. Дворец был близок, этого не  надо было забывать. Ловя в саду пылкую -
увы!  может  быть,  слишком!  - молодую  вдову,  директор  и  боялся и желал
близости дворца.




12

     Теперь каждое утро Пушкин просыпался с этою новою целью: он должен  был
быть уверен, что вечером будет сидеть за круглым столом, видеть ее,  слышать
ее нескорую французскую речь, так не похожую на картавую, гортанную речь его
матери, на лепет  всех других женщин, которых он видел до сих пор.  Все было
спокойно и предсказано в этом доме, за этим столом, в ее присутствии. Скупые
и тихие вопросы Карамзина, этого  великого человека с  горькой складкой рта,
тишина этой музейной храмины, в которой их поселили, редкие  шалости  детей,
прибегавших сюда из  своего домика, - и она, все она, ее серые умные  глаза.
Он не мог представить,  чем была бы эта  комната без нее.  Эти две недели он
забыл дорогу  к  гусарам -  лицейское время  было  коротко! Хоть это и  было
трудно и она ему это запретила, он приходил в неурочное время, потому что не
любил их  видеть  вместе. Китайская Деревня была  в  двух  шагах  от  лицея.
Однажды он пришел, когда ее не было дома. Лето было дождливое, пасмурное. Он
нашел Карамзина одного. Кутаясь в плед, сидел он у  камина, который для него
растопил  слуга. Он не был советником  царя,  а просто  старым  литератором,
который был один среди своего холодного красивого домика-кабинета.
     Он  и сам  был холоден или остыл.  Ничто не  возмущало, не  должно было
возмущать здесь мира: Вяземский говорил о нем, что  он постригся в историки,
-  о да,  это  был великий постриг.  И  как  пришла  бы  по  его  советам  к
вожделенному  покою  вся   страна,  вся  беспокойная  история,  в   порядке,
единственно  возможном,  хотя,  может,  и не столь утешительном, -  так явно
приходила  к миру  и  вся  его  жизнь. Да, спокойствие  всего в России  было
основано на  мудрой  системе права крепости  над поселянами. Спорить  против
этого  естественного  закона,  на  котором  все  держалось,  было  неумно  и
бесполезно.  Спокойствие  его  жизни  было основано  на примирении  со  всем
существующим  - пусть иногда и неприятным. Он мирился со всем за несомненные
прочные блага. И, несмотря на уколы самолюбия, на некоторую пустоту, которую
он вокруг себя иногда чувствовал, - он верил в это.
     С  опозданием  приходило  его  счастье. Царь  вдруг разрешил  печатанье
"Истории". Как  ранее он  принял его тотчас после визита к Аракчееву - так и
теперь  это  было  назавтра после того, как царь нарвал  цветы  для Катерины
Андреевны. Сомнение томило его. Пусть! Но теперь началось самое горшее:  его
почему-то будут печатать  в  военной типографии. Начальник этой  типографии,
более приличной для  приказов, чем для  "Истории государства Российского", -
генерал Захаржевский. И сегодня он получил от  него обратно весь свой труд с
требованием  представить  в   цензуру.  Но   какая  же   цензура  нужна  для
государственного историографа!  Он  подлежит  цензуре царя - и более ничьей.
Этот низкий  генерал,  завидующий  его положению в  Царском  Селе,  кажется,
заблуждается  о  пределах своей власти.  А  быть  может,  и не заблуждается?
Молчание! Он  вдруг почувствовал сильное желание пожаловаться Пушкину, этому
Сверчку, и еле сдержался. Он  знал, например,  что и  этот молодой  человек,
племянник забавного Пушкина, который такими страстными взглядами следует  за
женщинами, пишет страстные стихи, которому не сидится  на месте в его лицее,
- тоже  скоро  остепенится.  Молодость и воспитание привлекали еще  внимание
Карамзина: как  была  резка и необдуманна во всем деятельность  Сперанского,
основывавшего  всюду эти учебные заведения без  системы,  без  плана!  Какие
семена для будущего!
     И,  однако же, единственные люди,  с кем теперь можно  было отдохнуть в
этом  успокоившемся, полном придворных забот мире, были  арзамасцы, были эти
лицейские, с их  пылом, вздором, торопливостью, вечным смехом и  спорами. И,
попросив Пушкина прочесть ему что-либо  новое,  он стал его слушать.  Пушкин
достал  листок,  вдруг вспыхнул и  снова спрятал в  карман. Карамзин,  пожав
плечами,  тихим голосом попросил  его  читать.  Он  знал,  что  его  {тихим}
просьбам  не отказывают. В замешательстве Пушкин стал читать,  и  постепенно
голос его окреп.
     Потом, слушая  чтение лицейского поэта, Сверчка, Карамзин  вдруг понял,
что  Пушкин нес сюда, к нему  в  дом, это стихотворение, чтобы  прочесть его
Катерине Андреевне.

