достать  не мог  и  секлетарь  велел
приттить  в четверток,  то сумневаюсь, что есть  решенье,  и посему  покорно
прошу  пожаловать  Вашу  милость  на ведение  дел,  что  прохарчился  и  что
секлетарю ранее выдано, все как  вы  приказывали полностью.  А о  формальном
разводе ничего не говорит и определения не дает".
     "Дружок мой,  черт бесценный,  я  всю  ночь  нынче без  тебя заснуть не
могла, все кости тлеют, руки мрут, и вся почитай истлела..."

     "Но уж такой поступок  в Вас  обличает последнего человека.  Я, сударь,
очень поняла и знаю, какой ты изверг, подлец, и самый малодушный ребенок так
сделать не мог..."

     Все, что лежало на  столике, она  бросила  в  печь;  цветок  затрещал и
рассыпался. Она тотчас  же позвала Палашку и распорядилась изменить  порядок
комнат - отцовский кабинет сделала гостиною,  а в  гостиной - свою спальную.
Девки набили новый сенник, принесли новые козлы - спать на отцовской кровати
она  не  захотела. Выволокли  шкап из комнаты,  но следы  от  тяжелых ножек,
вросших в пол, остались и тревожили ее, как след давно минувшего времени.
     Наутро, едва она раскрыла глаза, забрякали под окном колокольцы: прибыл
земский заседатель с  подьячим. Весь  день они шатались  по усадьбе,  мерили
длинным  аршином  баню  и  какие-то кусты, и  Надежда  Осиповна  с  тревогою
смотрела  на все это  из окна. Подьячий составил опись движимым и недвижимым
вещам  морской   артиллерии  капитана   Иосифа  Аннибала.  Явился  откуда-то
благородный свидетель и нетвердою рукою подписался под актом.  Он был крив и
пришел с  большим псом,  которого  привязал  к крыльцу. Надежде Осиповне  он
отрекомендовался прапорщиком в отставке Затепленским, живущим по соседству и
готовым к услугам.  Потом сели,  как водится, за стол, и Палашка поднесла им
водки. Заседатель  к  концу вечера ослабел и свалился под стол.  Благородный
свидетель  кинул  ему воду в лицо  и  велел  Палашке с девками свести его  в
баньку  до вытрезвления. Назавтра  утром заседатель с  подьячим  укатили,  а
благородный свидетель, отвязав пса, откланялся  Надежде Осиповне, приложился
к ручке и ушел.
     - Насосались, пиявицы,  - сказала им вслед Палашка, чуть ли не повторяя
речь покойного Осипа Абрамовича.
     Она  не без основания обвиняла заседателя в пьянстве. Он был постоянным
дегустатором наливок и настоек Петра Абрамыча.
     И Надежда Осиповна в ожидании Сергея Львовича стала жить помещицей. Это
оказалось нетрудно. Как  в городе, девка  приносила ей в постель  чай, спала
она далеко  за полдень, потом обсуждала  с  Палашкою обед,  потом  гуляла, в
надежде встретить невзначай  кого-нибудь из соседей,  а там  обедала,  а там
критиковала  обед, а потом отдыхала. Дяденька  Петр Абрамыч, живший тут же в
Петровском, помня ссору, к ней не пожаловал, а она к нему.
     Вскоре  она  познакомилась  с соседями  -  явились  ее звать к  обеду к
Рокотовым  и  Вындомским. Рокотовы жили в пяти верстах, оказались  скрягами,
жена - надутой барыней, говорившей по-русски, как по-французски, в  нос; муж
писклив и  мизерен до крайности;  обед плох. Старик Вындомский,  вдовец, жил
рядом, в  селе Тригорском. У него гостила молоденькая дочка, бывшая  замужем
за  тверским  помещиком  Вульфом.  Прасковья  Александровна  Вульф  поразила
Надежду Осиповну каким-то мужским удальством, которое вовсе не было в моде в
столицах,  -  с утра  гоняла на  корде  лошадей,  скакала верхом, ездила  на
полевые  работы,  не  обращая внимания  на  шестилетнюю Аннету  и годовалого
Алексея. Она была  крепкая,  говорливая,  с кудерьками  на  висках.  Вечером
садилась  у  камина и  читала Саллюстия  по-французски.  Над Саллюстием она,
усталая,  и засыпала. Старик  с дочкой  доводились  сродни Надежде Осиповне:
двоюродный  брат ее по отцу,  Яков  Иванович,  мичман, был женат  на  второй
сестре Вындомской. Надежда Осиповна, впрочем, не знала ни своего  кузена, ни
жены его.
     По  вечерам в Михайловском  было скучно и страшно. Комнаты  были пусты;
везде еще держался слабый, застарелый запах табака, вина, старого человека -
отца, которого она не знала и боялась и с которым теперь было раз и навсегда
покончено. По ночам  она просыпалась, дождик барабанил в окно; кто-то шуршал
по соломенной кровле, словно оступался, - потом раздавался неожиданно птичий
крик и грай, звук сильного быстрого ветра, точно над ней раздували мехи; она
зажигала  свечу.  Окна  слезились; рассветало; поздние  птицы  улетали.  Она
вздрагивала от их близости.
     В Тригорском  же было  весело  и  светло. В крепком,  шитом тесом  доме
Вындомских,  над самой Соротью, копошились дети, трещали  свечи  и  сверчки.
Прасковья Александровна лихо бренчала  на клавесине, не совсем еще разбитом,
и пела самые  заунывные  романсы; дети  плясали  и проказничали;  и  Надежду
Осиповну  оставляли  на  ночлег. Здесь  ничто  не  напоминало  михайловского
бездомовья, и даже птицы, пролетавшие над домом, были, казалось, другие.
     У Прасковьи Александровны был  прямой взгляд  и резкий голос;  она была
справедлива в своих суждениях. Она завязала с Надеждой Осиповной откровенный
разговор. Не  стесняясь,  она  сразу  же без обиняков  сказала, что Толстиха
