ть "Певец в Кремле", а вслед за тем "Тульскую балладу", на  свадьбу своей
прекрасной племянницы:

     В трактире тульском тишина,
     И на столе уж свечки...

     У них в лицее стала ходить песнь о Гауеншилде:

     В лицейском зале тишина Диковинка меж нами, Друзья, к нам лезет сатана
     С лакрицей за зубами.

     Даже  Кошанский, в белой горячке, бормотал неотвязные строки. Никому не
ведомые  поэты  сочиняли  на   эту   стать  теперь  тьмочисленных  "Певцов",
прославляя  тех  героев,  коих не успел  прославить  Жуковский.  Таково было
оглушительное торжество новой, певучей поэзии.
     Стихи  привязались  к  нему,  две   первые  строки  мучили  его.  Слава
Жуковского, громкая и  чистая,  благодаря  этим  двум строкам да  еще "Певцу
варягороссов" вдруг стала как бы слишком громка, немного смешна.
     Какое-то беспокойство  не давало  ему спать по  ночам;  кровь стучала в
виски, преувеличенные, дерзкие, буйные стихи снились ему: Он написал  своего
"Певца"  в  неделю.  Его  певец был детина  высокий,  скуластый,  с крепкими
кулаками. Содом  творился в  монастыре, превращенном в кабак. Любовь и драка
были  в этой  поэме  истинно  конские.  Пощады не  было  никому, даже  седой
игуменье.  Он  был  теперь  поэт  вполне  отверженный.  Девственное творение
Жуковского, если  его прочесть  после  этих  исполненных отвратительной силы
стихов, показалось бы чудовищным. Он никому не прочел своей поэмы и, спрятав
под матрас, с бьющимся сердцем иногда проверял: не исчезла ли.
     Он заболел. Горячка мешалась у него с горячкою поэтическою. Он  лежал в
лазарете с голыми стенками,  и  лицейский доктор  Пешель лечил  его.  Доктор
Пешель шутил и лечил наугад. При взгляде на больного лицо его омрачалось. Он
долго смотрел на  него с видом  озадаченным и быстро прописывал из  казенной
аптеки лекарства, которые не могли никому повредить:  девичью и бабью  кожу,
лакрицу и лавровишневые  капли. Громким голосом он отдавал приказание дядьке
Сазонову, который  говорил: "Слушаю-с!", -  но потом все забывал. У  доктора
Пешеля были свои дела и заботы: вечером втыкал он цветок в петлицу  и,  лихо
избочась на извозчичьих дрожках, скакал в Петербург. Все знали, что доктор -
жрец Вакха и Венеры и скачет в Петербург к лихим красоткам.
     Вместе  с  Александром в  лазарет был  помещен  и  дядька его, Сазонов,
который  ухаживал  за больным.  Постели  их  поставили рядом,  чтобы  дядька
оказывал больному помощь и следил за болезнию.
     В бреду Александр говорил об адской поэме и шарил  по  постели,  как бы
ища  ее. Иногда  он  раскрывал  глаза:  дядька Сазонов  подносил к губам его
кружку  и  проливал  воду  на  грудь.   Лицо  Сазонова  казалось  совершенно
деревянным,  рот полуоткрыт; он терпеливо совал кружку в зубы больному  и не
обращал внимания на льющуюся воду. Он был занят своими мыслями.