     Медлительно влекутся дни мои...

     ...Пускай умру, но пусть умру любя!

     Как он прочел последнюю строку! Кому он писал это?
     Стихи  были,  впрочем, прекрасные.  И, улыбнувшись,  ничего  не  сказав
поэту, только кивнув головой, Карамзин отпустил его дружески.
     Да! Он боялся сознаться себе,  что в Царском  Селе  он был бы  один как
перст, не будь  здесь  этих юнцов. Он кончил  на днях  предисловие к  своему
заветному труду - и некому было его прочесть. Тургенев был в хлопотах, давно
не показывался. И вот однажды, когда у него сидели дипломат Ломоносов и поэт
Пушкин, он улучил миг  тишины,  лист  с  предисловием оказался близко,  и он
прочел им - первым - свое предисловие, свое "верую". И с первой своей фразы,
читая, он увидел,  что нужны  поправки, чего раньше не замечал. "Библия  для
христиан  то же, что  для народа  история", - он стал  читать и остановился,
посмотрев  на  слушателей.  О, умные  глаза юнцов! Все  слова, имеющие смысл
высокий и туманный, здесь,  в Царском Селе, приобретали свой истинный смысл.
"Библия", "христиане"  - помилуй бог,  да  ведь  это  то  же,  что сказал бы
Голицын, который, верно, теперь  сидит здесь неподалеку, во дворце, и, может
быть, толкует  и о  Библии  и  о христианах.  И  он, не чинясь,  тут же, при
молодых, исправил: "История есть священная книга народов".
     Он читал  и поглядывал  на Пушкина. "Мы все граждане  -  в  Европе и  в
Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством:
любим  его, ибо  любим себя. Пусть  греки, римляне  пленяют воображение: они
принадлежат  к  семейству  рода  человеческого  и  нам  не  чужие  по  своим
добродетелям и слабостям, славе и  бедствиям. Но имя русское  имеет  для нас
особенную  прелесть:  сердце  мое сильнее  бьется за Пожарского,  нежели  за
Фемистокла или Сципиона".
     "...Должно  знать, как  искони  мятежные страсти  волновали гражданское
общество..."
     Пушкин сидел тихо, и  только  глаза его,  как,  бывало,  у матери  его,
"прекрасной креолки", которую уже  не раз вспомнил историограф, загорались и
гасли, говорили. Тишина была  такая,  точно  они не дышали. Да,  это был его
слушатель  истинный, для которого он сидел  в этой птичьей  клетке, красивой
китайской  хижине.  И когда  он, кончив, захотел  припомнить  еще раз первую
страницу, Пушкин быстро прочел ему -  по памяти. И в  первый раз за  все это
время, когда  приходилось униженно  ждать  высочайшего  приема,  приходилось
скрывать  от  жены  тоску,  пустоту,  старость,  приходилось  улыбаться,   -
стареющий писатель почувствовал счастье.
     Он встал  и, пройдя мимо Пушкина,  коснулся руки его. За дверью он отер
слезы.
     И он прочел этому  юному забредшему к нему поэту лист,  лежавший у него
на  коленях  для сличения  с примечаниями,  - о златом беспечном времени,  о
пирах Владимира,  которого  народ  прозвал Солнцем, - как Владимир  приказал
сварить триста варь меду и восемь дней праздновал с боярами в Василеве и как
они упились крепким медом. "С того времени, - прочел он Пушкину, - сей князь
всякую неделю угощал в {гриднице} бояр, гридней, сотников, десятских и людей
именитых или нарочитых".
     Пушкин рассеянно скользил  взглядом по комнате,  и вдруг оказалось, что
он ищет карандаш и бумагу.  Увидя их на столе, он тотчас ими завладел,  стал
грызть карандаш (дурная привычка), отрывисто спросил,  что  такое  гридница,
что такое гридня, и, получив ответ, что гридница - род дворцовой прихожей, а
гридня - княжеский меченосец, записал и стал покусывать губы (хорошо  же его
воспитал  Сергей  Львович!).  Карамзин забавлялся  и,  впрочем,  после  этих
вопросов внес объяснения в текст, ибо не всякий может спросить, читая книгу.
     - Вот бы  и написали  поэмку, в  старом  роде,  шутливую,  пристойную и
изящную.
     Но  Пушкин  смотрел  мимо него,  а  на  совет  Карамзина  сморщил  нос.
Удивительна  была своенравность Пушкина - точный Сергей Львович. Может быть,
слово  "поэмка"  не  понравилось  ему? Но  он и  сам  писал поэмки  -  "Илью
Муромца", например,  - и  не думал  считать  этого  недостойным. Шутливость,
пристойность, изящество - вот что требуется  от этого рода - и это вовсе  не
безделица. С убегающими глазами, Пушкин более его не слушал и грыз карандаш,
так что в конце концов Карамзин тихо протянул руку и отнял  у него карандаш.
Нет, он,  кажется, не обиделся,  а просто мысли его  блуждали. Наконец с ним
можно было говорить. Нет, это не Сергей Львович - это  блужданье мыслей было
иногда и у его матери, la belle creole; он и лицом напоминал  ее. И Карамзин
попросил поэта  прочесть  ему  что-нибудь  новое,  новенькое. Пушкин  достал
листок.




