вовал,  как  нога его  тяжелеет, но досидел  до конца и
выдержал общие взгляды. Он решил не сдаваться.



11

     Василий Львович написал  брату письмо: он устроил Александра в лицей; о
судьбе его,  кажется, более  думать нечего,  в октябре начинаются занятия, и
все  довольны. Тургенев много  помог. Дмитриев  отнесся как  должно. Был  на
спектакле  у Юсупова; князь спрашивал о здоровье  Надины и  велел кланяться.
Исполняли старый-престарый спектакль,  танцевали  ни хорошо, ни  худо,  но в
Москве никто не поверит:  как по  мановению жезла с фей упали одежды! Эффект
неописуемый  и  успех  полный.  Более  ни  слова.  Что   было,  расскажет  с
подробностями, когда вернется в Москву. Дмитриева новые басни много уступают
прежним.  "Беседа" шумит и  грозится. Невский проспект много выиграл  против
прежнего: дома крашены, посажено много  новых деревьев.  Но  устриц, вопреки
ожиданиям, нигде в  Петербурге  не достал, не ходят корабли. Театр ничего не
стоит противу московского. Шаховской шумит безбожно и  всем в театре правит,
как тиран. Его зовут Картавиным, потому что в разговоре картавит и брызгает.
Видел  хваленую Семенову меньшую.  Как и большая,  недурна:  в ней  приметна
приятная полнота. Бобров в роли Пиритоя потирал рука об руку, как камердинер
Никита,  что  неприлично  для героя. Новые батюшковские стихи  счастливы  по
мыслям, в них заключающимся. В послании его к Жуковскому и Вяземскому двести
строк.
     Василий  Львович  возвращался  теперь засветло: Петербург оживлял его и
напоминал  ему молодость.  Вставал  он  поздно.  В новом халате  с  длинными
кистями сидел он у  стола и набрасывал свои мысли и  замечания. Александр не
однажды был свидетелем находа дядиной музы.
     - Ты мне нисколько, мой друг, не мешаешь, - говорил дядя и записывал на
чистом  листе:  "Истинной  поэзии помешать трудно". Затем подавали  завтрак,
дядя повязывал салфетку  и ел с  удовольствием; потом  одевался и уезжал  со
двора.
     Однажды  за завтраком он долго жмурился  и кусал  губы,  что-то, видно,
скрывая от Александра Это было назавтра после спектакля у Юсупова.
     - Как многое в танцах зависит от одежды! - сказал он, вздохнув.
     Жажда высказаться тяготила его. Помолчав, он прибавил:
     - И чем легче, тем лучше.
     Странное  дело: Александр  посмотрел на  него так, как  будто обо  всем
догадывался  или знал. Взгляд  юнца был коварный.  Василий Львович  обомлел,
что-то  записал в  книжечку  и уехал  со двора пораньше, на  пороге встретив
Пущина и величаво его обняв.



12

     Одиночество  Александра кончилось.  Пущин  жил  тут  же неподалеку,  на
Мойке,  в  темном, старом  родовом  доме. Каждый день с  утра  приходил он к
Александру. Толстый, круглолицый, с  ясными серыми глазами, он  ни в чем  не
был  похож  на  Александра.   Однажды,  когда  Василий  Львович  суетился  и
охорашивался  перед зеркалом, как  всегда, позабыв  о присутствии юнцов, они
переглянулись  и  оба остались  довольны собою. Глаза нового  приятеля  были
совершенно плутовские. Оба они не рассказывали о родном доме. Ответы их, как
вопросы,  были кратки. На  вопрос, где его отец, Пущин  ответил  кратко:  "В
Сенате". Они  узнали, как зовут  отцов  и матерей. Отца  Пущина звали Иваном
Петровичем, мать Александрой Михайловной. Потом они посмотрели  друг другу в
глаза,  и  Пущин  отвел  взгляд.  Больше  о  родителях  они  друг  друга  не
спрашивали.   Зато   охотно   говорили   один  о   деде-адмирале,  другой  о
дяде-стихотворце. Александр прочел  Пущину  "Опасного соседа".  Пущину поэма
необыкновенно  понравилась. Оба  они поговорили о  том,  что  напечатать  ее
нельзя, потому что она  вольная,  но это ей нисколько не мешает. Дед  Пущина
был  тоже необыкновенно  занимателен: строптив, угрюм и с  причудами. Это он
приводил внука представляться министру  и, оказывается, распек  чиновника за
то, что министр заставил их ждать.  Пущин говорил,  что без деда Разумовский
бы их томил до вечера. Очень неохотно упомянул он о сестрах, которые, по его
словам, начальствовали более, чем нужно.