обобрала старика,  как  малинку,  но затевать скандальную  тяжбу  со  старою
сквалыгою  отсоветовала,  считая  дело  безнадежным.  О  Палашке  она   тоже
отозвалась неодобрительно - воровка и сводня.
     Вскоре Прасковья Александровна узнала все новые моды, и ее простодушное
изумление льстило Надежде Осиповне.
     Она же помогла  Надежде Осиповне до приезда Сергея  Львовича управиться
со всеми делами по имению.
     Надежда Осиповна ездила с нею во Псков, и приказный, получив на  водку,
закрепил за дочерью и женой Аннибаловой  родовое Михайловское, Устье  тож, с
деревнями  Косохновой,  Репщино,  Вашково,   Морозове,   Локтеве,  Вороново,
Лунцово, Лежнево,  Цыблево,  Гречнево,  Махнино,  Брюхово и Прошугово, всего
семьсот  десятин  и  более,  с пахотой,  покосами,  лесом и озером,  мызами,
деревнями, ручьями и  огородами,  а также душами до ста восьмидесяти мужеска
пола  и до ста - женского. В этом  приказный выдал ей форменную  крепость  с
большой красной печатью, за  приложение которой  потребовал дополнительно на
водку.
     Когда, довольная количеством своих и матери деревень, Надежда  Осиповна
по  возвращении пошла их смотреть, она  нашла четыре почернелых деревеньки в
пять-шесть  изб  с высокими  косыми  крылечками  на сваях, голые и  горькие.
Старики  в  серых  сермягах  встречали ее  у  дороги,  кланялись  в  пояс  и
жаловались на бедность.  Старуха  вынесла  ей  на  деревянном  блюде  черный
псковский  пирог  -  какору, чиненный  морковью.  Надежда Осиповна куснула и
пошла далее. Больше  деревень не оказалось: видимо, они значились в актах по
старой памяти. Пахота была бедна, но ручьи, по описи, действительно лепетали
вдоль  песчаных  откосов.  Впрочем,  они  уже кой-где подмерзли  и покрылись
тонким льдом.
     Испуганная  неверностью  своих  владений,  Надежда  Осиповна  посчитала
дворню, но на тринадцатой  девке махнула  рукой.  Никому,  ни даже Прасковье
Александровне,  она  ничего не  сказала,  побоявшись  спросить,  куда делись
деревни.  Она  решила,  что всему  виною  Толстиха,  и вместе  со злобой  на
разорительницу почувствовала и некоторое удивление перед отцом, все отдавшим
своей  страсти.  Она  побывала вместе с Прасковьей Вульф в Святых  Горах. На
могиле отца стоял деревянный крест, по которому ползла толстой слезой смола.
На кресте Петр Абрамыч сделал надпись карандашом:
     "Флота капитан 2-го ранга и  раб божий 62  лет, Аннибал". Фамилия  была
написана, по забывчивости, с росчерком, парафом. Надежда Осиповна постояла с
минуту у креста, от которого шел еще сосновый  дух. С  горы была  видна  вся
окрестность. Она решила  положить  над  отцом черную плиту с более приличною
надписью.
     Сергей  Львович все  не  ехал, в Михайловском  было холодно и  голо,  и
Надежда  Осиповна  заскучала.  Все  ей  стало тошно,  лень  стало  ходить  в
Тригорское,  она не  могла привыкнуть к дому, ни  к своим владениям; ей  все
чудилось,  что  она не на своем месте и  что усадьбу  скоро  отнимут - та же
злодейка Толстиха,  жившая во Пскове.  Многих деревень  как  не  бывало. Она
негодовала на  Сергея Львовича, что не едет и бросил ее, беззащитную, в этой
глуши.  Она  заскучала тяжелой,  нездешней,  непсковской, заморской,  желтой
скукой. Сидя по вечерам у себя с полузакрытыми глазами,  она  кусала ногти и
пальцы  и равнодушно  плакала  большими мутными  слезами.  Дом  притих,  как
курятник, на  который налетел большой ястреб, и гарем старика, ожидавший еще
своей участи, притаился.
     Тут случился храмовой праздник, и предприимчивая Палашка  решилась. Все
девки  разоделись  и  пришли  поздравить барыню. Надежда  Осиповна вышла  и,
скучая, посмотрела  на  них  в  лорнет. Девки  поклонились и затеяли  танцы.
Надежда  Осиповна велела  вынести кресла и уселась.  Девка, худая и высокая,
вдруг скинулась  и  пошла  дробным  шагом,  шевеля плечами, за  ней  вторая,
третья.  Они  плясали вполпляса - плыли - как  при старике,  когда он  бывал
трезв  и скучен. Дворня, как  в старые  дни,  собралась  в  кружок  и издали
глядела; все молчали, потому что при старике не  были приучены к разговорам.
Надежда Осиповна все смотрела в лорнет. Постепенно она оживилась,  ноздри ее
стали  вздрагивать, а лицо  покраснело. Девки, приученные  к  барским лицам,
пошли  быстрее.  Погода  была  ясная,  сквозная, кругом  все  тихо.  Надежда
Осиповна, смотря в лорнет,  неподвижно  сидя  на одном месте, плясала каждым
членом - глазами, губами, плечами, ноздри ее вздрагивали. Она выслала девкам
пирога. Скука прошла.
     Посоветовавшись  со  стариком  Вындомским, она  распорядилась.  Палашку
сослала на птичий  двор, гарем упразднила, а управляющим, по совету старика,
назначила благородного  свидетеля,  прапорщика  Затепленского,  который  был
крепок на руку и распорядителен. Он сразу же как из-под земли вырос со своим
псом и временно занял под жилье баньку, как наиболее теплое помещение.
     Провожала  Надежду Осиповну до околицы вся  дворня; две девки  поднесли
было передники  к глазам, но быстро успокоились. Уезжала  Надежда Осиповна с
радостью, почти не веря, что через неделю будет плясать у Бутурлиных.



