о ожидания.
Шесть недель протомился он в Петербурге - страстную пятидесятницу - и монарх
ничем не  обнаружил  желания  принять  его.  Петербургские рассеянности  его
истомили, он исхудал.  Только  арзамасцы, молодые,  умные, были приятны  при
встречах. Негодование их на недостойную игру с великим мужем, которую кто-то
уподобил  игре кошки с  мышью, он принимал с грустным удовлетворением. Между
тем пришлось ему покланяться. Был он  -  смешно  сказать - в гостях у  самых
больших  своих  литературных  неприятелей  -  хмурых  старцев "Беседы" и  не
получил одобрения. Ездил бить челом к гофмейстеру и обер-гофмейстеру, просил
о приеме - ответ был холоден.
     Наконец согласен был уж ехать на поклон к Аракчееву, государеву другу и
фавориту,  но  не мог  себя  осилить и воздержался. Друг Аракчеева, генерал,
рассказывал,  что  государь,  услышав о шестидесяти  тысячах,  которые будет
стоить издание "Истории", сказал якобы: какой  вздор! дам  ли я такую сумму?
Обедал,  наконец,  с  личностью  презренной  -  секретарем  Пукаловым,  жена
которого была в наложницах у Аракчеева. Наконец, скрепя сердце и только  что
не стеня,  поехал на поклон  к  Аракчееву - и вскоре был принят царем. Хотел
прочесть предисловие, два раза начинал, не мог. Отпущено шестьдесят тысяч на
печатание "Истории" и дано позволение жить - если он хочет - в Царском Селе.
     Разбитый, униженный, чувствуя  себя  чуть  не  подлецом,  приехал он  в
Царское Село,  чтобы  исполнить  позволение  выбрать жилище,  -  и  зашел  с
Васильем  Львовичем   в  лицей,  чтобы  вспомнить  молодость.  Он  любовался
Александром. Семнадцать лет!  Как в эти годы все нежно и незрело -  о, как в
эти годы не умеют кланяться, гнуть спину! Какие сны, стихи, будущее!
     И еще  более был он нужен  дяде,  Василью  Львовичу, который отныне был
Вот.
     Дядюшка Василий  Львович  менее всех  был весел. Он любил меру во всем.
Между тем самое имя его как арзамасца было, что ни  говори, неприлично. Ехал
он к Александру с противоречивыми чувствами.  В коляске он долго хвастал  им
перед друзьями.
     -  Последние его эпиграммы по соли решительно лучше многого другого,  -
сказал  он  Вяземскому  неопределенно.  Вяземскому,  излишне   склонному   к
насмешкам,  не следовало  забывать  ни  на  минуту:  Пушкины  всегда  писали
эпиграммы.  Подрастал  его  племянник  -  во всем  ученик  и  последователь.
Неприятно  было дяде одно:  Александр был как бы  принят  уже  в "Арзамас" и
наречен более или менее прилично - Сверчком, {без всяких обрядов}. Между тем
эти обряды принятия дядя Василий Львович  не мог  вспомнить  без  сожаления.
Было это в доме Уварова. Сначала все шло остроумно и скорее всего напоминало
театр.  Его  облачили  в какой-то  хитон  с  ракушками,  на  голову напялили
широкополую шляпу, дали в руки посох.
     Он был пилигрим. Василий Львович хорошо понимал уместность этого наряда
"Пилигрим"!  "Рассвет  полночи"!  Мистики!  Халдеи! Это  была  пародия.  Ему
завязали глаза, это еще куда ни шло. Потом его повели куда-то  в подвал. Это
ему  не понравилось Дальше хуже. Его упрятали под  шубы, уверяя,  что  это -
"расхищенные  шубы"  Шаховского  и  какое-то "шубное  прение".  Он  чуть  не
задохся. При этом - какие-то церковные возгласы:
     - Потерпи, потерпи, Василий Львович!
     Он всегда был готов терпеть, если  видел в  этом смысл.  Здесь же он не
видел  смысла.  Внрочем,  это  все  и  должно  было  изобразить  бессмыслицу
"Беседы". Потом его заставили стрелять какое-то чучело, а  чучело неожиданно
и само в него выстрелило. Некоторые говорили ему потом, что это хлопушка. Но
он  упал -  конечно, от неожиданности,  а не  от страха. Потом  его купали в
какой-то лохани, что вовсе не смешно, а опасно для здоровья, и провозгласили
от  имени  "Беседы",  что  "Арзамас"  есть  вертеп,  пристань разбойников  и
чудовищ, с чем Василий Львович почти был готов согласиться.
     Потом, как бы в награду, его  избрали старостой. Но до избрания Сверчка
- Александра  староста, Вот, или, проще говоря, дядя, думал по крайней мере,
что  все  подвергаются этим  утомительным обрядностям.  Так  вот же  Сверчка
избрали заглазно. Вот тебе и обряды!
     Да, это  было хоть и почетно, но как-то слишком молодо, не  по летам, и
отзывалось шутовством.
     И  дядя в  глубине  души торжествовал,  видя,  как  Карамзин,  который,
конечно, ничего не знал об его принятии, - а может быть, и знал - смотрит на
Александра благосклонно и с каким-то интересом. В мальчике будет толк; и как
из его "Опасного соседа" и всех его боев с халдеями, что ни говори, появился
на свет этот иногда чрезмерно шумный  "Арзамас", так и мальчик есть плод его
воспитания. Вот что не мешает не забывать.