     Родители Пущина мало  могли заниматься своими детьми. Отец его, человек
пылкий и суровый, был интендант флота и недавно назначен в Сенат. Несчастные
страсти мешали  ему.  Любовь к женщине  низкого состояния была причиной  его
отдаления от  семьи и детей. Мать помешалась и  жила взаперти, не выходя  из
комнаты. Всем правили в доме сестры, которых братья не любили.
     Они теперь бродили  по  Петербургу  вместе,  иногда удивляя  друг друга
своими  знаниями.  Таковы были их познания  о любви.  Каждый из  них полагал
ранее, что только  он один знает все удивительные подробности и что никто из
сверстников об  этом не  знает и знать  не может. Александр был удивлен, что
Пущин знает то же, что и он. Они почувствовали друг к другу уважение.
     Проголодавшись, они шли домой, а Анна Николаевна кормила их.
     Анна Николаевна в Петербурге  не находила себе места: ее  томили жара и
безделье. У заезжей  французской  модистки из  соседнего нумера она переняла
модную прическу: d'Anne d'Autriche  (1) и  с утра  трудилась перед зеркалом,
пригоняя волосы к вискам и завивая их, чтобы волосы вились штопором. Косы  у
нее были  длинные,  и  она  их  в пять рядов укладывала толстою  короною  на
маковке.  Василий  Львович  одобрял  ее  труды.  В   тяжелой  прическе  Анны
Австрийской  Анна  Николаевна  лебедкой ходила,  переваливаясь,  по нумерам.
Скучая  по  своем  полубарчонке,  оставшемся  в  Москве,  она  заботилась об
Александре и Пущине и поила их чаем с морошкой; варенье обоим нравилось, они
съедали, что ни поставь, и это льстило ее самолюбию.
     - Будьте здоровы, кушайте, пожалуйста, - говорила она.
     Она  вздыхала, глядя  на них,  и  продолжала вязать на спицах:  Василий
Львович приказал ей, чтоб Александр Сергеевич с Иваном Ивановичем не слишком
резвились. Между тем оба оказались резвы. В первый же вечер, когда вернулись
с гулянья, стали бороться и возиться,  вывертывая друг другу руки и стараясь
повалить на  пол. Боролись  они долго  и упорно, пыхтя,  не  смотря друг  на
друга, занятые всецело мыслью о  том, как бы одолеть: свалить противника,  а
затем сесть на него  верхом или вскочить на плечи. Пущин был при этом медлен
и  упорен,  а Александр  быстр  и  увертлив.  В  конце  концов  Пущин  начал
побеждать,  и  подножка  должна  была вскоре решить  дело.  Анна  Николаевна
вздумала  было  исполнить  приказ Василья  Львовича  и  бросилась  разнимать
приятелей.  Через минуту она лежала на  полу; один скрутил ей руки, а другой
обнял   и  прижал,  чтобы  лишить  возможности  сопротивляться.  Потом   оба
закраснелись, в глазах у  обоих что-то потухло, и,  тихие, присмиревшие, они
отправились  гулять.  Анна Николаевна,  смутясь, поправила  волосы и сказала
тихо, с удивлением, как говаривала иногда Василью Львовичу:
     - Какие, право, шалые...



ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТЕТРАДЬ АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВИЧА КУНИЦЫНА

     Просвирня,  у  которой  живу,  сказывала,  что  на рынке  объясняли  ей
значение звезды: якобы она недаром появилась  на самом возу. Под  возом, как
видно, она
     ----------------------------------------
     (1) Как  у Анны  Австрийской  (фр.).  и  наперсница ее понимают Большую
Медведицу, близ которой ныне сияет комета.
     Напрасный   труд  было  объяснять  ей,   что  комета  -  явление   мира
физического; старуха озлилась.
     Все  полно  темными  слухами о  предстоящей войне, и все затаились.  Не
верю, хоть в Париже уже не брали от меня русских денег в размен.
     Был сегодня у Кошанского.  Он живет  на  неопрятной  квартире, половину
которой занимает собою дебелая стряпуха. Щеголяет он только на  людях - дома
франт  наш сидит в  балахоне, дабы не привести в дряхлость одежду. На все Н.
Ф.  смотрит  свысока, мрачно  и, кажется, мнит быть первым поэтом  на  Руси.
