онах менялся
в лице  при  этой наглой  улыбке отчаянного воспитанника. Раз найдя уязвимое
место  инспектора,  Данзас  стал  злоупотреблять  своею  смелостью.  Обычные
наказания на него не действовали, и для него было найдено новое: он был одет
на сутки в свой старый детский сертук, в котором прибыл в  лицей. Сертук был
до того узок, беден,  дурно сшит, что вызвал смех и произвел действие. Форма
спасала  их  от  бедности,  младенческих  сертучков  и  штанишек,  скроенных
родителями. Александр, поглядев на  Данзаса, радостно засмеялся.  Данзас был
смешон,  как  шут.  Но  он очень скоро  припомнил  свой собственный наряд  и
притих: ему ни за что не хотелось, чтобы его одели в старый сертучок.
     Они повторяли заданное всегда  в классной комнате, каждый  за отдельной
конторкой. Посредине  стоял черный  стол.  Данзас и Броглио  в  наказание за
нескромное  поведение  и  особенно  странные,  неприличные  и  бессмыслейные
гримасы  сажались  гувернером  Ильею  за черный стол. В  последнее  время он
перестал  дожидаться  с  их  стороны  проступков и  прямо  усаживал их.  Они
привыкли к этому столу, и Данзас имел наглость заявлять, что за ним удобнее,
чем  за конторкой.  За  незнание немецких  разговоров  Дельвиг  был  однажды
оставлен Гауеншилдом без завтрака, а в другой раз - за некое пренебрежение к
урокам, которые  не учил,  дан ему  за  завтраком  вместо  чаю стакан воды с
черным хлебом. Дельвиг в особенности был преследуем за лень.
     Воспитанник Пушкин  тоже  бывал  сажаем за  черный стол  в наказание за
громкий  смех в  классе  чистописания,  чем  г. Калинич  был недоволен, и за
пустые фигуры, которые чертил в классе немецкой словесности у г. Гауеншилда.
Но  у него не было дружбы с отчаянными. Он  был угловат, диковат,  ни с кем,
кроме Пущина, пока не дружил.
     У него  не  было княжества, он был не так силен,  как Данзас и Броглио.
Зато он говорил по-французски,  как француз. У него были  книжки,  взятые из
дому, - презабавные.  Вечером его попросили прочесть  что-нибудь. Он сначала
отказался, но потом прочел им несколько  стихотворений Вольтера; из них одно
было   забавное  и,  кажется,  недозволенное,   а  другие  не  забавны,  но,
по-видимому,  чем-то замечательны:  он  читал  их с  удовольствием,  немного
заунывно  и улыбаясь  неизвестно чему. Кой-кто зафыркал, он тотчас захлопнул
книжку и взглянул исподлобья. Горчаков сказал, что у него есть вкус.
     Вскоре  все  заметили:  он  грызет перья на  уроках  - что-то  чертит и
записывает; думали,  что  он записывает лекции.  Пробовали приставать к нему
после  лекции,  он  выходил  из себя  и,  не помня  себя, готов был  тут  же
подраться. Между  тем  гувернер, присутствовавший на  лекциях, дважды сделал
ему строгий выговор, и постепенно отчаянные стали его  уважать. Он был занят
на лекциях, видимо, чем-то посторонним и, кажется, ровно  ничего  не слушал.
Однажды  он  не мог,  да и не  желал  ничего повторить,  когда  его  спросил
Гауеншилд. Немец рассвирепел, но Пушкин не испугался; он,  видимо, не боялся
быть последним  учеником, и  у него были какие-то свои, посторонние занятия.
Шалуны  стали   к  нему  присматриваться.  Может  быть,   он   писал  стихи?
Илличевский, рослый,  но тщедушный, огорчился; он тоже писал стихи, но он не
сердился, когда ему мешали. Он откидывал свои стихи в сторону, бегал, шел на
прогулку, готовил упражнения, как все, - а  потом, в  свободное время, когда
другие ходили по коридору, читали книги или рисовали, он писал стихи. В этом
не  было   ничего  странного  или  смешного.   Яковлев  передразнивал   всех
профессоров,  Корсаков  пробовал  петь,  Дельвиг  врал, а Илличевский  писал
стихи.  Это  было  провождение  времени,  забавное  и даже  чем-то полезное.
Заставили  его  прочесть стихотворение, и оно  понравилось: это была. басня,
очень похожая на ту басню Дмитриева, которую им прочел в тот день Кошанский.
