преступного брата, писал изредка длинные письма Марье Алексеевне, называл ее
сударыней сестрицей, но в отношении денег отмалчивался. Объяснялось это тем,
что  в этом вопросе  он  и сам был очень нетверд  и даже полжизни провел под
следствием за растрату каких-то артиллерийских снарядов. Братец Иван Абрамыч
кой-как замял скандальное дело. К этому времени Петр Абрамыч, находясь уже в
отставке  и  будучи опекуном, развелся с женой и бежал с одной лихою девицею
из   Пскова,  где  проживал,  в  свою  деревню  Ельцы,  оттуда  послал  жене
уведомление, чтобы к успокоению его она более  с ним не жила. Ездя увещевать
преступного  брата,  он   нашел   с  ним   много  общих  взглядов   и  точек
соприкосновения.
     Наезды эти кончались общим братским  загулом, продолжавшимся с неделю и
более.  Вскоре старая обольстительница впутала и Петра Абрамовича в денежные
счеты; по заемным письмам брата он передал красавице много денег и сам  чуть
не  разорился. Находясь  в  отставке,  но  еще  в  полных  силах,  он вскоре
окончательно  переехал в близкое  соседство  к  преступному брату. Беспутная
роскошь,  в которой  тот  жил,  его прельстила.  Проживал  он со своею лих