авшись,  получил
     полное физическое и душевное облегчение.
Министр. Это тот самый прудик, в котором купался святой?
Николай. Да.
Министр. Говорят,  что  были  случаи  полного  исцеления  от  самых  тяжелых
     недугов?
Николай. Помилуйте! Я сам на открытии видел, как вереницы людей на  костылях
     (приподнимается, показывает разбитого человека на  костылях)  буквально
     ползли к прудику и, после  погружения  в  воду,  выходили,  отбрасывали
     костыли и - хоть сейчас в гвардию!
Министр. Мне остается очень пожалеть, что моя  жена  не  могла  приехать  на
     открытие мощей.
Николай. Этому горю можно помочь. Императрица захватила с собой оттуда ведра
     четыре этой воды, и мы ее разлили по пузырькам.  И  если  б  вы  знали,
     сколько народу являлось уже к императрице благодарить ее! Я сегодня  же
     попрошу ее, чтобы она послала вашей супруге пузыречек.
Министр. Чрезвычайно обяжете, ваше величество.  Только  позвольте  спросить,
     каким способом лечить этой водой?
Николай. Просто натереть  ею  больное  место,  несильно,  а  потом  завязать
     старенькой  фланелькой.  Недурно   при   этом   отслужить   и   молебен
     новоявленному  угоднику   божию   преподобному   Серафиму,   чудотворцу
     Саровскому.
Министр. Сию секунду.  Я  запишу,  ваше  величество.  (Записывает  сказанное
     Николаем.) А я ничего этого не знал.
Николай. Не  удивительно, что помогает  затворник  угодник божий. А вот  там
     же, на  открытии,  мне  представили  обыкновенного  странника.  Василий
     босоногий. Никогда сапог не надевает.
Министр. Неужели и зимой?
Николай. Да. Он мне объяснил, что раз уж снял сапоги, то не надо их надевать
     никогда. Так вот Владимир Борисович... у него сделались судороги в ноге
     там же, в Сарове. Доктора ничем не могли помочь, а выкупаться ему  было
     нельзя, потому что он был слегка простужен. И вот этот  самый  Василий,
     на моих глазах, исцелил Владимира Борисовича.  Велел  ему  обыкновенные
     бутылочные пробки нарезать ломтиками, как режут колбасу, и нанизать  на
     ниточку. И это ожерелье надеть на голую  ногу,  предварительно  намазав
     слюною под коленом. Владимир  Борисович  пять  минут  походил  с  голою
     ногой, и все кончилось!

          Дунул   ветер,   шевельнул   бумаги  на  столе.  Министр
                                 кашлянул.

     Простите, вы боитесь сквозняка? (Поднимается, чтобы закрыть дверь.)
Министр. Нет,  ради  бога,  не  беспокойтесь,  ваше  величество!  (Закрывает
     дверь.)
Николай. Что же у вас там, в портфеле?
Министр  (вынув  бумаги).  На  ваше   повеление   дело   о   государственном
     преступлении,  совершенном  крестьянином  Горийского  уезда  Тифлисской
     губернии Иосифом Виссарионовичем Джугашвили.
Николай. Вот так-так! Крестьянин!
Министр. Он, ваше величество, крестьянин только по сословию,  землепашеством
     не занимался. Он проходил курс духовной семинарии в Тифлисе.
Николай. Срам!
Министр. Обвинен в подстрекательстве батумских рабочих к стачкам и в участии
     в мартовской демонстрации прошлого года в Батуме.
Николай. Какая же это демонстрация?
Министр (поглядывая в бумаги). Шеститысячная толпа рабочих явилась к  зданию
     казарм с требованием освобождения арестованных.
Николай. Ай-яй-яй!
Министр. Толпа была рассеяна войсками.
Николай. Были ли убитые?
Министр (глянув в бумаги). Четырнадцать убитых пятьдесят четыре раненых.
Никола Это  самое  неприятное  из  всего,  что  мне  доложили.  Какая  часть
     стреляла?
Министр. Рота 7-го кавказского батальона.
Николай. Этого  без  последствий  оставить  нельзя.  Придется  отчислить  от
     командования командира батальона, и командира роты.  Батальон  стрелять
     не умеет. Шеститысячная толпа - и четырнадцать человек.
Министр.  Что  угодно  будет   вашему   величеству   повелеть   относительно
     Джугашвили?   (Закашлялся.)   Преступление,    подобное    совершенному
     Джугашвили, закон карает высылкой в Восточную Сибирь.
Николай. Мягкие законы на святой Руси.