Попросили прочесть  Пушкина, и он отказался; вспыхнул, точно  его ударили, и
застыдился.  Недаром он грыз перья -  всем стало ясно, что он пишет хуже и у
него ничего не выходит.
     Потом обнаружилось,  что Кюхельбекер,  который почти  не знает русского
языка, тоже пишет стихи.
     Номер четырнадцатый дичился;  шалуны решили  взяться за  него. Однажды,
когда Броглио припер его к стене, он вдруг побледнел, задохнулся и так грубо
выругался, что Броглио смутился. Видимо, до лицея он уже кой-чему  научился.
Они не знали, что так  почти всегда ругался его дядя  Василий Львович. И они
оставили его в покое.
     Его знаний стали побаиваться:  он  был и чудак и шалун, хотя не  такой,
как  Данзас и  Броглио, а  другой.  Все  по вечерам писали  письма  домой  -
некоторые каждый день; он не писал писем.
     Однажды они пили вечерний чай, вошел своей быстрой походкой надзиратель
Пилецкий  и  объявил  им, что  домой  они  отпускаться  вовсе  не  будут,  а
родственники могут их посещать по воскресеньям и праздничным дням.
     Сначала они не поняли. Корсаков и Стевен спросили, когда же их отпустят
домой. Пилецкий ответил:
     - По окончании лицея.
     Стало  тихо.  Корф  всплакнул;  все  сидели,  растерянно друг на  друга
поглядывая. Чай остыл. Кюхельбекер  надулся,  стараясь  не плакать, и  слезы
капали у  него в стакан. Александр с любопытством  на  них смотрел. Потом он
вспомнил  голую стену детской комнаты, угольки в печке, отца - нахмурился  и
допил  свой  стакан до дна.  Вечером,  ложась спать, он взял томик Вольтера,
который сунула ему Арина, прочел краткое стихотворение  о Фрероне,  которого
укусил змей, от чего издох  змей, а не Фрерон, улыбнулся  от  удовольствия и
прижал книгу к щеке. Она была в  ветхом кожаном переплете; кожа была теплая,
как старушечья щека. Он еще улыбнулся и заснул.



4

     Они часто гуляли  вдоль прудов - к озеру: плотина между первым и вторым
прудом называлась Чертовым мостом, и в этом нагромождении камней были мрамор
и гранит, которые, казалось,  лежали от  века,  являя искусственную дикость.
Внизу  вода бурлила и  пенилась, низвергаясь.  Простой, дикий памятник стоял
здесь серою скалою, носы  кораблей торчали во все стороны, напоминая о море.
Только когда озеро замерзло, они подошли к самому памятнику и прочли надпись
на  медной  доске.  Надпись  была  длинная,  как все вообще старые  надписи,
которые отливались  в  бронзе  и  высекались  на  камне,  с  многословием  и
повторениями дедовских разговоров.  Это была память морской победы,  которую
Федор  Орлов  одержал  некогда у Морей. Упоминались  полуостров Морея,  порт
Витуло, Модона. Говорилось о капитане Баркове, который взял Лассаву, Бердони
и Спарту; о капитане Долгоруком, который покорил Аркадию. Последним значился
бригадир Ганнибал:
     "Крепость  Наварин  сдалась бригадиру Ганнибалу". Он ничего  никому  об
этом не  сказал; он слышал, как  глупый Мясоедов, прочитав,  сказал  Тыркову
бессмыслицу:
     - Бригадир - Ганнибал - наварил.
     А Тырков ответил:
     - Ганнибал - это из древней истории.
     Он  и  сам  хорошенько не знал, какой  это Ганнибал. У них в доме  мало
говорили о Ганнибалах.  Может  быть,  это  был  тот  дед, вспоминая которого
плакала  бабушка Марья  Алексеевна частыми,  мелкими  слезами?  Или тот дед,
который хотел  отнять у отца имение?  Все  они были моряки.  Он  хотел  было
сказать  о  своих сомнениях Пущину, да  отложил.  Но  каждый  раз, когда они
проходили мимо озера, он смотрел на простой темно-синий с прожилками камень;
темные носы кораблей старой  зеленой бронзы торчали во  все стороны;  старый
камень одиноким столбом торчал у Чертова моста. Это был его дед.
     Тайком,  чтобы  не  заметили,  он  надвигал  фуражку  на лоб.  Парадные
треуголки были у них отняты и заперты экономом в шкап.
     Он кланялся деду.