7

     Повар Николашка, которого Марья Алексеевна оставила Надежде Осиповне до
весны, сбежал.
     Он был видным лицом в пушкинской дворне. Разговаривал неохотно и  мало,
был молчалив и чисто  брит. На него не кричали;  раз Марья Алексеевна хотела
дать ему пощечину - гусь сгорел - он повел на нее бесцветными и пустыми, как
стеклянные бусы, глазами,  и она не осмелилась. Девки его уважали и звали за
глаза Николаем Петровичем.
     В противоположность Никите, который  пил понемногу, но  часто,  так что
всегда бывал весел, Николай Петрович не касался вина.
     Незадолго до  приезда  Надежды Осиповны  Сергей  Львович подсчитал свой
проигрыш  и решил обелиться перед супругой. Он  не сомневался,  что проигрыш
откроется. Так он стал искать вора. Вскоре вор был найден - у Николашки ушло
непомерно много денег; ссылаясь  на то,  что собственное масло прогоркло,  а
говядина и дичь с душком, он покупал в лавочке и т.д.
     Сергей  Львович  призвал его  и,  стараясь  привести себя  в  ярость  и
брызгаясь,  назвал  его  вором. Николашка  смолчал,  Сергей Львович  быстрее
обыкновенного ушел со двора.
     Вечером  Александр,  проходя  в  девичью, услышал  в  людской пение. Он
приоткрыл  дверь. За столом  сидел  Николай, бледный, в новом сертуке, перед
ним стоял пустой штоф. Он  пел долгую, однотонную  песню, без  слов. Это был
как бы вой, тихий и протяжный.
     Пустыми, ясными  глазами  он посмотрел на Александра и ухмыльнулся.  Он
подмигнул ему и свистнул.
     - Вы, Пушкины, - сказал  он медленно, - род ваш прогарчивый. Прогоришь!
Ужо тебе!
     Он стал медленно подниматься. Александр испугался и попятился.
     Через два дня Николай ушел и не вернулся. Вся дворня ходила молчаливая.
Сергей  Львович  заявил   в  полицию  и  необыкновенно  оживился.  Он   всем
рассказывал о грабеже и побеге. Заехавшая вечером тетка  Анна  Львовна долго
крестилась, когда  узнала,  и перекрестила Сергея Львовича -  Николашка всех
зарезать мог.
     Вечером Александр спросил Арину, куда ушел Николай.
     С  некоторых  пор  он взял  себе  за  правило  ничего  не  бояться,  но
неподвижный,  пронзительный Николашкин  взгляд и негромкий вой,  который был
русскою песнею, подействовали на него необъяснимо.
     Арина развела руками:
     - В  Польшу. Куда ему идти? Все разбойники в Польшу уходят. Сунул нож в
голенище - и ищи ветра в поле! А потом смотришь и объявился - пан, бархатный
жупан.
     И вскоре приехала Надежда Осиповна.