          В  это  время  донеслась  из  Петергофа  военная музыка.
          Канарейка   вдруг  оживилась,  встопорщилась  и  пропела
          тенором:  "...жавный!..",  потом  повторила:  "...жавный
            ца...", засвистела и еще раз пропела: "си... жавный!"

Николай.  Запела!  Целое  утро  ничего  не  мог  от  нее  добиться!   (Очень
     оживившись,  подходит  к  клетке  и   начинает   щелкать   пальцами   и
     дирижировать.)

                           Канарейка засвистела.

     Николай  Валерианович,  не в службу, а в дружбу... ей надо подыграть на
     органчике... будьте так добры, там, на столике... повертите ручку!

          Министр  подходит к шкатулочке, вертит ручку, шкатулочка
          играет.  Канарейка  начинает  петь: "Боже, царя храни!",
          свистит,  потом  опять  поет то же самое; "...боже, царя
                                 храни..."

Министр. Поразительно!

                           Военная музыка уходит.

     Что же это за такая чудесная птица?
Николай. Ее презентовал мне один тульский почтовый чиновник. Год учил ее.
Министр. Потрясающее явление!
Николай. Ну, правда,  у  них  там,  в  Туле,  и  канарейки  какие!  (Щелкает
     пальцами.)

          Канарейка:  "...бо... ря... ни... ца...", свистит, потом
          опять  налаживается:  "храни!..  боже,  царя храни..." и
          наконец,  запустив  руладу,  наотрез отказывается дальше
                   петь. Министр перестает крутить ручку.

     Опять что-то в ней заело!
Министр. Все-таки какое же искусство!
Николай.  Среди  тульских   чиновников   вообще   попадаются   исключительно
     талантливые люди.
Министр. Она поет только первую фразу гимна?
Николай.  И  то  слава  богу!  Так  на  чем  же  мы  остановились,   Николай
     Валерианович?
Министр. Срок. Полагается трехлетний.
Николай. Эхе-хе... Ну что же...
Министр. Разрешите формулировать, ваше величество? (Читает по бумаге,  правя
     карандашом.) "На основании высочайшего повеления,  последовавшего  сего
     числа июля 1903 года  по  всеподданнейшему  докладу  министра  юстиции,
     крестьянин   Иосиф   Виссарионович   Джугашвили,   за   государственное
     преступление, подлежит высылке в Восточную Сибирь  под  гласный  надзор
     полиции сроком на три года".
Николай. Утверждаю.
Министр. Разрешите откланяться, ваше величество?
Николай. До свиданья, Николай Валерианович, был очень рад повидать вас.

          Министр,   кашляя,   выходит.  Оставшись  один,  Николай
          открывает  балконную  дверь,  садится  за стол, нажимает
                    кнопку. Появляется флигель-адъютант.

     Пригласите.

Флигель-адъютант. Слушаю, ваше величество. (Выходит.)

          В   дверях   появляется   военный   министр  Куропаткин,
                                 кланяется.
                                   Темно.


КАРТИНА ДЕСЯТАЯ

          ...Из  темноты  -  огонь  в  печке. Опять Батум, опять в
           домике Сильвестра. Зимний вечер. С моря слышен шторм.
          Порфирий  у  огня  сидит  на  низенькой скамеечке. Потом
          встает  (он  стал  чуть заметно прихрамывать) и начинает
          ходить  по  комнате, что-то обдумывая и сам с собою тихо
                               разговаривая.

Порфирий (горько усмехнувшись). Она больше Франции... Что ж тут поделаешь...
     тунгузы... (Подходит к окну.) Вот  так  ночка...  Черт  месяц  украл  и
     спрятал в карман... Да...

          Послышался звук отпираемой ключом двери. Входит Наташа.