5

     Дядя Василий Львович так  и не  отдал денег, данных ему сестрицею Анной
Львовною  на  хранение.  Александр  написал  родителям; от  Сергея  Львовича
получил он письмо,  полное родительской любви. Сергей  Львович пенял  ему на
то, что письма сына редки: всего два письма  за столько времени; мать просит
передать ему, что  она  в  отчаянии  при  мысли,  что ее  Александр вынужден
вставать  так  рано:  шесть  часов выше ее понимания.  Тетушка  Анна Львовна
по-прежнему лишь о нем говорит, им  дышит.  Памятуя  обо всем этом,  в своем
хранительном  приюте,  опекаемый  добрым  директором, Александр должен  быть
прилежен и не раздражать  своих нынешних опекунов. Сергей Львович чувствует,
что  разлука  вскоре  станет  несносной, и  -  решено! -  он посетит сына. О
деньгах - ни слова.
     Между  тем в ходу были вольности - ловкого дядьку, черноусого  Леонтия,
Корф посылал в немецкую кондитерскую за пряниками. Леонтий  даже  устроил  у
себя  под  лестницей в каморке  польскую кавярню:  у  него стоял там столик,
покрытый чистой салфеткой, и по требованию вмиг появлялась  там  чашка кофе,
столбушка сухарей. Воображение разыгрывалось. Они завтракали у Леонтия  так,
как  их  отцы в  пале-рояльском  кабачке.  Горчаков  однажды  выпил  у  него
маленькую рюмку  ликера и два дня ходил, когда никого из надзирателей вблизи
не было, покачиваясь: он воображал себя пьяным. Они важно рылись в кармашках
и благосклонно  давали Леонтию на  чай.  Только у Александра, Вальховского и
Кюхельбекера  не  было денег  -  у  Александра и Вальховского  никаких,  а у
Кюхельбекера  было  два рубля, которые  он дал  себе обет  хранить до  конца
первого курса.
     По  приказу  Пилецкого  стали отнимать  у  них  книги,  привезенные  из
родительских домов. Гувернер Чириков ходил из кельи в келью. Александр решил
не отдавать книжек, которые сунула Арина, не понимая,  как  будет обходиться
без  Вольтера,  Пирона  с  картинкой.  Гувернера  Чирикова,  который  пришел
отнимать книги, он встретил с таким  видом, что Чириков отступил. Он был хил
и тщедушен, с смуглым лицом, порченным оспой,  в обхождении всегда  ровен  и
вежлив. Он  со  вздохом искоса посмотрел  на Александра и развел  руками.  И
Александр отдал ему книги.
     За завтраком сказали им,  что книги вернут, когда они  вырастут,  и что
есть надежда, что вскоре государь пожалует свою библиотеку, которую он читал
в  молодости,  тогда  библиотека эта  будет в  галерее,  что  меж  лицеем  и
фрейлинским флигелем, которую называли аркой.
     Теперь у него ничего из родительского дома не было.



6

     Сергей  Львович  посетил  лицей.  Это  не  легко  ему  далось.  Надежда
Осиповна, узнав, что он  собирается  в Петербург,  молча стала укладываться.
Сергей Львович обомлел. Он собирался ехать один, и теперь поездка теряла для
него много прелести. Наконец они уговорились: Надежда  Осиповна  сошьет себе
для  поездки  новую  шубку,  потому  что в старой  ей ехать никак нельзя,  и
приедет к супругу в  Петербург. Сергей Львович  сам это  придумал, но тотчас
почувствовал,  что разорится.  Между тем поездка его имела  цель  служебную.
Комиссионерство 7-го класса в  Московском интендантстве, что ни говори, было
для  него  унизительно, да  и  приносило  страх  как мало  денег;  он ехал в
Петербург, чтобы навестить Александра и заодно узнать, нельзя ли перевестись
в столицу, а буде  нельзя  -  куда угодно,  на  место, более его  достойное.
Шаткость нынешнего курса  внушала ему некоторые надежды: близость войны была
очевидна  для  всех,  происходили  то и дело перемещения, назначения и проч.