11

     Надежда Осиповна и Сергей Львович, по пути в Варшаву, прибыли как раз в
этот день в Петербург.
     Александр бредил, был  плох. Однажды он открыл глаза, увидел  над собою
лицо  матери  и  снова закрыл,  думая, что  это  ему  пригрезилось.  Надежда
Осиповна сидела  над  ним  постаревшая, желтая,  в старомодном платье. Слеза
ползла по ее увядшей щеке. Он заснул впервые  крепко,  без снов, подозрений,
видений и  проснулся  наутро здоровый. Дядька Сазонов еще спал,  открыв рот,
громко храпя.
     Сергей  Львович  на этот  раз  вел  себя с  Александром  по-новому;  он
рассказывал ему об успехе Жуковского и сообщил, что дядюшка Василий  Львович
просил  пересылать  ему  все,  сочиняемое  племянником.  Жуковский  во  всем
значении и силе, а Батюшков и дядя хоть и славны, да не так.
     - Причина, друг мой, сильные завистники, - сказал  он важно. -  Да и то
сказать: Жуковский терпелив, а они задорны.
     Отец  смотрел на него с некоторым  уважением и  даже рассказал о  своих
намерениях, чего еще в жизни не делал. В Москве  Харитоньевский  переулок не
существовал - одни головешки.
     - Мебели - ты помнишь, друг мой,  кресла у камина? - Ныне прах и пепел.
Мы  -  пустодомы, скитальцы, погорельцы,  des vagabonds (1)  во  всем смысле
этого слова. Я нищ и наг. Держись,  друг  мой. Нынче всякий за себя, и  один
только бог  за всех. В Варшаве - поле деятельности широкое. Туда, туда! Мать
вскоре последует  за мною. Расходы неимоверные. Надежда Осиповна дернула его
за  рукав.  Родители  быстро  с  Александром  простились:  они,  как всегда,
спешили.  Надежда  Осиповна с удивлением  смотрела на Сашку: на верхней губе
пробивался у него пух. Когда три года назад он уезжал в лицей, он был хоть и
дичок, но  все  же дитя. Теперь  она  с  отчуждением и какой-то  неловкостью
смотрела на сына. Этот мальчик скоро начнет говорить грубым голосом, как все
эти гвардейцы.  Как,  однако,  внезапно кончилась ее молодость!  Вот  она  и
старуха.  Она поцеловала сына в лоб и  поторопила  Сергея  Львовича, который
любил долгие
     ----------------------------------------
     (1) Бродяги  (фр.).  объятия, вздохи  и  душистым платком  отирал сухие
глаза.
     Александр  выздоравливал медленно - и от болезни  и  от  адских поэм. В
лазаретное окно были видны верхушки деревьев. Он украдкой читал Батюшкова:

     Мой друг, я видел море зла
     И неба гибельные кары...

     Я видел бледных матерей...

     Я на распутье видел их...

