днажды  она  прочла  о  сумасшедшей
храбрости поручика Струкова, который отбивался в крепости от сильного отряда
горцев  сам-друг и был  тяжело ранен. В газете  была статья  о  незаметных и
отдаленных героях,  как этот армейский поручик,  произведенный в полковники.
Она прочла мужу все иностранные известия и после этого заболела.
     Петр Вяземский ее  боялся  как  огня. Близким  своим  друзьям  он  тихо
говорил, что у нее  характер ужасный.  Она начала замечать,  что посторонние
жалеют ее падчерицу. И в самом деле, ее попреки были ужасны,  она это знала.
Она тоже жалела Соню - и делала жизнь падчерицы невозможной.
     Жизнь Катерины  Андреевны была  полна: у нее была падчерица, семилетняя
дочь,  двое сыновей.  Она  читала  с  утра корректуры  с мужем.  Все же  она
вздыхала полною грудью, ровно  и емко, когда он уезжал гулять на своем сером
иноходце. Она вовсе не сердилась на Пушкина за то, что он напугал ее. Он был
дичок, юнец, с отрывистым смехом и таким взглядом коричневых небольших глаз,
что она начинала смеяться, чтобы не рассердиться.
     Все же  ей был лестен этот взгляд - для этого отчаянного юнца словно не
существовало ее  тридцати шести лет. Этот  взгляд  был гораздо ей милее, чем
белесоватый томный взгляд, которым всегда  на нее смотрел император.  Первым
ее движением при этом императорском взгляде было -  тотчас отсюда уехать. Но
муж, но его труды, но издание, но дети... Она осталась, решив не сдаваться.
     Когда нужно было представиться императрице и  ей уже привезли платье из
Петербурга, она вдруг занемогла и проплакала всю ночь. Назавтра же император
прислал справиться о здоровье. Принесли цветы. И когда ее с мужем позвали на
придворный  бал и они  теснились у  дверей, император,  к великому  смущению
двора, встал  и  пригласил сесть  ее  на  свое место.  Ее,  натуральную дочь
Вяземского.  Она знала, что  о  ней  шепчут  и как  ее  ненавидят. Комендант
Царского Села Захаржевский бледнел от ненависти,  когда  встречал ее.  А  он
заведовал военной типографией, в которой будет печататься труд ее  мужа. Она
решила не сдаваться.
     И странное дело - она почувствовала:  у нее был союзник. О, конечно, не
муж:  он и не подозревал и  был не в  состоянии  себе даже  представить  эти
опасности.  Он,  который так много  писал обо  всех царях  и властелинах,  о
темных деяниях истории, ее жертвах,  который недавно кончил  главу об Иоанне
Грозном, - он томился тем,  что царь его не  приглашает. И она догадывалась:
он не  понимает царя.  Она  же,  как  женщина,  тотчас  его  поняла:  поняла
лукавство и жестокость, женские слабости и мужской гнев.
     Однажды они завтракали. Ее муж накануне узнал, что предстоит свидание с
императором  во дворце.  Теперь  слуга  доложил, что  пришли от  императора.
Карамзин был уже в ленте, вдруг  лента  отвернулась. Он стал ее поправлять у
зеркала.  Пушкин был тут же. И то, как взглянул ее  муж  искоса на  школяра,
поразило Катерину Андреевну. Это была  знакомая ей  тонкая усмешка,  усмешка
литератора над всеми этими лентами, анненскими кавалерами, представлениями и
прочее.  Пушкин  ответил  ему  быстрым  взглядом,  и  оба  рассмеялись.  Она
покраснела  от  радости: ей  почему-то  очень  понравилось,  что  ее  муж  -
знаменитый человек, историограф - переглядывается с этим школяром как равный
с равным.
     Впрочем, камер-лакей пришел не просить историографа, а принес из дворца
корзину цветов жене его. Карамзин сухо велел благодарить и более ни о чем не
разговаривал. Быть может, это  и  не  было оскорблением.  Но  все  же  почти
назначенный визит был отменен.
     Пушкин внезапно побледнел и, ничего не сказав, быстро простясь, убежал.
После его ухода Карамзин скучно так посмотрел вслед ему и покачал головой.
     Катерина  Андреевна велела  поставить  цветы  подальше, к  дверям  -  в
комнате им было душно - и стала кусать платочек.