     Ну что, есть что-нибудь?
Наташа (снимая пальто). Ничего нет ни у кого.
Порфирий. Я так и ожидал. (Пауза.) Надо глядеть правде в глаза. Нет вести ни
     у кого. И больше никто и никогда от него вестей не получит.
Наташа. Что это значит? Почему?
Порфирий. Потому, Наташа, что он погиб.
Наташа. Что ты говоришь и зачем? Ведь для того,  чтобы  так  сказать,  нужно
     иметь хоть какое-нибудь основание.
Порфирий. Основание у меня есть. Никто так, как я, не знал этого человека! И
     я тебе скажу, что, куда бы его ни послали, за эти два месяца  он  сумел
     бы откуда угодно подать весть о себе. А это молчание означает, что  его
     нет в живых.
Наташа. Что  ты  каркаешь,  как  ворон?  Почему  непременно  он  должен  был
     погибнуть?
Порфирий. Грудь... у него слабая грудь. Они знают, как с кем обойтись: одних
     они хоронят, прямо в землю зарывают, а других в снег! А ты  не  знаешь,
     что такое Сибирь. Эта Иркутская губерния больше,  чем  Франция!  Там  в
     июле бывает иногда  иней,  а  в  августе  идет  снег!  Стоило  ему  там
     захворать, и ему конец. Я долго ломал голову над этим  молчанием,  и  я
     знаю, что говорю. Впрочем, может быть и еще одно:  кто  поручится,  что
     его не застрелили, как Ладо Кецховели, в тюрьме?
Наташа. Все это  может  быть,  но  мне  больно  слушать.  Ты  стал  какой-то
     малодушный. Что ты все время предполагаешь только худшее?  Надо  всегда
     надеяться.
Порфирий. Что ты сказала? Я  малодушный?  Как  у  тебя  повернулся  язык?  Я
     спрашиваю, как у тебя повернулся язык? Кто может отрицать, что во  всей
     организации среди оставшихся и тех, что погибли, я был одним  из  самых
     боевых! Я не сидел в тюрьме? А? Я не был ранен в первом же бою,  чем  я
     горжусь?  Тебя  не  допрашивал  полковник  Трейниц?  Нет?  А  меня   он
     допрашивал шесть раз! Шесть  ночей  я  коверкал  фамилию  Джугашвили  и
     твердил одно и то же - не знаю, не знаю, не знаю такого! И разучился на
     долгое время мигать глазами, чтобы не выдать себя! И Трейниц ничего  от
     меня не добился! А ты не знаешь, что это за фигура! Я  не  меньше,  чем
     вы, ждал известий оттуда, чтобы узнать, где  он  точно!  Я  надеялся...
     почему? Потому что составлял план, как его оттуда добыть!
Наташа. Это был безумный план.
Порфирий. Нет! Он безумным стал теперь, когда я всем сердцем  чувствую,  что
     некого оттуда добывать! И сказал я тебе это для того, чтобы мы зря себя
     не терзали. Это бесполезно.

                       Послышался тихий стук в окно.

     Кто же это может быть? Отец стучать в окно не станет. (Подходит к окну.)
Наташа. Кто там?
Порфирий. Такая тьма, не разберу...
Наташа (глядя в окно). Солдат не солдат... Чужой...
Порфирий. Ах, чужой... Тогда это нам не надо. Я  знаю,  какие  чужие  иногда
     попадаются.  Опытные  люди!  Погоди,  я  спрошу.  (Уходит  из  комнаты.
     Послышался глухо его голос.) Что нужно, кто там?
Сталин (очень глухо, неразборчиво, сквозь вой непогоды). Сильвестр еще здесь
     живет?
Порфирий (глухо). Но его нету дома. А кто вы такой?
Сталин. А Наташу можно позвать?
Порфирий. Да вы скажите, кто спрашивает?
Сталин. А кто это говорит?
Порфирий. Квартирант.
Сталин. А Порфирия нету дома?
Порфирий. Да вы скажете, кто вы такой, или нет?

               Сталин умолкает. Послышались удаляющиеся шаги.

Наташа (смотрит в окно). Постой, постой, постой! Что ты делаешь?  (Срывается
     с места.)

                Порфирий выбегает ей навстречу из передней.

Порфирий. Что такое?
Наташа (убегая в переднюю). Да ты глянь!..

          Порфирий   подбегает   к  окну,  всматривается.  Брякнул
          крючок,  стукнула  дверь  в передней. Наташа выбежала из
                 дому. Ее голос послышался глухо во дворе.

     Постой! Остановись, вернись!
Порфирий (некоторое время  смотрит  в  окно,  потом  пожимает  плечами).  Не
     разберу... (Идет к передней.)

          Из  передней входят Наташа и Сталин. Сталин в солдатский
                             шинели и фуражке.