3

     К  нему ездили в гости, у него побывали Батюшков,  Вяземский, а комната
была все та: № 14 - бюро, железная кровать, решетка над дверью. Он назвал ее
в стихах кельею, себя - пустынником,  а в другом стихотворении  - инвалидом;
графин  с  холодною  водою  он  назвал  глиняным  кувшином.  Теперь  он  был
юноша-мудрец, писал о лени, о смерти, которая во всем была похожа на лень, о
деве в легком, прозрачном покрывале. Он знал  окно  напротив,  где  являлась
раньше торопливая  тень -  Наташа, лучше, чем свое  собственное.  Он написал
стихи об этом окне. Окно  разлучило унылых любовников или,  напротив,  тайно
открывалось  стыдливою  рукою -  месяц был  виден из  этого окна.  Он  глаза
проглядел, смотря в свое окно: напротив был флигель, где жили старые ведьмы,
а девы в покрывале не было: Наташу давно куда-то прогнали. Друзья напишут на
его гробе:

     Здесь дремлет юноша-мудрец,
     Питомец нег и Аполлона
     Он грыз перья, зачеркивал, бродил по лицею, вскакивал иногда по ночам с
постели, чтобы записать стих - о лени.
     Каждое утро, подбирая оглодки гусиных перьев, Фома удивлялся:
     - Опять гуси прилетели.
     Мудрец  жил,  наслаждался  и  умирал  с  одинаковой  легкостью,   почти
безразличием; он играл на простой  свирели,  или цевнице,  по поводу которой
поднялся у Александра с  Кюхлей спор: что такое  цевница?  Поспорив,  они  с
удивлением  заметили, что никто из  них хорошенько не  мог себе представить,
какой  вид  имеет  цевница.  Кюхля  наотрез  отказался  считать  ее  простой
пастушеской дудкой.
     Мудрец любил; его  любовь и томление кончались смертью, легкой и  ничем
не отличавшейся от сна.
     Когда  он  встретил  в  зале  приехавшую  к  брату  молоденькую,  очень
затянутую, очень стройную Бакунину, он понял, что влюблен.
     Это было вовсе не  похоже на то, что он испытывал, гоняясь за горничной
Наташей или смотря на  оперу, в которой  пела  надтреснутым голоском  другая
Наталья (которую  он никогда не называл  Наташей).  Это  была очень  сильная
любовь,  но только  издали. Горничную  Наташу;  он  так и  назвал  в стихах:
Наташа, а Наталью - Натальей. Бакунину же он назвал Эвелиной, как прекрасную
любовницу Парни звали Элеонорой. Эвелине можно было писать только элегии.
     Потребность  видеть ее стала у него привычкой -  хоть не ее,  хоть край
платья, которое мелькнуло из-за деревьев. Раз он увидел ее  в черном платье,
она шла мимо лицея, с кем-то разговаривая. Он был счастлив три минуты - пока
она  не завернула  за угол. Черное платье  очень шло ей. Ночью он  долго  не
ложился, глядя на деревья, из-за  которых она показалась. Он написал стихи о
смерти, которая присела  у его порога, - в черном платье. Он прочел их и сам
испугался этой тоски  - он знал,  что это воображаемая тоска и  воображаемая
смерть,  -  от этого  стихи были  еще печальнее.  Он  удивился  бы, если  бы
обнаружил, что хочет ее только видеть, а не говорить с нею. Что бы он сказал
ей? И чем  дальше шло время, тем встреча становилась все более невозможной и
даже ненужной. Он по ночам томился и вздыхал.
     Однажды, вздохнув,  он остановился. За стеною он услышал точно такой же
вздох. Пущин не спал.
     Александр заговорил с  ним. Жанно неохотно признался, что  вот  уже две
недели как влюблен и это мешает ему спать. Через две минуты Александр  узнал
с удивлением, что он влюблен в ту же Эвелину, то есть Екатерину, в Бакунину.
     Странное дело, он не рассердился и не подумал ревновать. С любопытством
он слушал Жанно,  который жаловался на  то, что Бакунина редко показывается.
Назавтра Пущин,  весь  красный,  сунул  ему  листок и  потребовал  прочесть.
Александр прочел листок.  Это было  послание, довольно  легкое  по стиху.  В
послании говорилось о том, что  стихи впервые  написаны по приказу - приказу
прекрасной. Стихи были, конечно, не Кюхли:  Кюхля писал только о дружбе и об
осенней буре; и  не Дельвига, который теперь называл себя в стихах стариком,
старцем, Нестором. Пущин настаивал на том, что это был Илличевский, длинный,
как верста. Пущина огорчали первые строки: написано по приказу - значит, они
встречались?
     Александр с  удовольствием на  него поглядел. Все трое полюбили одну, и
при этом одновременно.  Это  было  удивительно. Илличевскому  он  ничего  не
сказал, но когда тот унылой  тенью бродил по коридору, он  подолгу следил за
ним.
     Потом они однажды столкнулись все трое, лбом ко лбу: Пущин, Илличевский
и он.  Илличевский  остолбенел и  долго смотрел на  них разиня  рот, пока не
убедился, что открыт.
     Потом он огорчился тем, что Пушкин и Пущин так громко и долго смеются.
     Александр   по-прежнему   был  счастлив,  когда   видел   Бакунину,  он
подстерегал  ее, но ночные вздохи  стали  все реже. Он спал теперь спокойно,
ровно, не просыпаясь до утра. Однажды ему стало вдруг по-настоящему грустно;
он так и не увиделся с нею;  он больше не хотел и почти боялся встретить ее;
может быть, он не любил ее и раньше. Он отложил стихи к ней и постарался как
можно реже о ней вспоминать.




