уская
к себе никого, даже родственников, жил  в гордости и  одиночестве,  пугавших
хлопотливую Москву. Говорили о жестокости графа.
     Сын пастуха, пасшего волов и  ставшего вскоре одним из первых  вельмож,
Разумовский  не полагал людьми ни дворовых  людей, ни чиновников, ни простых
дворян.  Он любил  цветы. В Горенках, под Москвою,  разводил он  их  в своем
саду.  Иностранцы-садовники вырастили  там  новое  растение  и  назвали  его
Razoumovskia.  Это  был можжевельник,  тонколистный, синеватый,  удивительно
колючий. Осенью тяжелые красные ягоды поспевали на нем. Родительское чувство
граф питал именно к  этому растению,  носившему его имя, а  не к дочери.  По
обеим  сторонам  дорожки стояли в оранжерее  шеренгой  кустики Razoumovskia,
нарочно тесно  составленные. Они цеплялись колючками за платье гостя. Старик
улыбался:  это  его  забавляло.  В  бытность  императора  в  Москве  он  ему
представился.  Александра  прельстил французский  говор  старика  -  выговор
старого  маркиза,  его  усмешка,  почти  плотоядная,  худые  руки,  игравшие
лорнионом, его сутулый зыбкий стан, который казался станом маркиза тому, кто
не видал южных певчих. Так Разумовский был назначен министром.
     Переехав в  Петербург, он строил  и перестраивал  палаты, купив место и
громадный сад по Фонтанке,  между  Обуховским  и Семеновским  мостами, и  не
бывал в здании  министерства. Он тосковал по Горенкам,  и только  устройство
новых палат и  сада развлекало его. Доступ к нему имел только один человек -
граф Жозеф  де  Местр, посланник  несуществующего сардинского короля. С  ним
старик запирался в своей библиотеке, где не  было ни единой русской книги, и
часами  слушал пылкого  француза, иногда  тихим голосом прерывая его Сюда, в
библиотеку, подавался старым  лакеем черный  кофе  -  старик презирал модный
среди выскочек "шоколат";  здесь  же  стояла в фарфоровом  китайском  горшке
Razoumovskia, его любимица и гордость.
     Только  через  несколько  дней  он обратил  внимание на  присланный  от
императора  пакет:  начертание особенного лицея. Само  название  {особенный}
поразило его. Он вспомнил, что речь идет о молодых великих князьях, и послал
за де Местром. Они  заперлись. Граф был еще  в  хандре;  тоска по  Горенкам,
отсутствие  любимых   книг,  частью  еще  не  перевезенных  из  Москвы,  вид
нелюбимого  им   Петербурга  тяготили  его.  Однако  проект  лицея  внезапно
заинтересовал  его: он  и  сам когда-то был  воспитан  в  особой  игрушечной
"академии"  на  десятой  линии  Васильевского  острова,  которую  составляли
несколько  юношей  и которою  был  сильно занят  старый двор, называвший это
"академией десятой линии".
     Название "лицей"  ему понравилось.  Оно напоминало  ему молодость,  так
неожиданно пропавшую  и сменившуюся  сразу старостью. Тогда шумел  в  Париже
лицей  - академия  для  женщин,  которой  покровительствовали король  и граф
д'Артуа.  Там  учили литературе  Мармонтель  и Лагарп,  математике Кондорсе.
Дамы,  самые прекрасные,  назначали  там свидания. Переворот  все прекратил.
Головы доброй части профессоров и слушательниц упали.
     Де Местр замолчал, удивленный. Он улыбнулся: граф  припоминал парижскую
песенку о лицее и тихонько мурлыкал:

     La tout le beau sexe s'amuse
     Du carre de l'hypothenuse
     Et de Newton (1)

     За это-то он и любил Разумовского. Когда они сидели в его оранжерее или
библиотеке, старый порядок Франции продолжался  в покоях русского  вельможи:
не было ни переворота, ни злодея Бонапарта. Он знал сомнительную родословную
Разумовского;  нужды не  было:  это  был тот же маркиз,  по-детски жестокий,
ученый и легкомысленный.
     Де Местр замурлыкал, напоминая:
     ----------------------------------------
     (1) Здесь прекрасный пол забавляется
     Квадратом гипотенузы
     И Ньютоном (фр.)