15

     В лицее завелись тайны. Теперь Пушкин явно скрывал  что-то от Пущина, а
Жанно  был  проницателен.  Наконец  все   выяснилось.  Жанно  узнал,  что  у
Александра  тайные свиданья. С  некоторых  пор он не узнавал  Пушкина. Общая
любовь к Бакуниной мало  изменила их всех - Пушкин был весел, смеялся фарсам
Миши Яковлева, хладнокровным проделкам  Данзаса, и,  только когда начинались
грызня  перьев,  неподвижный  взгляд, уединения  - начинались  стихи,  Жанно
оставлял его в покое. Он привык к этому. Теперь другое: Пушкин стал рассеян,
неузнаваем.  И когда Жанно однажды увидел его близ сада с молодою вдовою, он
обрадовался; причина  всего  была найдена:  Пушкин был  снова  влюблен.  Его
немного  удивило,  что Пушкин вовсе не скрывал этого  -  как  гусар,  охотно
говорил об этой любви, об этой молодой вдове.
     Молодая вдова не  могла быть,  кажется, причиной долгой печали  и того,
что характер его друга стал, по  словам директора, невозможным. Жанно должен
был с этим согласиться.
     Раньше, когда он часто бывал у гусаров, он был веселее. Теперь он ходил
только к Карамзиным и все забросил.
     Зато и Пущин теперь таился от друга. И Александр замечал несколько раз,
что  почти  одновременно,  как  по  команде,  скрывались  из  лицея:  Жанно,
Вальховский, Кюхля. Однажды ушел и Дельвиг. Любопытство мучило  его:  у  них
были, может быть, общие тайны, в которые его не посвящали?
     Скоро, впрочем, он узнал об этом от  Кюхли. Кюхля был стоик,  но  долго
таиться  не  мог.  Оказалось:  как  Александр  бывал   у  гусаров,  так  они
познакомились  с  гвардейцами - в Царском  Селе  жили молодые гвардейцы. Они
стали  понимать, сказал  Кюхля,  что  без знаний человек подобен скоту.  Они
живут здесь артелью,  и главный  у них - Бурцев.  Кюхля сказал напрямки, что
считает  его  мудрецом.  Бурцева Александр вспомнил:  он  однажды видел его,
когда был  у гусаров. Бурцев  был  суховат, вежлив,  говорил  почти только с
Чаадаевым и быстро удалился, когда начались гусарские песни. Он был штабной.
Гусары не любили штабных. Когда он ушел, кто-то сказал о нем: сухарь.
     Кюхля  под  строгим  секретом  рассказал, что Бурцов  - друг Куницына и
Куницын читает ему за чаем лекции обо всех политических системах и об  Адаме
Смите.  Александр был удивлен,  что гвардеец сделался  почти  лицейским. Это
было ново.
     Кюхля сказал ему, понизив голос, что ни у кого из них сомнений более не
остается: Аракчеев и  Голицын нарушили общественный  договор;  общественному
договору  изменили; рабство  не  отменено  до  сих пор, и  это  после  побед
двенадцатого года. Ждут год,  ждут другой - а теперь,  если к концу  года не
отменят,  -   значит,  произошел   какой-то  обман.  Впрочем,   человечество
непрерывно совершенствуется. Все свидетельствует  об этом. Однако  со  своей
стороны аристокрация всюду похищает власть в своих видах - отсюда зло, и это
совершенно несомненно доказано Бурцевым. Вальховский тоже может подтвердить.
Не  надо  падать  духом и  быть  равнодушным;  пока это  главное;  человек в
противном случае поглощается толпою, то есть придворными. Светские  успехи -
отрава. Кюхля еще много говорил.
     Как он сказал {пока}!
     Александр молчал. Так вот оно!
     Его  друзья были  более посвящены  во все,  чем  он. Он потерял столько
времени! Он крепился и боялся, что слезы у него брызнут. Каково! Они таились
от  него,  как  от  недоросля,  или как  от дитяти,  или как  от  пропащего,
отчаянного шалуна. Так вот, недаром же у арзамасцев  красный колпак! Недаром
дядю принимали в красном  колпаке! Это колпак якобинский. Оставалось немного
меньше  года торчать в этом лицее  -  и он  в первый же день напялит красный
колпак. Он  - арзамасец! И  потом  у него есть  Чаадаев, у  которого в одном
мизинце больше знаний, чем у всех его друзей, умников, педантов. Но Дельвиг,
Дельвиг каков! Таится  от него! Он плакал,  сам себе в этом  не  сознаваясь.
Сегодня же вечером он будет у гусаров - пора условиться с Чаадаевым, который
хочет  с  ним  говорить  наедине.  Он  подозревал: молчание двора  - измена!
Прогулки кесаря  - измена! Не общественному договору, который  был  заключен
слишком  давно  и, впрочем, неизвестно кем, а тому молчаливому договору, что
был  в  двенадцатом  году.  Он бросил, ни слова  не говоря, Кюхлю и  пошел к
выходу.  Через  полчаса  директор Энгельгардт удалится к себе,  а вечером он
пойдет к  гусарам. Ждать вечера слишком долго.  Сколько времени потеряно! Он
завтра же, сегодня же объяснится с Чаадаевым. А почему бы не сейчас?
     И так он наткнулся на директора.
     Директор шел за ним.
     На лице  его была блаженная улыбка, и голова закинута.  Он был доволен.
Тихим  голосом, подняв брови,  он сказал  Александру,  чтобы тот бросил  все
занятия и лекции на сегодня (как будто  он ими  был занят!) и шел  тотчас  к
Карамзиным: приехал НелединскийМелецкий и  хочет с  ним говорить по  особому
делу, не терпящему никаких отлагательств.