4

     Он  знал, что его стихи лучше дядюшкиных - Василью Львовичу такие стихи
решительно не давались; от смерти, которая присела у порога, не отказался бы
и сам  Батюшков. Воображаемый глиняный кувшин  с прозрачною  водою - графин,
стоящий на простом столе-конторке,  окно, дева; такова была любовь  и смерть
молодого мудреца, затворника, ленивца: сны, мечтания. Теперь он не был более
инвалид с балалайкой или монах. Он был мудрец.
     Все  старшие хотели  такой жизни. Этот мудрец и ленивец очень  нравился
Горчакову.  Горчаков прилежно, высунув  кончик  розового языка,  переписывал
теперь  все  его  стихи. Глаза  его слегка  туманились;  казалось, Горчакову
льстят эти стихи. Этот мудрец, любимый Аполлоном, казался ему в меру  весел,
в меру холоден,  ветрен,  ни дать ни взять сам Горчаков. Александр не любил,
когда Горчаков переписывал его стихи, похваливая.
     Новый директор однажды протянул ему листок со стихами, который случайно
ему попался: это были его стихи.
     Директор одобрил  эти стихи.  Он улыбнулся  ему  как сообщник,  с видом
слегка мечтательным, немного грустным, его бледно-голубые глаза стали томны,
широкий рот осклабился.
     Директор долго ждал этого случая и очень недурно  прочел четверостишие,
потом другое. Он запомнил: стихи лицейского поэта.
     Пушкин вдруг скрипнул  зубами, повернулся  и зашагал от него.  Директор
посмотрел ему вслед; широкий рот сомкнулся, блаженные глаза остановились. Он
заложил руку за спину и медленно проследовал к себе в кабинет.
     Нет, он не был мудрец, ленивец.
     После  отъезда Карамзина,  дяди,  Вяземского он  бродил  целый вечер  с
раздутыми ноздрями,  со странной  решительностью, в самозабвении, и Данзас с
карандашом в руке, сдержав  дыханье, приглядывался  к нему и быстро рисовал,
но так и не мог совладать  и бросил начатый рисунок. Подошел Миша Яковлев, и
он объяснил ему: он хотел нарисовать Пушкина  обезьяною, сочиняющею стихи, -
и не вышло: получился Вольтер, не было никакого сходства. Но так как  Пушкин
- помесь обезьяны с тигром, то он  хотел потом  нарисовать его в виде тигра,
готовящегося к прыжку;  сходство было,  все шло  хорошо,  но,  к  сожалению,
получился настоящий тигр.
     Он в самом деле  как бы готовился к прыжку: со  странной рассеянностью,
внезапным и коротким  смехом, с отсутствующими глазами. "Арзамас"  ждал его.
Он  с жадностью  угадывал  тот  миг,  когда  дядя  -  староста  "Арзамаса" -
предоставит ему слово. Он не  знал  еще,  что скажет, но предчувствовал все,
что ему ответят.
     В  эту  ночь  он просыпался  с  бьющимся сердцем -  он чувствовал  себя
обреченным;  Карамзин и Вяземский чего-то ждали от него. Кругом была  война,
война  против  {вкуса},  против  поэзии,  против  ума,  против  Карамзина  и
Жуковского. Какие-то старики  с  варварским  языком,  с  повадками сказочных
дедов, приказные, дьячки копошились в "Беседе" и строили козни.
     Он никого из них не знал. Самого страшного из этого собора, Шаховского,
который осмеял  в пиесе Жуковского,  "Беседа" венчала лавровым венком Дашков
написал  кантату  "Венчанье  Шутовскова".  Вяземский  прислал  ему  кантату.
Александр всю ее списал.  Этот Шутовской был немного другого складу, чем его
товарищи по "Беседе" - тоже на букву Ш - Шишков и Шихматов.  Он был остер, и
Вяземский сказал,  что  ненавистная  пиеса, в которой  был осмеян Жуковский,
была смешна и имела громкий успех у райка. Тем хуже для него! Его обвинили в