13

     В этот год  их больше объединяли прогулки, чем уроки. Никто не требовал
тишины; дисциплина была забыта безвозвратно,  и профессоры заботились только
об  экзаменах, которые  грозили в будущем как  лицейским, так равно и им. За
черным  столом сидел  теперь  только иногда  Мясоедов, который был не только
безграмотен, но и груб. Куницын притих, сгорбился. Он стал строг, равнодушно
спрашивал  у  Корфа  лекции по тетрадке и  поправлял его, если тот  что-либо
пропускал. Пушкина  он  никогда не спрашивал  по тетрадке,  и  Пушкин  почти
никогда  не  записывал. Но  он слушал  - его  одного  из  всех  профессоров;
казалось, он  и  этот  профессор совершенно  понимали  друг друга. Корф тихо
сжимал кулаки из-за этого пристрастия.
     Только однажды  он  загорелся, как бывало,  когда он  объяснял  им, что
такое общественный договор.
     -  Тираны  отменяют  его,  -  сказал  он,  -  а  как  верховная  власть
принадлежит народу - договор расторгается с обеих сторон бесповоротно.
     Он вдруг замолчал, щеки его порозовели. Кюхля скрипел пером, записывая,
и чернильные брызги летели во все стороны.
     И, успокоившись, Куницын тихо попросил записать,  что это все относится
к племенам давно минувшим.
     Кюхля положил перо.
     Теперь прогулки  их  были  ограничены: двор был в Царском Селе.  Нельзя
было шуметь, а идти нужно было  чинно,  строем: император любил чинный строй
даже у статских и выходил из себя, если замечал непорядочно шагающих.
     Раз   и   навсегда   молчаливо  сговорясь,  Пушкин,  Дельвиг   и  Кюхля
отсутствовали  на  прогулке; рука об руку  они  шли  позади всех и спорили о
Горации,  Руссо,  о  Парни,  деде  Шишкове, Шихматове и  Шиллере, о  женской
неверности.
     Теперь, когда они уже печатались, все они читали все новое - даже Кюхле
мать  выписала из  Москвы  старомодный  журнал "Амфион",  заплатив  за  него
пятнадцать рублей и отказавшись от одной поездки  в лицей.  Ломоносов  завел
даже  свой  особый  книжный шкап, у  него было  двести - триста книг.  Будри
привозил в лицей Кюхле книги - "Векфильдского священника", над которым Кюхля
обливался слезами, Грессе, которого у него сразу же зачитал Пушкин.
     Кюхля был ярый  спорщик, Дельвиг  почти  всегда был с ним  не согласен,
Пушкин  наслаждался спорами.  Каждый оставался при своем.  Крайности  мнений
были удивительные. Так, однажды Кюхля назвал Горация самодовольным  светским
фатом,  педантом  вроде  Кошанского,  и все трое, пораженные,  остановились.
Другой  раз  Пушкин, возражая  Кюхле, который  всюду таскал  теперь с  собою
Гомера по-гречески и пытался его заунывно  читать, назвал Гомера болтуном, и
они вместе с Дельвигом  тихо обрадовались  ужасу Кюхли. Теперь, когда Пушкин
был арзамасцем, он  нетерпеливо слушал Кюхлины похвалы Шихматову-Рифматову и
его песнопению о Петре.
     Как-то Горчаков, который любил  стихи легкие и отовсюду их переписывал,
показал  ему  стишки  из  времен  французской  революции,  где  три  фамилии
осмеивались на все лады:

     Vit-on jamais rien de si sot
     Que Merlin, Basire et Chabot?
     A t'-on jamais rien vu de pire
     Que Chabot, Merlin et Basire?
     Et vit-on rien de plus coquin
     Que Chabot, Basire et Merlin? (1)

     Через час Пушкин прочел Кюхле стихотворение, где осмеивались  в том  же
порядке три князя на букву Ш.
     Шишков, Шихматов, Шаховской.
     Шихматов, Шаховской, Шишков.
     Самые  имена членов  "Беседы" были созданы  для  эпиграмм  и ложились в
стих. Кюхля добивался, кто написал эти  стихи, и нашел их, как все, впрочем,
эпиграммы, не заслуживающими названия стихов.
     Теперь, после  лекции Куницына  о  племенах давно минувших,  они  долго
молчали. Они  привыкли  к истории на прогулках.  Пять лет - каждый день  они
проходили мимо  нее -  Чесменская  ростральная  колонна в озере,  Кагульский
обелиск имели для каждого из
     ----------------------------------------
     (1) Видели ли когда-либо таких глупцов,
     Как Мерлин, Базир и Шабо?
     Видели ли когда-либо людей отвратительнее,
     Чем Шабо, Мерлин и Базир?
     И видели ли когда-либо больших мошенников,
     Чем Шабо, Базир и  Мерлин? (фр.) них свое, особое значение. Это и была,
всего вернее, античная древность Дельвига, которую он  любил в своих стихах.
Проходя мимо холодного Кагульского чугуна, он всегда прикладывал к нему руку
и всегда удивлялся холоду под рукою.
     Кесарь вернулся после победы над Наполеоном в  этот  дворец - все ждали
от  него  чуда.  Теперь то  он,  то  императрица приезжали  каждую  неделю и
оставались дня на три-четыре. Просто у него был досуг между двумя очередными
конгрессами Европы.  В лицее привыкли к особой, шаткой и торопливой, походке
придворных дам, всегда торопившихся куда-то, мимо всех и всего.
     Потом они несколько раз видели его, пухлого, белокурого, идущего грудью
вперед  небольшими  мерными  шагами по  аллее. Они  знали,  что  он  идет  в
Баболово,  что там во  дворце опять назначено у него свидание с  молоденькой
дочкой коменданта.  Горчаков, захлебываясь, рассказывал  об  этом.  Он  знал
откуда-то решительно  все о кесаре:  когда  он встает, когда молится,  с кем
обедает,  много  ли,  мало  ли говорит с  дежурным  офицером. Он считал  это
новостями  политическими и сообщал их только избранным.  Он знал  все  новые
формы  для  полков,  придуманные кесарем вместе  с  Аракчеевым.  Однажды  он
рассказал   Пушкину,   что  царь   посещает   Карамзина,  но  не   дает  ему
академического кресла и не печатает его истории, для того чтобы не возвышать
чрезмерно  в  чужих  глазах,  ибо  это место уже  занято. Карамзин  совершил
ошибку. Надо было торопиться.
     Дворец был молчалив, как всегда, сторы почти во всех окнах  приспущены.
Кто  обитал там? Полубог,  победитель Наполеона? Полунощный кесарь? Или друг
Аракчеева, Голицына с  пухлыми боками? Часовые у главной лестницы стояли как
статуи, как монументы.
     Вскоре стало известно, что  они в лицее не задержатся: граф Разумовский
отдал повеление ускорить их  выпуск тремя месяцами - в июне 1817  года "чтоб
нашего духу здесь не было", - сказал по-своему, по-казацки, Малиновский. Они
стали гадать, кто их выживает. Горчаков  неожиданно  тонко предположил,  что
это директор.
     - Почтенный и любезный директор старается нас поскорее выжить, - сказал
он, - так как он не может приписать себе чести нашего выпуска, если он будет
удачен.
     Это было встречено,  однако, негодованием  со стороны Матюшкина; Пущин,
который верил директору, тоже возражал и вдруг коротко сказал:
     - Царь выживает.
     На робкий вопрос - почему? - Жанно ответил значительно:
     - Очень шумим. И глазеем.