16

     В китайском домике был парадный стол. На почетном  месте сидел гость, и
Александра  усадили рядом.  Гость был приятен. Малого  роста, коренастый,  с
бирюзовыми глазками, с  белой  косичкой, заплетенной лентою, старичок.  Косы
все  обрезали  шестнадцать  лет   назад.  Мягким,  певучим  голосом,  слегка
дребезжащим, старый куртизан (1) приветствовал  молодого человека. Живот его
в белом плотном камзоле  колыхался от  удовольствия: он  ел.  Ел и  спорил с
Катериною  Андреевною,  которая  развеселилась:  старый  Нелединский  был ее
дальний родственник по отцу.  Он  не  чуждался  ее  в  молодости, знаменитый
вздыхатель.
     - Ангел  хозяюшка,  - говорил куртизан, - как прекрасны эти  персики  в
своем  собственном соку.  И заметьте,  сок  их как дым, как туман, тогда как
грушевый сок ясен, как солнце.
     Карамзин улыбался, как, верно, улыбался лет тридцать назад при старших.
     - Молодой человек,  - сказал  Александру  куртизан, - учитесь здесь,  в
этом  доме, наслажденью плодами. Не  везде вкус, не везде понимание. Обедали
мы вчера у  генерала. Мне подают  в глиняном  горшочке мою любимую гречневую
кашу. Признаюсь, я был  растроган. Подают и  щучину -  я преклоняюсь. Рубцы,
гусь с груздями - преблагодарствую. Но  затем... Затем... ах! соленую грушу,
соленую дыню, соленый персик! Не святотатство ли это против природы? Унижать
эти плоды до разряда огурца или капусты!
     Бирюзовые глазки его светились, белый атласный живот подрагивал.
     Старичок был обжора.
     После обеда Катерина Андреевна оставила их одних, не желая мешать. Сели
на  диван.  Юрий  Александрович  не  спешил,  однако,  приступать  к   делу.
Бирюзовыми  глазками  смотрел он  на Пушкина,  успел уже  оценить  некоторую
сумрачность и пугливость  юного, рекомендованного ему Карамзиным поэта и раз
уже подсмотрел озорную, беглую улыбку где-то у губ или в глазах и решил, что
нужно        польстить       и       дать        ему       дохнуть       воз