том, что он - причина смерти благородного  Озерова, он не принял  его пиесы,
зарезал ее, будучи  директором театра,  и Озеров в безумии  умер.  Это  было
преступлением,  требовавшим мести. Враги  смеялись над  элегиями Жуковского,
над  тонкостью  Карамзина,  над  легкостью дяди  Василья  Львовича  Бородачи
смеялись  над  здравым смыслом.  Он не читал,  да  и не собирался  читать их
допотопные  поэмы,  их раскольничьи акафисты, их визгливые варяжские  стихи,
которые  они  называли  одами. Он был  потомственный враг дьячков, варваров,
церковной  славянщизны. Война! Безбожно  было держать его - со  страстями, с
сердцем - взаперти и не  позволять участвовать даже в  невинном удовольствии
погребать  эту Беседу губителей  русского  слова! (Любителей  давно прозвали
губителями.) И покойную Академию, в орденах, звездах и лентах!
     Война!
     Здесь, в Царском Селе, он не  мог участвовать на заседаниях "Арзамаса",
кушать достославного арзамасского гуся. Но  зато однажды он видел  наклонную
тень простого генерала, невзрачно одетого, уныло шедшего вдоль дворца вместе
с тучным комендантом.
     У генерала  был мясистый нос, отвислые, разинутые губы штабного писаря;
он остановился и  гнусавым голосом дьячка что-то  сказал  коменданту.  И  по
тому,  как  вытянулся  и  затрепетал тучный  комендант,  он понял: Аракчеев.
Тусклыми  глазами  осмотрев все кругом, заложив  руку за спину,  не заметив,
казалось, ни статуй, ни колонн, ни  всего  этого места с  его старою славою,
генерал, выпрямив грудь, проследовал во дворец.
     В руках у Александра было  перо,  он грыз его, писал стихи о прекрасной
любовнице,  которой  не  знал.  И  он  посмотрел кругом:  гнусавый  генерал,
комендант наполнили страшными буднями этот сад, кругом не было ни женщин, ни
стихов. Он спрятал в карман листок со стихами.
     Война!
     Он, раздув ноздри, писал теперь  о Беседе губителей  русского  слова, о
варварах, о гнусавых дьячках, о  визге ржавых варяжских стихов.  Он  не знал
никого из них, не  видел ни седого деда Шишкова, ни монаха Шихматова, но ему
казалось, что он их знал, видел.
     Это они тайком слонялись мимо  лицея. Он не разбирал теперь имен  - все
старое мешало жить. Сумароков, которого Шишков произвел в гении,  был карлик
и завистник. Шутовской был злодей.
     Галич  неожиданно  помог ему. Толстый, благосклонный, апостол неги, или
попросту лени, Галич  был  далек  от предрассудков.  Он прочел  им  лекцию о
{сатире}.
     Сатира делилась на сатиру  личную (пасквиль), частную и общую. Пасквиль
обнаруживал  заразительный  образ  мыслей  и  поступков  отдельного  лица  и
жертвовал  спорною  его честью общему благу, карая  только  таких безумцев и
порочных,  коих  пагубное  влияние  на общественную нравственность  никакими
другими средствами отвращено быть не могло... Сатира личная была своевольна,
она обращалась без разбору и к дурачествам, и к странностям, и к порокам, не
исключая {физических}, и любила оригиналы отечественные и современные.
     С  застывшею улыбкою, не дыша, не записывая, слушал  Александр толстого
мудреца.
     Нет,  поэзия  была  не только в  этой жалобе,  в  этой музыке,  которая
называлась элегией, не в этой любви к деве,  которую он назвал Эвелиной, она
была не только в той  безыменной сатире, которая  осмеивала  монахов и седых
игумений - рядом со дворцом, - она была в сатире общей, частной и личной. Он
жаждал  встречи с  врагами. Недаром  дядю  принимали  в  якобинском колпаке.
Война!