Интендантская должность была военная. Он не мыслил  более о карьере, которая
могла бы открыться, - она слишком долго не открывалась,  но как старый игрок
не мог  забыть,  что  все есть  дело случая.  В Москве  ничего более его  не
удерживало. Далеки были те времена, когда он хаживал к славной Панкратьевне,
бог  весть, существовала ли она.  Он едва  мог удовлетворить свою страсть  к
игре,  поигрывая  иногда  безденежно в  штосе  со своим  старым  гвардейским
товарищем,  служившим теперь в департаменте и  впавшим в ничтожество.  Более
того,  он  пристрастился  к  пасьянсу,  игре  одинокой  и  безвыходной,  без
проигрыша, но зато и без удач, правила которой довольно точно знала сестрица
Анна  Львовна, говорившая, что игра - грех, а без карт скучно. Давняя  мечта
его: побывать в Париже, которая  сначала  возникла из благородной  зависти к
брату, была окончательно забыта. Время было не такое. Ему теперь даже трудно
было собраться в Петербург.
     Между  тем  перед самым  отъездом он вдруг с решимостью отчаяния заявил
Надежде Осиповне, что денег на ее шубку у него совсем нет  и придется  ждать
оброка.  Надежда Осиповна поняла, что  ее обошли, и дала  ему пощечину.  Она
надулась и сверкнула глазами, но Сергей Львович, к удивлению ее, перенес все
это довольно бодро, наскоро облобызал детей и уехал.
     Дорогу он провел отлично. На первой  же станции разговорился с проезжим
чиновником о новостях  политических и сказал ему, что хотя он  ни в  чем  не
одобряет Наполеона, но последнее  известие, что Наполеон приказал арестовать
модистку  жены своей,  дабы положить  предел мотовству, все  же  заслуживает
уважения. Чиновник, видимо напуганный вольномыслием Сергея Львовича, ответил
ему односложно: "Да-с".
     В Валдае он  был свидетелем  загула  проезжего  гусара,  к  которому  в
почтовую избу  нагнали  валдайских девок, славившихся  вольностью обращения.
Гусар не обратил  на Сергея Львовича никакого  внимания и не пригласил его к
участию в  играх,  впрочем весьма непристойных. Посмотрев на себя  в большое
кривое зеркало, висевшее в избе, Сергей Львович понял причину этого: вид его
был слишком почтенный, лицо оплыло, отяжелело. Он был отец  семейства. Пожав
плечами, он решил на обратном пути вознаградить себя. В Петербурге все шло у
него хорошо, хотя о  службе  своей Сергей Львович  не спешил говорить, а его
никто не спрашивал. Он посетил Ивана Ивановича Дмитриева и передал поклон от
Карамзина.
     Слуги  в Демутовых нумерах  славились вежливостью  обращения,  и Сергей
Львович окончательно здесь почувствовал свою независимость.
     Тургенев,  с  которым он надеялся  поехать  вместе в  Царское Село, был
занят. Это было вдвойне досадно, потому что извозчики меньше чем за двадцать
рублей решительно отказывались везти.
     Свидание  с Александром могло по строго соблюдаемым правилам состояться
только в воскресный день, и Сергей Львович  в первое же воскресенье поехал в
Царское Село.
     Дорога развлекла его своею новостью - он впервые ехал по  ней. Встретив
по дороге несколько проезжих, он принял вид равнодушный. Он  приказал своему
вознице остановиться у въезда в парк.
     По  дороге ко дворцу  Сергей Львович подтянулся, подобрался и засеменил
ногами.  Мысль, что он может встретить  государя,  поразила его. Воображение
его  разыгралось.  Он  с  благородной  откровенностью излагал  государю  все
невыгоды своей службы, просил об  устройстве  своих  дел,  получал  внезапно
приятное  и довольно важное  назначение и проч.  Подойдя к дворцу  и никого,
кроме часовых,  по пути  не  встретив,  Сергей Львович невольно почувствовал
робость, обмяк и распустился.
     В лицее его встретил  пренеприятный человек с пронзительным  взглядом и
весьма недоброжелательный. Он объявил Сергею  Львовичу,  что свидание должно
отложить,  потому что  утренний  час,  для этого отведенный,  уже прошел,  а
теперь скоро прогулка. Итак, придется ждать до  вечера, а лучше - следующего
воскресного  дня. Сергей  Львович  раскричался.  В  комнате  было  несколько
родителей, беседовавших с сыновьями, Сергей  Львович никого из них  не знал.
Родители с удивлением на него посматривали. Неприятный человек, впоследствии
оказавшийся  инспектором,  или,  что  то  же,   смотрителем,  вместо  ответа
усмехнулся и послал за Александром.
     Александр столкнулся на лестнице с Пилецким. Мартин посмотрел на него с
улыбкою, которой  Александр терпеть не мог: улыбка  была беглая, и глаза  не
смеялись. Так Мартин всегда улыбался, смотря на него.