14

     Она была женой знаменитого  писателя. Жизнь ее была вполне спокойна, за
исключением  неудобств,  связанных с некоторою  полупридворною шаткостью  их
теперешнего  положения.  Зимой  она  будет  появляться  при   дворе.  Вскоре
напечатают знаменитые,  многолетние труды  ее  мужа.  Первая корректура  уже
скоро должна прибыть, муж ждет ее не дождется, и она, как во всем  и всегда,
с тою внимательностью, заботой, которая -  она знала это - всего более в ней
нравилась,  -  будет ему  помогать  править.  Теперь они  каждый день  будут
встречаться  за  этим столиком,  за  этою  работой,- будут  готовить листы в
типографию, сверять с примечаниями - у нее в китайской хижине, среди цветов.
Цветов было  много, слишком много -  их посылали каждый день  из дворца. Она
прекрасно знала, почему пришло долгожданное разрешение печатать "Историю" ее
мужа. Он,  кажется,  это не  вполне понял. Что ж,  придется  с тем  умением,
которое она знала у себя, знала  в  своей походке, глазах, голосе, быть -  в
который раз! - неприкосновенной. Здесь не было весело,  в Царском  Селе.  Но
вечерами приходили лицейские  -  она любила их смех и споры. Пушкин,  дичок,
вертлявый, быстрый, так смирел при  ее приближении, глаза его так гасли, что
каждый раз нужно было его ободрить - улыбкой,  словом. Боже, какие  забавные
фарсы  об этой  "Беседе" - смешных  неприятелях ее мужа - сыпались у него  с
губ, когда она  на него смотрела! Ему  было  семнадцать лет - иногда страшно
было подумать, как все они молоды. А ей - тридцать шесть.
     Она была спокойна и счастлива.
     И вот она была несчастна.
     Никто  не знал, чего  ей стоило самое спокойствие. Уже  несколько  раз,
чего давно  не  бывало, она теряла  над  собою  власть,  ссорилась с  бедной
падчерицей,  плакала,  кусала  платочек,  с  утра стремилась  уйти  из  этой
оранжереи, теплицы, в которой жила, уйти от мудрого знаменитого мужа, детей,
быть одной.  Вся жизнь ее представлялась ей иногда неудавшейся. Так повелось
с детства.  Она росла у  тетки  Оболенской,  старой  девы. По  праздникам ее
возили  в большой дом, к  Вяземским, и она  целовала мясистую  щеку  старого
князя, который  гладил  ее по голове.  Она знала,  что это ее отец, и смутно
догадывалась о  каком-то непоправимом  несчастье. Ее фамилия  была  вовсе не
Вяземская, а Колыванова, и она не  была княжной. Она долго спрашивала, какая
это фамилия. Тетка объяснила ей, что это по городу Ревелю, где она родилась,
-  Ревель звался  по-русски Колыванью, отсюда она и Колыванова.  Однажды  на
гулянье тетка  показала  ей бледную красавицу и сказала, что это ее мать. На
том знакомство  с матерью кончилось.  Она была безродная - она слышала,  как
гувернантка тишком о ней сказала, что она натуральная дочь, незаконная дочь.
Вот когда  она научилась кусать платочек. Ей  было двадцать два года,  когда
она  полюбила  бедного  армейского поручика,  тоже  с  невзрачною  фамилией,
Струкова. Но она его {так} полюбила, что ее скоро выдали замуж. Старый князь
дал ей пышное, большое приданое, она была  богатая невеста. Выдали  ее замуж
хорошо,  за  человека умного,  тонкого и известного, друга  ее отца.  Он был
вдовец и старше ее на четырнадцать лет.
     Она   вдруг   успокоилась,  стала   верною   женою   знаменитого  мужа,
добродетельной матерью его детей, доброю мачехою его дочери.
     Нет, она не была доброю мачехою. Как она росла без  матери и без отца и
ее место было занято другими, ее братьями и сестрами - вот хотя бы рыжеватым
умным  и смешливым Петром Вяземским,  -  так и теперь она нашла,  что  место
занято. Оно было  занято первою женою, Лизанькой, которая так  и осталась  в
доме,  -  ее  портрет  висел над  постелью  падчерицы  Сонюшки,  и  Катерина
Андреевна знала особый  редкий вздох своего  мужа: это он вздыхал о ней. Она
была спокойна и еще прекрасна. Впрочем, она хоть и была стройна, но начинала
тяжелеть. Плавная походка,  внимательные, ясные серые глаза, высокая грудь и
эта начинающаяся тяжесть. Морщин еще не было. Жизнь ее проходила хорошо. Она
читала  каждый день  с  мужем  газеты.  О