Сурово  судит  Батюшкова за  новые стихи,  в  которых будто бы  тяжкие грехи
против  правил. Полагаю, что от зависти. "Придется,  видно, уж мне, - сказал
он,  -  издать курс  правил  поэтических".  Боюсь, что  Геттинген  надул его
гордостью, а ума, ни таланта не прибавил.
     Кошанский  замучил  меня  чтением  своих стихов.  Философия  его  самая
простая - прославляет тишину, как уже,  впрочем, сделал Ломоносов. Последние
пять строф посвящены Михаиле Михайловичу Сперанскому.
     Наконец на  столе появился  шнапс,  вовсе  не  геттингенский,  стряпуха
подала  редьки - и поэт стал совершать возлияние  Бахусу, а я убрался домой,
завтра - день воскресный: увижусь с братом.
     Только что, кажется, уехал я из Геттингена. Только что Тургенев, Галич,
Карцев проводили  меня с Кайдановым до Ландершенкен,  все  провели последнюю
ночь хоть со стесненным сердцем, но весело. Ночь  была месячная. Тургенев со
всегдашним хладнокровием  разбудил  хозяина и  заставил его  таскать бутылки
красного  вина. Жаль, что Каверин отлучился в Иену,  -  то-то помянули бы мы
эту последнюю  ночь безумствами! Луна, густые  липы, воспоминания  прошедшей
жизни даже самого Николая Тургенева оторвали от чубука и лишили высокомерия.
И все вдруг исчезло, как сон.
     Где  я, что  с моими товарищами?  Их не узнать. Все брошены  из великой
опрятности и мечтаний в грязь существенности.
     Был  я у Александра Ивановича Тургенева. Узнал: всех нас, геттингенцев,
тус ле вьез етюдиантс (1), как говорит Кайданов, проэкзаменуют и всем стадом
опре ----------------------------------------
     (1)  Всех  старых  студентов (от  фр. tous  les  vieux etudiants) делят
профессорами  в  лицей. Что  такое  лицей?  Александр Иваныч  на мой  вопрос
сказал, что положительный ответ на сие труден, но отрицательный легок: лицей
не училище,  не  университет, не корпус, что это, однако, и то,  и другое, и
третье, что пока бог знает, что такое, а там, впрочем, будет видно. На том и
покончили.
     Ал. Ив. не  похож на своего брата, нет у него гордыни праведника, этого
холодного   всеведения  и  верховного  презрения  к  непосвященному  бедному
человечеству. Напротив, хлопотлив, угощает напропалую, говорлив. Очень верно
сказал, что ни  я, ни Николай Иванович русского языка  не знаем: письма наши
неуклюжи,  с  натяжками, надо короче да проще. Я и то стараюсь говорить  без
фигур.
     Я  перед  ним  в долгу по гроб. Чем  отплачу и когда? Мне нельзя быть в
долгу,   потому   что   нечем  отплатить.  Брат   Михаиле,  рассказывая   об
ордонансхаузе, где был, доселе дрожит  и щелкает зубами. Доднесь получает он
от Александра Ивановича по пять  и по десять рублей в месяц, одет в шинель с
его плеча. Я благодарил, как умел, дал  ему читать Флассона, книгу, редкую в
Париже,  рассказал о Париже и  Геттингене  - Александр Иванович сказал:  "Со
мной  что за счеты, но необходимо  вам нужно благодарить Аракчеева. Напишите
письмо покраснее, поживее, а потом представьтесь". И сам, кажется, покраснел
от смущения. Составляя послание, я почитай что плакал, только не от чувствия
благодарности. Брат Михаиле - солдат при графской канцелярии и, следственно,
все равно что  его слуга. Более того -  дали мне понять стороною, что есть в
Петербурге веселая нимфа  советница Пукалова, графское утешение, и хорошо ее
бы  почтить  какой-нибудь  иностранной  новинкой.  Я  купил  для  матушки  в
Гейдельберге шаль, истинно на крохи и отказывая себе в хлебе.  Узнав  адрес,
послал прелестнице при довольно учтивом письме.
     Граф  меня  не  принял, и спасибо.  И  что  же?  Брат  унтер-офицер,  и
жалованье ему ведено выдавать по шестьдесят рублей.