     Voulez-vous savoir la chimie,
     Approfondir l'astronomie? (1)

     Они  поговорили.  Де  Местр был  поэт придворных  сплетен; они называли
людей по кличкам.  Нарышкин, жена  которого была любовницею  императора, был
"счастливый  супруг". Сперанского француз называл "ваш якобинец", и министр,
следуя  ему, говорил: "наш якобинец". Постепенно лицо министра  почерствело.
Самое упоминание о поповиче было ему ненавистно.
     -  В  наружности всех этих семинаристов, -  сказал  он,  -  есть  нечто
древовидное,  но   они,  не   правда  ли,  лишены   достоинства  деревьев  -
молчаливости.
     Когда де  Местр уходил,  Razoumovskia вцепилась  колючками в его рукав.
Они опять засмеялись  - француз  на этот раз с  принуждением: граф де  Местр
дорожил своим костюмом.
     Через  две  недели  проект  особого лицея был  переработан.  К  проекту
министр  приложил начертание Сперанского, ему посланное, краткий свой доклад
и обширную записку де Местра, писанную в форме, которою он владел, как никто
из новых писателей, - форме дружеских писем.
     Император,  получив проект, тотчас его  прочел.  Он любил чтение и  был
приучен к тонкой  словесности; он порицал соблазнительные романы, прочитывая
их  до  доски, а некоторые  места,  особо  недозволительные,  перечитывал  и
отмечал карандашом. Подобно этому его приятно возбуждали некоторые философы.
Век обязал его быть вежливым; он говорил о просвещении и добродетели, так же
как и  многие  короли Европы. В  манифестах, которые  он  подписывал, всегда
говорилось о русском  народе, православном  воинстве, добродетели  граждан и
высоком назначении  России. Он подписывал  их, не читая.  Поэтому  философы,
которые  опровергали  то,  о  чем  в  силу  своего звания  он  принужден был
твердить,  - величие России,  любовь ко  всему русскому и  проч., - были ему
приятны.
     Де  Местр, мысли которого разделял Разумовский, восставал против разума
и  знаний  доказательствами  разума,  подкрепленными  обширными  сведениями.
Созданы ли русские для знания? Они еще ничем этого не
     ----------------------------------------
     (1) Не желаете ли узнать химию,
     Углубить знания астрономии? (фр.)  доказали.  Римляне  были совершенные
невежды, у них не было ни великих живописцев, ни ваятелей, ни математики, но
они были  великие воины. Цицерон  называл  Архимеда  ничтожеством; знание  и
разум делают человека вообще неспособным к великим предприятиям, презирающим
мнения других, критиком властей, нововводителем. Знание для России не нужно,
государство  разоряется на  школы,  а  они  пустуют.  Школы - это прекрасные
гостиницы в  стране, по которой никто  не путешествует. Там  набивают головы
юношам хламом лишних предметов,  из которых самое вредное для ума молодого -
изложение систем, история отвлеченных понятий.
     Французская система  есть введение в материализм.  Юность должна  знать
одно:  что   бог,  создавший  человека,  в  обществе   сделал  правительство
необходимым, а повиновение ему неизбежным.  Все прочие учения,  пробуждающие
рано философические  мысли,  будучи даже излагаемы людьми  благонамеренными,
опасны. Роковые следствия этих изучений во Франции известны.
     Бесполезна,  далее,   естественная  история.  Молодой  человек  хорошей
фамилии  согласится  лучше сделать три кампании и  быть  в шести  сражениях,
нежели  изучать  химию.  Химия  -  наука  пустая.  Для  России,  как  страны
воинственной,  вообще  науки не  только бесполезны, но и вредны. Они  лишают
мужества.   Лучшие   воспитатели   -  священство,  разумеется  не   русское,
полуграмотное.  Новые  воспитательные учреждения  должны  быть  устроены  по
образцу иезуитских новициатов; у юношества не должно быть никаких сношений с
внешним миром. Они должны жить как  бы на острове. Юноши должны быть гибки и
послушны.  Надзиратели должны следить  за  ними  непрерывно. Закон  строгого
молчания господствует везде. Ночью ученики спят каждый в отдельной  комнате,
дабы  избежать  какого-либо общения. Все  двери в  дортуар стеклянные. Самый
дортуар освещен с  обоих концов. Надежный человек ходит по дортуару всю ночь
до  рассвета  и  блюдет  покой  юношей,  как  блюдут покой  больных.  Каждые
пятнадцать дней выдается для поощрения преуспевшим крестик, похожий на орден
Владимира и Анны, но простого металла.