     (1) Царедворец  (от  фр.  courtisan) духом Павловского. Он был  главный
затейщик, деятель, главный придворный поэт старого двора.
     Они были без дам, и он тотчас об этом сказал.
     - Говорят  нам, на прошлой неделе, -  стал он рассказывать, обращаясь к
обоим,  - что  появился  штукарь с  лошадью,  которая все  понимает. На  все
вопросы  отвечает  разными  знаками.  Сказано  императрице  -  решили   дать
приватный  шпектакль.  Введен  в  гостиную  штукарь  с  лошадью,  начинается
представленье. Лошадь точно  ли  умна,  или  штукарь плут,  -  но  все  идет
превосходно.  Посреди  представления  актриса  вдруг  вспоминает  о природе.
Воображаете ли? Мальчишка бежит  за шляпой, чтоб  подставить, а тем временем
хозяин,  штукарь,  нимало не теряя  головы, подскочил и  кулаком  все  начал
впихивать назад. Все дамы в  хохот, а мне  срам. Мальчишка носится с  шляпой
кругом,  а  хозяин, штукарь,  заробел, раскланивается  и задом  к  выходу, к
выходу. Катинька Нелидова  направила лорнет  туды, сюды, ничего  не видит. И
пристает ко мне:
     "Юшинька, отчего смеются, что это такое?" Я отвечаю:
     "Природа, матынька, ничего более".
     И  он  блаженно улыбнулся сочными губами. Карамзин,  несколько  опешив,
пораженный простодушием куртизана, от души наконец смеялся.
     Этот Шолье  старого века,  поэт, песенник,  балагур незаметно снимал  у
него с плеч за тяжестью тяжесть.
     Александр впервые слышал старый век.
     - А теперь, друг мой, - обратился старик к Александру так же доверчиво,
- я подышу немного в саду перед сном. Не хотите ли меня проводить?
     И  в саду, опираясь на посошок, он присел на скамью и совсем уже другим
голосом, глядя прямо в глаза Александру, говоря медленно,  тихо, без улыбки,
не ожидая возражений, сказал ему следующее.
     Здесь, без сомнения, слышали, что шестого июня в Павловске праздник. Во
дворце зажгут шесть тысяч восковых  свечей, будет пятьсот женщин,  маскарад,
сцены,  которые  уже  сочиняет  Батюшков. Будут  оба  двора,  император, две
императрицы. Праздник дается в честь принца Оранского, мужа великой княгини.
Они  уезжают. Праздник  поручено  готовить  ему.  Вокруг всего  дворца будут
костры, пляски,  песни поселян. Во  время ужина хор  будет  петь куплеты,  и
слова   заказаны  ему   же,  Мелецкому.  Принц   любезен,  скромен,  умен  и
чувствителен.  Он у  Веллингтона  дрался, бил Наполеона, ранен.  Для  принца
стихи писать не стыдно. Он, Мелецкий, с удовольствием написал бы их и  почел
за честь, но молодой поэт видит: он одрях, нет огня, страсти, молодости.
     Нахохлившись,  как  старый  воробей,  сидел  старичок,  и  косичка  его
дрогнула. Карамзин указал  на него, на Пушкина. Он, Мелецкий,  и  сам  видит
птицу  по  полету.  Ему нужны  стихи  о  принце. Но принц  может  быть  лишь
предлогом. Он  дрался за лилии Бурбона -  и нужно  говорить о мире,  о вновь
воздвигшемся было и вновь упадшем навек Наполеоне.
     -  Если б жив был  Гаврило Романович,  он бы меня за  это расцеловал, -
сказал старичок.
     Все - и быстрота  перехода от  какого-то дворцового  случая  к  важному
делу, и этот старый, важный, внезапный тон,  и  имя Державина - было  как бы
старым дворцовым рассказом,  который Александр слышал  уже когда-то в Москве
от дяди.
     - Ручательство Николая Михайловича и мой старый глаз обмануть не могут,
- сказал старый  куртизан. - Вы возьмете новое перо, лист бумаги - и, пока я
сосну, стихи будут готовы. Все  важные дела делаются в час, не долее. Я уеду
с ними - так я говорил, так и будет, или я ничего не понимаю.



17

     Он не нашел ни Чаадаева, ни Раевского, один Каверин был дома.
     Каверин ему необыкновенно обрадовался.
     - Я, милый мой, о тебе пари держал и твоим явлением разорен. Я говорил,
что ты бежал из лицея в  Петербург и что тебя ловят по дорогам. Молоствов же
говорил, что  ты за кем-то волочишься и будто тебя видели  в лесу, одичалого
от любви.  Теперь сажусь  писать,  чтоб рубили  дубки,  нужно  платить  пари
Молоствову, а  тебе скажу прислать ягод из рощи. Сейчас придет Молоствов, он
отсыпается с дежурства. Душа моя, посмотри на меня.
     Он тихо свистнул.
     -  А  ты и в самом деле нехорош.  Вот я  тебе  завидую. Ты  страдалец в
любви, ты одними глазами красавицу  измучишь, ни одна не устоит.  А я ставлю
горчишники, пью уксус,  страдаю, а румянец во  всю щеку. Никто  не верит. Ты
меня застал дома случайно - у меня сильнейший пароксизм лихорадки,  а завтра
я  должен  скакать  на  Вихре  в  Павловск.  Командирован.  Конюшня Левашова
приветствует принца Оранского.
     Левашова,  полкового командира, никто не любил. Эскадрон стоял в Софии,
на  каменном  запасном дворе, а  в  каменном доме,  что  возле  конюшни, жил
командир,  дом  этот гусары звали заодно конюшней, и все приказы исходили из
конюшни.
     Каверин был сердит на дворцовую суету, придворные караулы,  которыми их
теперь донимали,  на  угодничество  командира,  на  принца  Оранского  -  и,
кажется, в самом деле  был  болен. Он  пил  стаканами  холодное  шампанское,
говоря, что оно  должно  помочь если не  от  лихорадки,  то  по крайности от
французской болезни,  назвал невесту  принца Оранского, сестру кесаря, девою
Орлеанскою и сказал на своей воображаемой латыни, что принц наконец уезжает.
     - Deinde post currens -  то есть:  индюк  путешествует  на  почтовых, -
объяснил он.
     Латынь Каверина славилась по всему Петербургу. Он пугал ею квартальных.
Deinde значило по-латыни:  затем, но  по-французски  dinde значило: индюшка;
post  по-латыни  значило:  после, а  по-французски:  почта;  только  currens
значило - бегущий, а все вместе получалось: индюк путешествует на почтовых.
     Он сидел, смотрел на Пушкина и все больше сердился.
     -  Хочешь,  я помогу  тебе выкрасть твою красавицу?  Я затем рубился  с
Наполеоном, чтобы таскать рапорты конвою принца  Оранского, камеристкам девы
Орлеанской!  Душа  моя, ты не знаешь: как только получу деньги, расплачусь и
иду в конюшню, пишу Левашову абшид. Где нам, дуракам, чай пить со сливками!
     Он  взял  со стола  какую-то  бумагу, может быть приказ, и разжег  свою
пенковую трубку.
     Александр  сидел ни жив  ни мертв  и кусал губы. Каверин назвал  бы его
стихи  рапортом принцу Оранскому.  Он  почти  ненавидел  великого Карамзина,
который с рук на руки передал его старому куртизану. Сердце его билось.