     Спустясь, он застал отца в сильном  волнении, ходящим взад и  вперед по
комнате мелкими шажками.
     На Сергее Львовиче был серый с искрою фрак, и одет  он был не по  летам
тщательно: тугие воротники подпирали его увядшие щеки.
     Александр отвык от отца. Он заметил, что отец Модиньки Корфа, недвижный
и завитой,  как баран, бывший тут же  в  зале, с  любопытством поглядывал на
отца.  Ему  стало   вдруг  жаль  его  и  стыдно   его  толстоты,  чрезмерной
тщательности  его одежды;  старый  брелок  -  печатка -  болтался  у  Сергея
Львовича на  животе.  Он обнял  сына довольно чинно. Сознание,  что  они  во
дворце, мешало  ему  прижать  сына  к груди, прослезиться и  проч. Потом  он
сказал ему громко и с заметной горечью:
     - Ваш прадед, сын мой, встречал здесь иной прием.
     Сергей Львович не сказал:  дед, потому что прием, который оказали бы  в
Царском Селе отцу его, был более чем сомнителен. Вообще по всему было видно,
что Сергей Львович вовсе не отличал лицея от дворца, а лицейского начальства
от дворцового. Рассказы  об  открытии лицея,  на  котором  был двор,  сильно
врезались ему в память.
     Он вскоре успокоился. Поглядывая на Корфов, он спросил сына, каковы его
успехи, выразил желание поговорить с директором и,  несколько возвыся голос,
осведомился, посетил ли сына Александр Иванович  Тургенев, как  обещал и как
он о том слышал от Николая Михайловича Карамзина.
     Сергей Львович не слыхал этого от Карамзина, ему сказал об этом  братец
Василий  Львович,  просивший Александра  Ивановича  не  забывать племянника,
Карамзина  же он  перед отъездом действительно посетил. Имена произвели свое
действие:  Корф оживился, и общий разговор  завязался.  Инспектору Пилецкому
досталось. Корф был против системы обращения с родителями.
     - Сын - мой, - говорил он, - следовательно, я имею на него право как на
свою собственность, а не допускать пользоваться законной собственностью есть
преступление.
     Корф был законовед.
     Александр спросил о  матери и сестре. Мать жаловалась,  что письма  его
кратки. Он спросил об Арине - где она?
     Сергей Львович нашел вопрос неуместным.
     - Cette begueule d'Arina et toute la dvornia (1), они здоровы, - сказал
он, усмехаясь. - Что им делается? Вы не спросили о своем брате, мой сын.
     Впрочем,  Сергей   Львович  спросил,   не  нуждается  ли   Александр  в
чем-нибудь.
     Неожиданно Александр ответил, что ему нужны деньги.
     Сергей Львович был неприятно поражен.
     - Но ведь  тетушка твоя, Анна Львовна, дала тебе, помнится, сто рублей,
- сказал он мрачно.  - Сумма немалая. Кстати, она просила  у тебя, друг мой,
не отчета, ибо деньги твои, - но рассказа, как расходуешь ты их.
     Узнав,  что  Александр  получил от дядюшки Василья Львовича  всего  три
рубля, которые потратил на орехи, Сергей Львович оторопел.
     - Точно ли, друг мой, ты помнишь? - спросил он, задохнувшись.
     Потом, сразу уверясь и глядя в сторону, он сказал скороговоркой:
     - Пришлю тебе с первой оказией,  а  дядюшке напомню.  Пиши матери, друг
мой.
     Больше  им не  о  чем  было говорить. Корф-отец давно удалился. Но  тут
случился  опять  неприятный  человек  и   сказал  Александру  собираться  на
прогулку.  Сергей Львович  нахмурил  брови  и  побледнел. Александр  побежал
одеваться. Раздался звонок. Сергей Львович все
     ----------------------------------------
     (1) Эта  тихоня Арина  и  вся дворня  (фр.)  стоял на месте.  Свидание,
собственно, кончилось, и говорить ему с сыном было более не  о чем, но никто
-  будь то  инспектор, придворный или  сам  генералиссимус - не  имел  права
прервать свидание человека почтенного с сыном ранее звонка.  Прошли  гурьбой
юнцы - на прогулку. Сергей Львович сорвался с места, накинул внизу  шинель и
опрометью  устремился. Лицейские  брели  по  парку под командою  невзрачного
человека;  Александр  шел в паре последним. Путаясь в шинели, он догнал его.
Невзрачный  человек,  которого  Сергей  Львович  мысленно  назвал  капралом,
построил их небрежно и не уравн