     Эти стихи о Москве,  это повторение трогало его неизъяснимо, он не  мог
понять почему  и долго потом лежал, уткнувшись в подушку; слезы текли у него
- непонятные,  ибо эти стихи были  вовсе не чувствительны. Это была довольно
точная картина сожженной Москвы, которую Батюшков впервые увидел.
     Его навещали друзья: пришел Дельвиг и поцеловал его в лоб.
     У  Дельвига  была  страсть:  {воспоминания}.  Откуда  они брались - бог
весть. Всегда он был очевидцем событий, о которых  рассказывал. Он рассказал
теперь Александру об инвалиде, с которым давеча повстречался гуляя. Служивый
был ранен в  бою,  долго  лежал в гошпитале и  брел  издалека.  Он рассказал
Дельвигу, как однажды  ночевал  под  Курском в поле.  Пенье курских соловьев
Дельвиг описал, впрочем, с подробностями, не оставлявшими сомнений, что и он
их слышал.
     Дельвиг был  поэт изустный.  Под  конец  он  и  сам  верил  всему,  что
наговорил.  Стоило  спросить  его, как он спал, и Дельвиг сразу рассказывал,
что ему снилось. Сон  придумывался тут  же. Он не был болтлив.  Живейшее его
наслаждение  было, прикорнув у  печки, в уголке, слушать других и  вставлять
изредка  словечко.  Так  он вставлял  в  куплеты,  сочиняемые сообща,  целые
строки.  Он  любил слушать стихи  Александра,  слух  у него был  точный;  он
указывал все лишнее. Сам же писал  песни и выдавал их за подлинные, будто бы
слышанные им  в  детстве.  Более  всего,  казалось, любил он {есть}.  Стихи,
кажется,  доставляли  ему такое  же наслаждение. Он  медленно, ни с  кем  не
разговаривая, ел у дядьки Леонтия  мороженое, и во взгляде у него было то же
понимание, что и при чтении стихов.
     У  Кошанского  он был первым по латыни  и  читал с  упоением  латинские
стихи;  глаза   его  туманились.  Если   кто  просил  перевести,  он  всегда
увертывался,  не зная латинских слов или не желая лишать стихи  прелести. Он
не дочитывал книгу, которая  его занимала,  наслаждаясь тем, что не дочел до
конца  и  может  сам  назначить судьбу  всем  героям.  Он питал отвращение к
бумаге, гусиным перьям, скрыпу их: труд был ему противен. Он с удивлением  и
тайным удовольствием  часами  следил за Александром из темного уголка, когда
тот  писал стихи:  зачеркивал,  стиснув зубы,  смотрел  потерянным  взглядом
вокруг и наконец с досадою бросал перо.
     С улыбкою он простился: поцеловал в лоб Александра и пошел рассказывать
все,  что  выдумал  только что,  Юдину. Юдин подшучивал над  ним, а  Дельвиг
отвечал ему на недоверчивые вопросы со спокойствием, которое ставило шутника
в тупик,  а выдумщику  доставляло  удовольствие. Время у  Дельвига было  все
заполнено.
     Посетил  его и  Горчаков.  Он  рассказал о светских новостях:  кажется.
Толстой скоро дает спектакль и хочет пригласить всех лицейских. Скоро к нему
в гости собирается его сестра Елена. Елена хороша, скоро  выходит замуж,  но
так  ленива, что, кажется, в жизни не исписала  ни одного листка бумаги.  Он
охотно рассказывал о сестре. Сестра была не  только ленива, но и проказлива.
Дядюшка Пещуров имел слабость, которая теперь уж не часто встречается: нюхал
табак. И что же? Елена пристрастилась к табаку. Ее наказали, но она невеста,
и  наказания  на  нее  поэтому  более не  действуют.  Каково? Нет  ли  новых
стихотворений?
     Александр, еще бледный, больной, слушал Горчакова  -  и вдруг побледнел
еще  больше:  он  вспомнил, что в  его  келье  остались  обе  поэмы,  правда
спрятанные. Он просил приятеля взять обе поэмы себе.
     Вечером,  перед  сном, Горчакову  удалось  к  нему  проникнуть.  Дядька
Сазонов  куда-то  исчез на ночь, и Александр лежал  один в палате. Обе поэмы
были  у  Горчакова.  Он прочел  их. Поэмы  ужасны, пагубны и  могут  навлечь
бедствие  не на одного  Пушкина. В "Тени  Баркова" он не понимал даже многих
слов.  Если  бы  нашли  такую поэму  здесь, в  здании  дворца,  под  носом у
императора, Пушкина отдали бы в солдаты.
     Александр  спросил,  смутясь:  неужели обе поэмы показались ему такими?
"Тень Баркова"  он и сам считал  слишком вольной, но "Монаха" по окончании и
отделке  он хотел  послать в  печать. Так невзначай он выдал Горчакову  свое
тайное желание: он надеялся увидеть поэму  напечатанною, за тайной подписью:
1. 14. 16.
     Горчаков покачал  головой.  Он удивлялся  опрометчивости приятеля.  Обе
поэмы ужасны. Он с тайным наслаждением следил за лицом приятеля: впечатление
было полное. Он еще раз повторил: его, может быть, и не отдали бы в солдаты,
но сослали бы в отдаленный монастырь.  Его выходки против  седых  игумений и
монахов преступны. Его послали бы в  монастырь, где он спал  бы на  каменных
плитах. А лицей разогнали  бы, закрыли, и все  проклинали бы самое  его имя.
Горчаков   увлекся.   Преступление   Александра   было   велико,   пропасть,
открывавшаяся перед ним, ужасна. Он, Горчаков, спасает его  в последний раз,
больше не удастся.
     Обе поэмы  он  предлагает предать огню немедля: он сунет их в печь, как
скоро дядька ее затопит.
     Александр согласился, нимало  не  раздумывая. Картины,  которые шепотом
развивал перед ним Горчаков, полумрак, одиночество подействовали на него. Он
был преступник. И не только потому,  что смеялся над монахами - он не терпел
их, так им и надо, - не потому, что осмеял женщин, а потому, что смеялся над
стихами,  которые были прекрасны, только  чуть навязчивы. Самая  память  его
мутных поэм  была ему тяжела. Горчаков был прав: его  сослали бы. Он стал бы
вторым Вильоном, его имя стало бы неприлично, как имя Баркова. Куда завлекло
его любопытство, желания, воображение, потерявшее узду!
     Горчаков,  довольный, тихо удалился; Сазонова еще не было,  и никто его
не заметил.
     Александр не спал в  эту  ночь. Глубокий  мрак стоял за  окнами, тишина
окружала его. Ржавая  свеча оплывала. Старые часы пробили  полночь, шипя. Он
не боялся ни тюрьмы,  ни монастыря:  он  убежал бы. Но молчание кругом  было
слишком  глубоко, друзья далеки, он был один  на  всем свете. Он стал читать
французскую книжку, которую принес ему тайком Дельвиг: "Пролаз литературный,
сборник самых  забавных случаев, исторических  событий и стихов", и нехитрая
французская книжка успокоила его.
     Он рано проснулся. Слуга  его, Сазонов, сидел рядом на своей кровати и,
не видя,  что  он проснулся, тихонько чистил свою одежду. Одежда  его была в
грязи, соре, он пристально, неподвижным взглядом приглядывался к ней, снимая
длинными  пальцами  соринки,  пушинки.  Потом,  все так же  не  замечая, что
Александр проснулся, он ощупал свои рукава и, покончив с этим, стал смотреть
на свои руки, пристально, водя по ладони пальцем, как бы желая стереть следы
ночного путешествия. Александр прикрыл глаза. Сазонов вдруг на него поглядел
и бесшумно улегся. Через минуту он спал.