     Он листнул  записку Разумовского и прочел о цели лицея  - подготовлении
юношей   из   среды   знатнейших   фамилий   для   занятий   важнейших  мест
государственных.  К проекту  было  пришито и начертание  Сперанского. Первый
пункт был о занятии важнейших мест  и о юношестве всех состояний. На  особом
листке были написаны имена Малиновского и Куницына.
     С  волнением  император  читал  листок,  написанный  ясным почерком  де
Местра.  Он отчеркнул карандашом особо понравившееся ему место о сне юношей,
стеклянных  дверях и ночных дежурствах. Галерея во флигеле вполне  подходила
для  этого. Разврата  не следовало  допускать  ни  в коем случае.  Он  питал
отвращение   к  грубой  литературе,  которою   упивался   брат   Константин,
похохатывавший и  потиравший руки  при чтении. Он любил дымку неизвестности,
приличие  двусмысленности;  он перечитывал  иногда некоторые  законы  своего
государства, касающиеся проступков противу нравственности: его привлекали не
только  самые положения, коих касался закон,  но и то, что при всех шалостях
воображения -  это был закон и  изучение его было  почтенно.  Умственные сии
удовольствия  были,  по-видимому, доступны  только избранным: для  этого был
груб и  простодушен его брат Константин.  Место, где говорилось о крестиках,
он,  улыбаясь, зачеркнул. Француз не  знал  русских нравов: поднялся  бы шум
среди всех кавалеров  Владимира и  Анны, а юнцы  стали  бы  задирать носы, и
дисциплина нарушилась бы. Он кончил первые два письма, прошелся по кабинету,
вышел в белую залу,  вернулся к себе и, для того чтобы продлить наслаждение,
отложил чтение. Все для того же он спустился и стал гулять по парку, заложив
руки  за  спину.  Адъютант  сопровождал  его, но император не  пожелал с ним
разговаривать. Он  только  делал отрывистые  замечания, на  которые  молодой
человек отвечал почтительно длинными фразами.
     - Свежо.
     - Да, ваше величество, давно уже следует быть весне, но ее все еще нет.
     - Ветрено.
     - Да, ваше  величество, с самого  утра дует  сильный ветер, может  быть
потеплеет к вечеру.
     Он любил эти беспредметные разговоры.
     Резко,  по-военному  повернув,  он  прервал  прогулку.  Его   дожидался
Аракчеев.
     Генерал  стоял  прямо; увидев  императора,  он потянулся  к  нему  всем
корпусом,  и, как всегда повелось при встречах,  император обнял его.  Между
ними начался разговор, который оба любили, полный вздохов, внезапных  улыбок
и значительных умолчаний. Аракчеев смотрел на царя неподвижно, не отрываясь;
глаза  его  были тусклые;  увядшее  лицо  печально. Всегда  этого  простого,
сурового и дельного начальника артиллерии, на которого можно было положиться
во всем,  угнетала  какая-то тайная печаль -  не та ли, что иногда  вызывала
слезы и гнев у него самого? Император находил особую приятность в том, чтобы
утешать  генерала.  Все чаще во время разговоров  случались у них перерывы -
признак душевной усталости, - когда император подолгу смотрел  бессмысленным
взглядом.   В  такие   минуты   Аракчеев  важно   молчал,  как   бы  понимая
значительность молчания. После перерыва оба улыбались.
     Император перевел генералу несколько  фраз из записки де  Местра. Отзыв
француза о математике внезапно встревожил Аракчеева.
     -  Нет,  батюшка,  ваше  величество, -  сказал  он  вдруг, задумавшись,
голосом тонким  и носовым,  - без геометрии нельзя фортификации учить, а без
чертежей артиллерии знать не будешь. Это только статскому не нужно.
     Генерал почитал статских людей, главной добродетелью которых было  - не
мешать и не вредить военным  делам и порядку. Он понимал,  впрочем, важность
создания таких людей.
     Зато естественная история и история показались ненужными и генералу.
     - О естестве чем мене думаешь,  тем спишь спокойнее. А история - уж бог
с ней. Оба посмеялись.