Наташа. Смотри!
Порфирий. Этого не может быть!.. Coco!..
Сталин. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими  ответами.  Я
     подумал, куда же я теперь пойду?
Порфирий. Но, понимаешь... понимаешь, я не узнал твой голос...
Наташа (Сталину). Да снимай шинель!
Порфирий. Нет, постой! Не снимай! Не снимай, пока  не  скажешь  только  одно
     слово... а то я с ума сойду! Как?!
Сталин. Бежал. (Начинает снимать шинель.)
Порфирий. Из Сибири?! Ну, это... это... я хотел бы, чтобы его увидел  только
     один человек, полковник Трейниц! Я хотел бы ему его показать! Пусть  он
     посмотрит! Через месяц бежал! Из Сибири! Что же это такое?  Впрочем,  у
     меня было предчувствие на самом дне души...
Наташа. У тебя было предчувствие? На  дне  души?  Кто  его  сейчас  хоронил,
     только что вот? (Сталину.) Он тебя сейчас  только  похоронил  здесь,  у
     печки... у него, говорит, грудь слабая...

          Сталин идет к печке, садится на пол, греет руки у огня.

Сталин. Огонь, огонь... погреться...
Порфирий. Конечно, слабая грудь, а там -  какие  морозы!  Ты  же  не  знаешь
     Иркутской губернии, что это такое!
Сталин. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился...

          Теперь,   когда  Сталин  начинает  говорить,  становится
                     понятным, что он безмерно утомлен.

     Я, понимаете, провалился в прорубь... там... но подтянулся и вылез... а
     там  очень холодно, очень холодно... И я сейчас же обледенел... Там все
     далеко  так,  ну,  а  тут  повезло:  прошел  всего  пять верст и увидел
     огонек...  вошел и прямо лег на пол... а они сняли с меня все и тулупом
     покрыли...  Я  тогда  подумал, что теперь я непременно умру, потому что
     лучший доктор...
Порфирий. Какой доктор?
Сталин. А?.. В Гори у нас был доктор, старичок, очень хороший...
Порфирий. Ну?
Сталин. Так он мне говорил: ты, говорит, грудь  береги...  ну,  я,  конечно,
     берегся, только не очень аккуратно... И когда я, значит,  провалился...
     там... то подумал: вот я сейчас буду умирать. Конечно, думаю, обидно...
     в сравнительно молодом возрасте... и заснул, проспал пятнадцать  часов,
     проснулся, а вижу - ничего нет. И  с  тех  пор  ни  разу  не  кашлянул.
     Какой-то граничащий с чудом случай... А можно мне у вас ночевать?
Наташа. Что же ты спрашиваешь?
Порфирий. Как же ты спрашиваешь?
Сталин. Наташа, дай мне кусочек чего-нибудь съесть. "
Наташа. Сейчас, сейчас, подогрею суп...
Сталин. Нет, нет, не надо, умоляю!  Я  не  дождусь.  Дай  чего-нибудь,  хоть
     корку, а то, ты знаешь, откровенно, двое суток ничего не ел...
Порфирий (бежит к буфету). Сейчас, сейчас, я ему дам... (Вынимает из  буфета
     хлеб и сыр, наливает в стакан вино.) Пей.

          Сталин,  съев  кусок  и  глотнув  вина,  ставит стакан и
          тарелку   на   пол,  кладет  голову  на  край  кушетки и
                                 замолкает.

Наташа. Coco, ты что? Очнись...
Сталин. Не могу... я последние четверо суток  не  спал  ни  одной  минуты...
     думал, поймать могут... а это было бы непереносимо... на самом конце...
Порфирий. Так ты иди ложись, ложись скорей!
Сталин. Нет, ни за  что!  Хоть  убей,  не  пойду  от  огня...  пусть  тысяча
     жандармов придет, не встану... я здесь посижу... (Засыпает.)
Порфирий. Что же с ним делать?
Наташа. Оставь! Оставь его! Отец вернется, вы его тогда сонного перенесете.
Порфирий. Ага... Ну, хорошо...

              В это время слышно, как открывают входную дверь.

     Вот отец! Только молчи, ничего не говори! Стой здесь!
Сильвестр  (входит, всматривается). Что?!

                                   Пауза.

     Вернулся?..
Порфирий. Вернулся!