8

     Надежда  Осиповна с  самого  начала  почуяла  недоброе;  ее  удивило  и
уязвило, что как будто все без нее прекрасно обходилось. От дома она отвыкла
и не узнавала его.
     Николашка сбежал из-за Сергея  Львовича, это  было ясно. По глазам было
видно, что Сергей Львович во многом виноват; денег в доме  совсем  не  было.
Сергей Львович все валил на мерзавца Николашку - се faquin de Nicolachka(1),
плутовок-девок - ces friponnes de Grouchka  et de Tatianka(2) и на скверного
Никишку - ce coquin de Nikichka(3). Вскоре,  однако, все открылось: получена
шутливая  записка  от  одного  из  юных  негодяев  с приглашением прибыть  в
известное  святилище  Панкратьевны;   записка,  по  несчастной  случайности,
попалась в руки Надежды Осиповны.
     Этот  день  был  страшен;  дети попрятались, дворни  - как  не  бывало.
Надежда Осиповна сидела за столом сам-друг  с Сергеем Львовичем и молча била
посуду.  В гневе она была страшна, лицо ее становилось неподвижно, не белое,
а  белесое, тусклое; глаза гасли,  губы грубели и  раскрывались. Она бросала
наземь  тарелку  за тарелкой. Когда полетел графин  Сергея Львовича  и  вино
полилось по полу, он, дрожа  от страха, обиды и гнева,  внезапно разъярился,
ощетинился  и щелкнул со  стола  рюмку. Это  было неожиданностью для Надежды
Осиповны.
     - Ах, вы бьете посуду? - сказала она, бледная, спокойная и страшная.  -
Бейте  ее  chez votre Pankratievna(4).  - Глаза  ее забегали, красные  жилки
налились в них.
     Сергей Львович медленно встал и закинул  голову Во всей фигуре его было
необыкновенное достоинство. Надежда Осиповна, окаменев, смотрела на него
     - Mon  ange,  - сказал  он тонким голосом, еле  переводя дух,  но уже с
торжеством, - я еду на войну, на поле сражений.
     Надежда  Осиповна смешалась. Она посмотрела на битую  посуду; поведение
супруга озадачило  ее  Она боялась и мысли о том, что Сергей Львович  станет
военным, -  тогда ее власти как не бывало, а его к обеду не дождешься Притом
мысль о том, что она останется вдовою с кучей ребятишек, пугала ее, с другой
стороны,  если Сергей Львович действительно собирался на  войну, это отчасти
оправдывало его действия у Панкратьевны Все  военные вольно вели себя Сергей
Львович перевел  дух Быстрой походкой он направился в переднюю, громко велел
казачку подавать ши-



     (1) Этот негодяй Николашка (фр.)
     (2) Эти плутовки Грушка и Татьянка (фр.)
     (3) Этот мошенник Никишка (фр.)
     (4) У вашей Панкратьевны (фр.)