     - Батюшка, ваше  величество, -  сказал, разнежась, певуче Аракчеев, - я
на медные  деньги учен, но  если  молодые люди готовятся к главным  местам в
государстве, то кого брать? Верный  слуга -  тот,  кто благодетелем  сочтет.
Беден, да верен, я так разумею.
     Император кивнул.  Государство  со всеми  его пространствами, которое в
беседах   со  Сперанским  было  громоздкою  частию  Европы,  в  разговоре  с
Аракчеевым становилось  его  большой  вотчиной, где  были  верные и неверные
слуги.
     - А телесному наказанию полагаю там не быть. Тут Аракчеев почесал лоб.
     - А  надо бы,  - сказал  он  лукаво.  -  Великие князья - отрочата еще,
посмотрели бы, как других наказывают, и сами бы лучше стали.
     Тут император, не сдаваясь, потряс головою и видимо повеселел.
     Вскоре  со  знанием  дела  оба  занялись  выбором  мундира  для  лицея.
Перебрали цвета, которые бы, не смешиваясь с цветами войск, были бы приятны,
и  остановились  на  форме  старого   татарского  Литовского   полка,  давно
отмененной:  однобортный кафтан, темно-синий, с красным стоячим воротником и
такими же  обшлагами.  На  воротнике по  две  петлицы:  у  младших  -  шитые
серебром, у старших - золотом.
     Император вычеркнул в проекте Разумовского фразу о знатнейших фамилиях,
а  в  записке  Сперанского  фразу  о  всех сословиях  и  подписал  все одним
росчерком, без имени, что было знаком прочтения и одобрения.
     Образование князей должно было ограничиться лицеем, который сравнен был
в  правах  с университетами.  Товарищи  избирались  из  отроков  дворянского
происхождения. Числом  не менее двадцати  и  не  более  пятидесяти.  Каждому
воспитаннику отводилась отдельная комната, под особым нумером.
     Директором был  назначен  статский  советник Малиновский. Здание  лицея
приказано спешно ремонтировать.
     Ожидалось согласие императрицы-матери.



6

     Павловское,   где   этим   летом   жила   императрица-мать,   было,   в
противоположность Царскому  Селу, мало,  во  всем соразмерно и доступно  для
взгляда. Таков был вкус его отца, во всем противоположный вкусам бабки.
     Император наклонился  и  подставил  щеку  под  поцелуй  обоих  братьев.
Сухонький,  стройный, стянутый в рюмочку в военном  мундире,  Николай сказал
приветствие ломающимся голосом. Император взглянул на него не без удивления:
он  вырос. Мать, как всегда,  встретила его окруженная своим двором, свитою,
толпою  своих старых немок:  старухи  Ливен и Бенкендорф  были бессменно при
ней, как  телохранительницы.  Она была  одета как  при отце и  держалась  на
высоких толстых каблуках  прямо, как часовой. На голове  у  нее  был ток  со
страусовым  пером, на голой  шее  ожерелье,  а у левого плеча черный бант  с
белым мальтийским  крестиком. Она была в коротком  не по  возрасту  платье с
высокой  талией; топорщились  буфчатые рукавчики;  толстые  руки в  лайковых
перчатках выше локтя.  Она была туго  зашнурована  и, проговорив приветствие
скоро, невнятно и картавя, задохнулась.
     Старый  двор  был враг  нового; здесь  жили слухами из Царского Села  и
неясными толками о переменах. Обо всем этом, впрочем, император знал.
     Более часу прошло в обычных  прогулках по парку, где все напоминало его
отца,  и  незначащих  разговорах.  Братья,  опасливо  поглядывавшие,  вскоре
осмелели.  У  озера  они  отделились  и  стали  довольно громко между  собою
говорить.  Шедший  рядом  с ними  воспитатель  Ламздорф  был  дряхлый немец,
морщинистым лицом  напоминавший  статую старухи в  Эрмитаже. Они, видимо, не
обращали  на  него  никакого  внимания.  Другой   кавалер.  Глинка,  человек
тщедушный, казалось, был умнее и настойчивее.
     Мать  и старухи беседовали с  императором,  стараясь его занять,  а  он
прислушивался. Будучи глуховат,  он  не слышал разговора,  а  только  голоса
братьев.