5

     Пушкин, Пущин, Ломоносов получили приглашение на бал к Бакуниным.
     Весь день Пушкин  был  в волнении:  это  был первый его выход  в  свет.
Эвелина  ждала  его.  Впрочем,  он  не  знал,  как  встретится  с  Катериной
Бакуниной.
     Ломоносов  попросил дядьку  Фому  начистить мелом пуговицы на мундире и
любовался: они теперь блестели. Жанно,  попробовав  растянуть панталоны,  из
которых вырос, отказался от своего намерения.
     Они отправились на бал. Пушкин был сумрачен и неловок. Он слишком много
написал  стихов Бакуниной,  чтоб  радоваться  этой  встрече или  чего-нибудь
ждать.
     Но окна у  Бакуниных были  освещены, женские  тени мелькали;  он  вдруг
задохнулся, засмеялся,  взял за  руку  Жанно  и  сказал,  что  сегодня будет
танцевать.
     Жанно, второй влюбленный, также собирался.
     Сотни свечей горели, на хорах музыканты настраивали скрипки.
     Бледная, с покатыми плечами, с неровным румянцем, Бакунина встретила их
с улыбкой, которой он боялся. Может быть, она и не  была  так прекрасна. Она
была  похожа на  свою  мать, что  он  впервые  заметил.  Мать  была окружена
молоденькими бледными людьми, странно похожими друг на друга.  Это все  были
дамские  угодники,  вестовщики,  которых Пущин не терпел. Старая Бакунина их
пригревала.  Двое  гусар  в  свисающих  с  плеч  ментиках  подошли   к  ним:
Соломирский, Чаадаев. Оба  были знаменитые  щеголи, слава об их щегольстве и
соперничестве занимала всех царскосельских обывателей. Они любили появляться
на балах вместе, почти не разговаривая друг с другом, почти не глядя друг на
друга,  провожаемые  широко  раскрытыми женскими  глазами. Веера шевелились,
красавицы переговаривались.
     Подруги  Эвелины  чему-то  засмеялись,  и оба  гусара  как  по  команде
двинулись к ним.
     Танцы начались. Бакунина открыла бал с Соло-мирским.
     Там, где был Чаадаев, там был прежде  всего он и только потом - другие.
Бакунина  это хорошо  знала.  А  теперь  еще стали  поговаривать  о  близком
назначении его.
     Чаадаев стал танцевать мазурку.
     И, как всегда, женщины подивились - он не был красив, не был пылок, как
приличествовало  танцу.  Он  танцевал без  молодечества, не  топая.  Эвелина
сказала вдруг, что Чаадаев похож на статую. И все согласились.
     Танцевал  он  ни скоро, ни медленно, и, когда улыбался, его улыбка была
медленной наградой всех женщин. И они улыбались. Пушкин  смотрел на него как
зачарованный.
     Возвращались  вдвоем. Чаадаев  шел, осторожно  ставя ноги, и ни разу не
задел веток, ни разу  не размахнул рукой. Чище его мундира не было. Стройней
не  было.  Подходя  к  казармам,  Пушкин  почувствовал,  что  все  это  было
чаадаевской мудростью. Не было рабства случайности.



6

     Пушкин  был самый  трудный  и непонятный для  директора пример молодого
человека, который во всем стремится против своей собственной пользы.
     Получив  это  странное  и  противоречивое заведение  в  руки,  директор
постарался  прежде  всего  уяснить  его цели  и  ввести  всех  в  рамки.  Он
приготовился к укрощению, но только одним средством: добродушием.
     Директор Егор  Антонович  Энгельгардт стремился во всем к правильности.
Воспитан