     К чему  готовлюсь -  не  знаю.  Спрашивал Малиновского.  У него большие
планы.  Создание общего  духа,  воспитание  без  лести, раболепства, короче,
воспитание {достоинства. -} Но ведь им потом придется всем быть чиновниками,
пригодится ли? Не пропадут ли даром труды? - Если б я так думал, я отказался
бы. Просьба  к императору и справка к  губернатору.  Этого и  без воспитания
достигают, -  Кого  же  и  для  чего мы  будем  воспитывать?  -  Для  работы
законодательства.  Эту работу придется рано  или  поздно  предпринять, чтобы
облагородить русских людей, показать их  разум перед целым светом  и уверить
их в самих себе. А мы подготовим людей и проч. По уставу должны готовить для
важных постов в государстве, а самый важный  пост будет скоро - депутаты. Он
признался, что  восемь  лет  ничего  не  публикует, готовясь  к деятельности
гражданственной.   Готовит   записку  о   созвании   депутатов.   Земледелие
недостаточно -  много пустых  земель; мешает, что  захватили их господа, кто
берет землю для себя, тот и обрабатывает ее. Рабство развращает, опустошает.
Величайшая  обида россиянам почитать  их неспособными для  составления своих
законов.  - Поспорили  об  общественном  договоре  и  теории гражданской.  -
Первоначальное  общественное условие  есть токмо  идеальное;  русские  могут
основать свои права надежнее  на созрении {своего} ума,  а не иностранного и
т. д. Я  с одним  согласился,  с другим нет. Между тем восемь лет  молчания!
Вас. Фед.  дал  мне речь  свою, которую прочтет  при открытии лицея. Я  диву
дался. О благорастворенном воздухе Царского Села. Из того, что говорил, - ни
слова.  Осторожен  и, кажется,  излишне.  Предложил и мне  написать речь.  Я
тотчас согласился.
     Карцов зол, как  пес; Галич - добрая душа, пьет запоем, Каверин,  милый
безумец, еще в Геттингене.
     Встретил  у  Вознесенья  Кайданова.  Деловит, печатает, говорит, книгу.
Какова-то  будет?  Немилосердно ввертывает французские словечки и произносит
все буквы: "нус, ле вьез етюдиантс де Геттинген",  что должно означать: "мы,
старые  геттингенские  школяры".  Либо  не  французь,  либо  выучись.  Зачем
подавать повод к  насмешкам, отразить которые ты не в силах?  Проклятый след
нашего семинарского воспитания, невежества и хвастовства.
     Бродил по Петербургу. Всегда ли он таков? Я немного отвык от наружности
домов, улиц  и прохожих.  Город  тих, сумрачен. У  всех походка  торопливая.
Вдруг настала осень. Права  ли  просвирня и точно ли  быть  войне? Воображаю
Париж,  Латинский  квартал,  любезных  школяров,   которые  меня  по-братски
встречали, румяную Мари, которая поднесла мне букет простых полевых  цветов,
- и не верю.
     Рассказывая  сегодня  Малиновскому  про  Париж,  упомянул  о  громадных
лампах-реверберах, которые освещают улицы. Тут  же бывший старичок схватился
за голову: "Где уж нам с ними воевать!" Я возразил: первое - лампы не пушки,
и  не  ими  стреляют, второе  - и пушки не дают  победы, а дает  победу  дух
войска,  а третье  - может  быть, обойдется  и без  войны. Василий Федорович
только вздохнул.
     В  одну ночь написал свою  речь. Не  знаю, как примут. Писал при  свете
ночника,  со  слезами.  Отдал  Малиновскому, но  одобрения  не  получил,  за
излишнюю  смелость.  с  которою противопоставлены истинной доблести  знатные
потомки, основывающие свое бытие только на  предках. "Это  прекрасно. Россия
переходит в аристократию еще с Анны, но ведь будет государь. Государственный
совет,  первые чины; поосторожнее бы: время  тревожное". Мне обидно стало за
чувство сердечное, которое пошло на бумагу.



     Долго  не мог попасть к  Михаилу Михайловичу. Занят выше всякой меры, и
ворота,  говорят,  на  запоре.  Наконец  принял.  Побледнел,  похудел,  стал
холоднее. Но  улыбка на лице и теперь прекрасна.  Кто  видел  картины старых
художников итальянских, как я, тот знает эту власть улыбки. Ничто не победит
моего чувства к  этому человеку - ни опыт, ни годы, ни даже знание некоторой
его извилистости. Таково государство.  Беседа  наша  продолжалась  полчаса и
более. Жаль, что вместе со мною присутствовал некто Гауеншилд, человек самой
мрачной наружности, австрияк, едва говорящий по-русски, и друг Уварова - так
рекомендовал его мне Михаиле Михайлович. Сам же он рекомендовался мне членом
Венской академии. Что такое Венская академия? После  сего он поднял мизинец,
сурово глядя  на меня. Знаю,  это масонское приветствие, но не  счел  нужным
отвечать  венскому академику. Итак, разговор наш шел  наполовину по-немецки.