нель и пошел со двора - может быть, определяться в какой-нибудь полк.
     Надежда Осиповна  верила и не верила.  Она бесилась  на  мужа,  который
играет перед нею такую недостойную комедию,  и  на себя,  что довела  его до
отъезда в действующую армию. Больше  же всего  на то,  что он, провинившись,
остался победителем, а она в дурах.
     Надежду Осиповну словно ветром понесло в девичью. Девки сидели не дыша.
В углу она вдруг заметила Александра и широко открыла глаза. В ее отсутствие
и у мужа и у сына завелись новые привычки. Она схватила его за ворот и почти
понесла в комнаты.
     У порога  своей спальни она столкнулась  с Ариною. У Арины было бледное
лицо, спокойное, и глаза как бы сразу выцвели и ввалились.
     Надежда  Осиповна  толкнула  ее  плечом, Арина  охнула и прислонилась к
косяку.
     - Тварь! - сказала Надежда Осиповна, не смея взглянуть на нее.
     Потом Арина отошла от дверей и пропустила мать с сыном.
     Когда дверь за ними закрылась, она еще немного постояла.
     - Розог! - крикнула Надежда Осиповна.
     Арина  перекрестилась  и пошла. В людской  она села на скамью,  прямо и
сложа  руки на коленях. Уже бежал казачок с розгами на барынин зов; она  еще
больше побелела и взялась рукой за сердце.
     Надежда  Осиповна била сына  долго, пока не устала. Сын молчал.  Потом,
отдышавшись, она  бросилась  в подушки и заснула, усталая.  Арина долго  еще
сидела в темной людской. Потом она пошарила в своем сундучке, нашла пузырек,
отпила; полегчало немного; она еще выпила; потом до дна. И только тогда, уже
пьяная, качаясь из стороны в сторону, заплакала скупыми, мелкими слезами.




ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

     Ни осенью, ни зимою Сергей Львович  на войну не пошел. Война шла теперь
и с французами  и  с  турками.  Старики  московские  говорили  о ней  резко.
Наполеон побеждал; государь, по известиям, плакал. Главнокомандующий, старец
генерал  Каменский,  в  каждом  донесении молил  его  уволить, а вскоре,  по
слухам, и вправду бежал из армии.
     Оды писались  и  печатались  ежедневно; многие из  них  были  посвящены
градоначальнику, а под конец всем прискучили. Сергей Львович остыл вместе со
всеми.
     Между тем в  Москве шли маскарады, и  на одном из них Сергей  Львович и
Надежда Осиповна были  свидетелями забавной  драки,  происшедшей между двумя
приятелями за прекрасную мадам Кафка; оба вцепились друг другу в волосы. Это
было до крайности забавно, но они мало смеялись, потому что были в ссоре.
     Зимою  был  взят  к  Александру  гувернер. Долго  выбирали,  и  наконец
Александра взялся воспитывать не кто иной, как сам граф Монфор. Впрочем, это
был уже не прежний Монфор: нос его заострился  и покраснел, панталоны всегда
засалены, убогое жабо трепалось у него на груди; он был по-прежнему любезен,
но  почти всегда  слишком весел  и  болтлив. По  вечерам он играл немного на
флейте. Спал он в одной комнате с Александром, и мальчик подружился со своим
воспитателем. Шалости Александра француз охотно прощал.
     Они много  гуляли по  московским улицам и садам, и воспитатель при этом
лепетал, говорил без умолку. Вскоре Александр узнал о скандальных и забавных
историях французского двора, начиная с маркиза Данжо.
     Вставая поутру, француз пил целебный  бальзам, после чего  веселел; пил
его и вечером, если не играл на флейте; с  удовольствием рисовал  на клочках
бумаги все, что приходило на  ум, чаще всего головы  и  ножки парижских  его
подруг; профили были похожи один на другой, а ножки были разные.
     Однажды   он   рассказал  мальчику  о  всех   славных  поединках   двух
царствований. Поставив его перед собою на расстоянии трех шагов, он учил его
обороняться. Шпаг у них не было, но Монфор пришел в такой азарт, что крикнул
Александру:
     - Вы убиты!
     Вообще он часто  рассказывал  Александру о парижском  свете,  театре, а
раз, выпив бальзаму, свесил голову и заплакал.



2

     Весною всей  семьей  поехали  к бабушке Марье  Алексеевне  в  Захарове.
Михайловское было далеко, все там не устроено, и никто их не ждал.
     Это была первая дорога  и  первая деревня в его жизни.  Ямщик на козлах
пел одну и ту  же песню  без  конца  и начала, стегал  лошадей,  потом пошли
полосатые версты, редкие курные  избы  и кругом  холмы, поля  и рощицы,  еще
голые и мытые последними  дождями. Он жадно слушал всю эту незнакомую музыку
-  песню колес и ямщика - и вдыхал новые запахи: дегтя, дыма,  ветра. Черные
лохматые псы, заливаясь и скаля зубы, лаяли.
     Это  была  столбовая  дорога,  которую иногда  бранили  отец  и дядя, -
холмистая, грязная,  с пустыми сторожевыми будками; п