     Николай несколько раз прерывал брата в разговоре;  голос его был резок;
забывшись, он вдруг громко и грубо захохотал. Михаил был,  видимо, обижен  и
говорил  плаксиво и  собираясь заплакать.  Старуха Ливен,  вдруг  покраснев,
побежала вперед и, задыхаясь, резко его оборвала. Император  слышал, как она
быстро сказала что-то  братьям по-немецки, видимо забыв, что этикет требовал
французского языка, а они отрывисто и капризно ей ответили.
     Братья были невоспитанны и грубы.
     Мать  шла теми медленными шажками, которыми выступала всегда  при жизни
отца в официальных случаях.
     В некотором  отдалении шел камер-паж,  неся  простой  стул с соломенным
плетеным сиденьем, - императрица садилась только на него - привычка, которую
она  сохранила  со  времени  своего  царствования:   такая  безыскусственная
простота была тогда в моде. Императрица была  тучна и привыкла к соломенному
сиденью. У  пруда  они  присели; император на  скамейку, императрица на свой
стул.  Они  полюбовались  на багровый цвет воды.  Солнце зашло.  Привыкнув к
определенным чувствам, императрица в Павловском всегда любовалась на закаты,
восходы, как делала это во времена  своего  прежнего житья  здесь; в Гатчине
же, более напоминавшей  ей  воинственные  и мужественные  нравы супруга, она
стреляла зайцев, которых выгоняли прямо на нее охотники.
     Когда  в   круглой  зале  зажгли   сальные  свечи  в  высоких  жестяных
подсвечниках,  самая  молодая  из   фрейлин  села  за  клавесин.  Камер-пажи
прислуживали.  Вдруг,  не поворачивая  головы,  она  протянула  назад, через
плечо, руку,  и камер-паж положил в  нее веер.  Так  точно  делал  его отец.
Сальные свечи  шипели,  коптили  и  брызгали.  Император  предложил  Николаю
сыграть с  ним на бильярде;  это было знаком  милости. Бильярд был  детский,
уменьшенного  размера,  делан  для  великих  князей,  а  шары   точила  сама
императрица,  умевшая  и любившая точить по  кости.  Старая Ливен, льстя ей,
говорила, что в России  только  двое из царствующей фамилии занимались  этим
искусством: Петр Великий и она. У  императора была слабость, о которой знали
оба двора: во всех играх он любил брать верх. Ламздорф наклонился к великому
князю, чтобы предупредить об этом. Но Николай в нетерпении и довольно сильно
оттолкнул старика.
     Игра началась. Николай  был меток,  а император, как нарочно, терял шар
за  шаром. Свита следила  за ними,  и постепенно  все  притихли.  Николай  в
увлечении бегал вокруг бильярда,  целился и громко  смеялся, попадая в цель.
Щеки  его  разгорелись,  и было  видно, что  воображение  его разыгрывается.
Императрица более всего боялась этой наследственной черты:  как  и  отец, он
забывался. После одного счастливого рикошета Николай воскликнул:
     - Hourra!
     У императора сделался принужденный вид. Он вдруг положил кий  и прервал
игру.
     Императрица, привыкшая к этой борьбе честолюбий еще при муже, казалось,
начала  тревожиться.  Впрочем,   беседа   продолжалась.  Император   спросил
Ламздорфа, как  учатся братья и  на какую тему  писано последнее упражнение.
Императрица  покосилась  на  воспитателя.  Воспитатель  ответил, что  успехи
показывают перемену  к лучшему, а последнее упражнение было написано на тему
о превосходстве  мирного состояния над войною. Император кивнул, одобряя. Он
спросил, глядя на  присмиревшего Николая, что  он написал о важном  вопросе.
Императрица сидела без улыбки, с видимым неудовольствием  прислушиваясь и не
принимая участия в беседе.
     Старик Ламздорф, помолчав, вдруг ответил:
     - Ничего.
     Император молча посмотрел на него и на брата и вдруг отвернулся, словно
никогда не задавал вопроса Зато императрица, густо покраснев, тотчас выслала
всех.
     Действительно,  великий князь, которому было задано кавалером сочинение
на тему, о которой говорил Ламздорф, не написал в тетради ни строки, выказав
этим  свою  отроческую строптивость.  Недовольство  императора  было слишком
явное.
     Они остались одни.
     Не поднимая глаз,  император спросил мать, не  находит ли  она  нужны