Впрочем, я по-русски изложил, что думаю  сказать  в речи  своей на  открытии
лицея:  M. M.  оживился. Речь  ему  понравилась, в самом  деле она, кажется,
удалась.  Особенно  то место,  где говорю,  что  знаменитые предки  не  дают
человеку достоинства и что человек мыслящий сам волен себе выбирать предков.
Попросил  кое-что  добавить  Вот Василью  Федоровичу  и  сказ. Взял  в  руки
карандаш и  стал подчеркивать, что более всего нравится, а под конец  сказал
мне с улыбкою:
     - Это хорошо! Давно пора нам сделаться русскими!
     Ему нравится,  сказал он, что я  говорю  везде  об {отечестве}, которое
приемлет  обязанность  блюсти  и воспитывать, а не о щедрости правительства,
государя и проч.
     Что присутствующий при  нашем разговоре  Гауеншилд  ничего не  понимает
по-русски, кажется, его забавляло,  и  он прибавил,  что это его мысль самая
задушевная  и  утешительная: "Мало  ли у нас людей  русских, кроме немцев? И
каких людей!" Тут он поглядел довольно насмешливо на портреты; один -  кисти
очень  порядочной,  изображающий  И.   А-ра  в  юности:  наружности  пухлой,
девичьей,  с  алыми  губами  и усмешкой (Лизль  в  геттингенском  кабаке  "У
золотого оленя" могла бы быть  натурою,  ежели бы не эта усмешка); по правую
руку  от стола висит портретик Ломоносова:  обоим портретам на  стене тесно.
Сперанский покачал головою, видя, что я  понял  его, и погрозил мне пальцем.
Потом, все так же скользя  взглядом по портретам, рассказал мне о воспитании
"полуигрушечном", которое было в великой моде при дворе  Екатерины: на детей
смотрели как на забаву. Нынешний министр наш, граф Разумовский, оказывается,
обучался в  полуигрушечной "академии"  на 10-й линии Васильевского  острова,
называвшейся "l'academie de X ligne". К  детям,  почти младенцам еще, ездили
академики, иезуиты - и к  пятнадцати  годам они забыли русский язык и вполне
пресытились  роскошью  полузнаний. При дворе забавлялись сею "академией 10-й
линии", как  собачками. M. M. предостерег меня, что в иных руках лицей может
также стать игрушкою; всего вреднее любование детскостью.
     Венский академик напрягал все мышцы лица своего и много сжевал лакрицы,
стараясь понять смысл разговора, также отчасти и  его касающийся. Но взгляд,
брошенный на  портрет, и он понимает.  Я удивлен этой детскою беспечностью в
характере  великого человека.  К тому  же  в  комнате толчется еще  и хитрый
лакей. На  прощание  Сперанский сказал  продолжать, как  начал,  по тому  же
плану, воспитывать разум, а не слепую и  томную чувствительность, которая не
что иное,  как механический навык, "и авось нашего полку прибудет - найдутся
люди!".
     Гауеншилд мешал:  столь  мрачная харя  не может,  кажется, принадлежать
порядочному человеку. Он много повредил свиданию нашему.
     M. M. сказал,  что в особенности хорошо, что  скажу  свою  речь  именно
{теперь}.  Может быть,  он разумел войну, которая у всех на уме,  если не на
языке?
     На прощанье: "Люди мне понадобятся ранее  окончания курса  в  лицее. Вы
понадобитесь мне очень скоро. Будет издаваться политический журнал наподобие
"Moniteur", и вы будете редактором его". Похвала меня окрылила. Придя домой,
я тотчас набросал план журнала.  Я более  не молод,  через два года  стукнет
тридцать, и тайком,  ночами,  когда не спалось  мне в  Геттингене,  я всегда
думал,  признаюсь откровенно,  не о воспитании детей, а  о деле  гражданина.
Только бы не война, неразумная и слепая.
     Выражения,  которые  Сперанский  подчеркнул в моей  речи  как  особенно
удачные, кажется, отвечают его мыслям:
     ...Не искусство блистать наружными качествами, но истинное  образование
ума  и  сердца... Если  граждане забудут о  должностях  своих и общественные
пользы  подчинят  корыстолюбию,  то  общественное благо разрушится и в своем
падении  ниспровергнет  частное   благосостояние...  Отечество  поручит  вам
священный