12

     Назавтра все было кончено. Горчаков явился свежий,  веселый, розовый  и
важно сказал приятелю, что тот может спать спокойно. Обе поэмы преданы огню.
Никто, кроме  него, об этом. не  знает. Он нем, как смерть. Как любитель дел
запутанных и  негласных,  Горчаков  поступил  так: поэму "Тень  Баркова"  он
действительно бросил в печь; однако, чувствуя, что ему поручена важная тайна
и что прелесть этого  утратится, если никто, кроме него и Пушкина, не  будет
об этом знать, до того как сжечь, он под строгим секретом показал поэму Мише
Яковлеву, паясу. Жадный взгляд паяса, изумление, восторг и ужас  при  чтении
"Тени" - вознаградили  его.  У  Яковлева была чудесная память, но  он взял с
него  клятву забыть и стихи,  и самое имя  автора,  и  временного  владельца
поэмы. Так с этою поэмою было все покончено.
     "Монаха"  же,  как  более  невинного, он завернул  в толстую  бумагу  и
запечатал собственным перстнем. Перстни не разрешали носить в  лицее, но  он
хранил  его, как  дар тетушки,  в бюро. Он ждал  сестры. Сестре он собирался
передать запретную поэму под  видом секретных своих записок. Она должна была
дать ему  слово не распечатывать пакета  и хранить у себя до его возвращения
из лицея или смерти. Он обожал тайны. Впрочем, все  было  обдумано.  Если бы
тайна обнаружилась, опасность была бы не так велика: содержание второй поэмы
было   гораздо   невиннее  первой.  Впечатление,  произведенное  на  Пушкина
рассказами  о тюрьме, монастыре, будущей  судьбе лицея,  льстило ему. Всегда
полезно хранить  приятельские  тайны: это дает  какое-то  влияние,  какую-то
власть над приятелем. Это очень приятно.




ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

     Он проснулся счастливый и засмеялся от радости.  Голые стены лицейского
гошпиталя, по которым  бродило солнце,  окно,  мимо  которого звучали иногда
шаги -  преимущество  первого  этажа, - все  ему казалось прекрасным. Доктор
Пешель,  опрысканный духами, уехавший в  город с розою в  петлице  приносить
жертвы  Бахусу  и  Венере;  дядька  Сазонов,  искавший со вчерашнего  вечера
куда-то завалившийся четвертак, - все были забавны.
     Дядька Сазонов был растерян.
     - Четвертак, - бормотал он, - даром все дело пропало.
     Ночные  страхи более  не существовали;  Горчаков,  сожжение  преступной
поэмы,  вся эта ночь,  в  самом ужасном роде  новых  баллад,  заставили  его
улыбнуться.  Он  тотчас   задумал  новое,   легкое   и  без  всякой   злости
стихотворение, в  котором прощался с Жуковским; как певец делал смотр героям
и  каждому посвящал  по  куплету - так и  он  делал  смотр  своим товарищам,
друзьям.  Он  составил  и  список  их:  поэты  -  ленивец  Дельвиг, любезный
Илличевский,  сиятельный  повеса   Горчаков,  Броглио,  давний  друг  Пущин,
забавник Яковлев,  хват, казак Малиновский, Корсаков, певший его "Измены", и
под конец Вильгельм. Он воображал в голой комнате  пир, лицейский пир, и две
строфы  были  уже  готовы.  Они вполне вытеснили из  его памяти злосчастную,
отверженную, бешеную сатиру; он никогда ее не писал.
     К вечеру пришли его проведать Пущин и Кюхельбекер.
     Вольности лицейские продолжались, и Фролов с этим примирился. Он махнул
рукой: заведение было статское, а не военное, и неизвестно, для чего молодые
люди  предназначались.  У  многих  качества  были  хорошие:  Пушкин  фехтует
изрядно, Вальховский держит строй, Матюшкин внемлет  дисциплине. Из  них, по
мнению  Фролова, со  временем  мог бы  быть толк. Горчаков  строя не держит,
прирожденный штатский, шалбер, шенапан, но умен, как Алкоран. Дурного мнения
он был только о Кюхельбекере.
     - Помилуйте, - хрипел он, - да он к простому шагу неспособен. Последнее
дело!
     Пользуясь  вольностями,  теперь  друзья  навещали  его в  гошпитале без
помех.
     Пущин  был  все  тот  же, что и в  первый раз,  когда  они увиделись на
экзамене.  Когда-то  строгий Будри, питавший  к  нему  слабость, назвал  его
Жанно. Жанно был толстый, румяный, с серыми  глазами, увалень, созданный для
удовольствия и ненавидевший  огорчения, трудные положения, крайности и проч.
Рассудок,  смех, острое  слово  были  для  него  превыше  всего.  Кошанский,
витийствуя,   всегда  умолкал,  встречая  его  взгляд.  Горчаков  переставал
прихрамывать, завидя Жанно. Незаметно при ссорах стали обращаться к нему: он
разбирал их с удовольствием.
     Часто   перед  сном   он  толковал  с   Александром  вполголоса,  через
перегородку:   неожиданные  колкости   друга,   неуместная  застенчивость  и
внезапный гнев удивляли его. Александр всегда подчинялся  его решениям, хотя
и не отвечал на упреки.
     С  Кюхельбекером у Александра тоже  была дружба, иная.  Он с  некоторым
терпением переносил безумства и припадки  друга; к  вечеру ссорясь насмерть,
утром они встречались друзьями.
     Кюхельбекер переносил  насмешки .и гонения с  терпением  Муция Сцеволы,
сжегшего на  огне собственную руку.  Его боялся  Корф, говоривший, что такой
человек  из безделицы  может за столом  зарезать ножом и  проткнуть  вилкою.
Кюхля знал, что тайный сборник "Жертва Мому"  написан его друзьями о нем, но
уверенность  в  том, что поэты всегда были  несчастливы, все росла  в нем  и
утешала  его.  У него был  список  поэтов несчастливых:  Камоэнс  и  Костров
умирали с голоду.  Жан-Батист  Руссо, подвергавшийся  изгнанию  и  умерший в
нищете,  был поэтом, коему он поклонялся.  Оды Руссо  любил старик  Будри и,
закатив глаза, покрикивая, читал славную Руссову оду "К счастью".  Будри был
в  дружбе  с  матерью Кюхельбекера  и опекал его. Оба  не терпели  Вольтера,
насмешника,  способствовавшего  несчастью  славного  Жан-Батиста.  Александр
тайком раздобыл  том запретных эпиграмм Жан-Батиста, сунутый когда-то Ариною
и  изъятый  монахом  Пилецким,  и  показал их Вильгельму.  Поэт  остолбенел:
эпиграммы  того самого  мученика  Жан-Батиста, которому  он поклонялся, были
самые бесшабашные. Вообще поэты, которые попадали в руки Кюхли и Александра,
как бы раздваивались. Они поделили между  собой,  например, Буало: Александр
взял у Чирикова из библиотеки  первый том, Кюхле тогда же достался второй. В
первом были  сатиры  и  "Искусство поэтическое",  во  втором  -  трактат  "О
высоком"  Лонгина. Кюхля стал  учеником  Лонгина:  были  переписаны  главы о
восторге; о том,  что в высоком  стихотворении необходимы пороки, слабости и
падения, а  ровное совершенство не  нужно, ибо взволнованный  дух познает  в
самом падении -  высоту.  Пущин  говорил, что  Кюхля сохранял теперь в своих
стихах   одни   падения.   Так,   Вильгельм,   наслушавшись   насмешек   над
"славянороссами" деда  Шишкова, сам стал "славянороссом". Он доказывал,  что
тот  самый  князенька Шихматов, которого, брызгая слюною,  уничтожал Василий
Львович, - гений, и также внес его в список пострадавших.
     Поэма Шихматова "Петр  Великий" была длинна, громка  и полна внезапного
сопряжения идей, но ее уважал и Чириков, творение коего  "Герой Севера" было
в том же роде. Кюхля  переписал ее - труд немалый - и охотно читал желающим.
Завидев  в  руках  друга  поэму  Шихматова,  Дельвиг  и  Александр  поспешно
удалялись.
     Эпиграмму Батюшкова все переписывали:

     Какое хочешь имя дай
     Своей поэме полудикой
     Петр Длинный, Петр Большой,
     Но только Петр Великий Ее не называй

     Чириков,  которого  поэма была  не  меньше Шихматовой,  возражал; Кюхля
негодовал на все эпиграммы.
     Услышав вчера от Горчакова, что "Пушкину несдобровать", он, несмотря на
то  что  между ними были споры, почувствовал, что  любит  Пушкина больше чем
когда бы то ни было, простил "Жертву Мому" - и явился вместе  с Пущиным. Они
обнялись.
     Всюду с собой Кюхля  таскал  толстую тетрадь:  это  был его  знаменитый
словарь.  От  А до  Я Кюхля терпеливо  переписывал все мысли, казавшиеся ему
замечател