     "Дитя, ты плачешь о девице,
     Стыдись!" - он мне сказал

     - Это я тебе сказал.
     Каверин вызывал его на разговор.
     Он удивительно угадывал его всегда по лицу.
     - У тебя облака на лице. Хочешь, я изображу тебе гром и молнию?
     И он изобразил гром и молнию: нос и рот пошли зигзагом. Он скосил глаза
и засверкал ими.
     Александр вдруг засмеялся.
     - Очень похоже.
     - Ну, наконец! - сказал Каверин.
     - Прочти  мне стихи, друг мой,  - попросил он.  - Только  не элегию,  я
сегодня зол.
     Каверин просил эпиграмму. Никто не  умел так слушать эпиграммы, как он.
Александр и писал их затем, чтобы ему прочесть.
     Он стал было отговариваться, Каверин пристал.
     Александр прочел, какую вспомнил:

     "Больны вы, дядюшка? Нет мочи,
     Как беспокоюсь я! Три ночи,
     Поверьте, глаз я не смыкал". "Да, слышал, слышал в банк играл".

     Каверин зажмурил  глаза, открыл белые зубы и схватился рукою за сердце.
Так он посидел с минуту и только потом засмеялся.
     - Да ты, друг мой, это обо мне, - сказал он тонким голосом.
     Он обнял Александра.
     - Умница моя, это мой  с дядею будущий разговор. Ведь  и впрямь, должно
быть, болен дядя, откуда ты узнал?
     Александр смотрел на него во все глаза.
     Он ничего  не  знал о дяде Каверина. У Каверина просто  была счастливая
привычка: он тотчас все эпиграммы {применял}. И Александр всегда чувствовал,
когда читал их ему, что эпиграмма понята, что ее и записывать не нужно и что
ее тотчас все узнают.
     Он пожалел, что не написал эпиграммы о принце Оранском, и вздохнул.
     - Красавица - твоя, помогу, - пообещал ему Каверин, - сгони облака.
     Вошли Молоствов,  Сабуров,  откуда-то с гулянья, в ментиках, доломанах,
усердно звеня шпорами.
     - Памфамир, - сказал Каверин Молоствову, - ты выиграл: Пушкин не бежал,
все правда. И скитался одичалый.  От  любви. Ставлю своего солового, отыграю
дубки.
     Появились карты.
     - Пушкин, тебе сегодня  в карты счастье  должно везти. Садись рядом. Ты
снимешь. Дубки наши. Да, слышал, слышал, в банк играл.
     Сабуров,   хладнокровный  игрок,   присматривался   к  счастью.   Когда
выигрывали, он ставил со стороны, примазывался.
     Каверин этого терпеть не мог.
     Каверин выиграл. Молоствов потемнел.
     Сабуров поставил. Каверин через минуту все проиграл.
     Началась  игра.  Молоствов,  бледный,  пасмурный, играл  равнодушно, но
отчаянно. Лицо его было помято, в оспинах, глаза тусклые, припухли.
     Он был чем-то озлоблен или испуган.
     Каверин озлился.
     -  Памфамир,  решаю судьбу  твою, - сказал он, -  ставлю  солового, три
тысячи в долг и  пущу с молотка всю твою новую сбр