                                  Занавес

                                   Конец

                                                           24 июля 1939 года


КОММЕНТАРИИ

БАТУМ

     Замысел  историко-биографической  пьесы  о Сталине Булгаков обдумывал с
1935  года,  когда в печати появились сведения о раннем периоде деятельности
Сталина  в  Закавказье  и  постоянных политических преследованиях со стороны
властей.  7  февраля  1936  года  Е. С. Булгакова записала в своем дневнике:
"...Миша окончательно решил писать пьесу о Сталине" (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед.
хр.  25).  В  конце  1935 - начале 1936 года, когда несколько спала огромная
волна репрессий, связанных с "кировским" делом, в обществе и среди умеренной
части   политического   руководства   страной  еще  сохранялись  надежды  на
демократический  поворот,  и  Сталин  умело воспользовался этими ожиданиями,
возглавив  новую  Конституционную  комиссию,  с  деятельностью  которой были
связаны  определенные  демократические  обещания  сверху и напрасные иллюзии
снизу.
     Летом 1936 года  Н.  И.  Бухарин  напечатал  одну  из  своих  последних
политических  статей,  в   которой   прозорливо   заметил:   "Сложная   сеть
декоративного  обмана  (в  словах  и  в  действиях)  составляет  чрезвычайно
существенную черту фашистских режимов  всех  марок  и  оттенков"  (Известия,
1936, 6 июля). Искусством декоративного обмана к середине 1930-х годов Стали
овладел в совершенстве, и в расставленную им сеть запутались многие  крупные
умы - не только внутри страны, но и в круга прогрессивной общественности  на
Западе.
     18 февраля 1936 года Булгаков разговаривал с директоре] МХАТа и сказал,
что "единственная тема,  которая  его  интересует  для  пьесы,  это  тема  о
Сталине" (ГБЛ, ф. 562, к. 2, ед. хр. 25). Трудно сказать, какой именно сюжет
о вожде обдумывал тогда Булгаков, но его прежние исторические пьесы как  раз
в это время были снова подвергнуты официальному осуждению.  На  сцене  МХАТа
погибал "Мольер". В Театре сатиры в это время  готовилась  к  выпуску  новая
комедия Булгакова "Иван Васильевич", ее ждала та же печальная участь.
     12 мая 1936 года Е.  С.  Булгакова  записала,  что  Михаил  Афанасьевич
"сидит над письмом к Сталину". Текст письма Булгакова к  Сталину  1936  года
пока неизвестен;  неясно,  было  ли  это  письмо  дописано,  отправлено  или
уничтожено автором, но причины для нового  обращения  наверх  у  него  были:
после исключения "Мольера"  из  репертуара  МХАТа  Булгаков  решил  уйти  из
театра, в который  он  поступил  благодаря  личному  вмешательству  Сталина.
Теперь он должен был по крайней мере объяснить причины своего отказа от этой
милости, прежде чем перейти на предложенную штатную должность либреттиста  в
Большой театр СССР.
     Писать пьесу о Сталине в 1936 году Булгаков не стал. 1937 год также  не
прибавил ни желания, ни  возможности  заняться  вплотную  этим  замыслом.  В
начале 1938 года Булгакова побудили взяться за новое письмо к Сталину уже не
личные дела, а чрезвычайные обстоятельства, связанные с судьбой его близкого
друга Н. Р. Эрдмана, репрессированного в 1934 году  и  отбывшего  трехлетнюю
ссылку в Сибири. В один из самых тяжелых для страны моментов,  незадолго  до
открытого процесса над  Бухариным  и  Рыковым,  когда  потрясенная  террором
Москва окоченела от страха, Булгаков  рискнул  заступиться  за  друга  перед
Сталиным. В письме к  нему  от  4  февраля  1938  года  Булгаков  просил,  в
частности, о том, чтобы Эрдману "была дана возможность вернуться  в  Москву,
беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из  состояния  одиночества  и
душевного угнетения".
     Решающий толчок к возобновлению замысла пьесы о Сталине был дан визитом
друзей Булгакова  из  Художественного  театра  -  П.  А.  Маркова  и  В.  Я.
Виленкина, которые посетили Булгаковых 9 сентября 1938  года.  На  следующий
день Е. С. Булгакова записала в  своем  дневнике:  "Пришли  после  десяти  и
просидели до пяти утра. Вначале - убийственно трудный  для  них  вечер.  Они
пришли просить Мишу написать пьесу для МХАТа.
     - Я никогда не пойду на это, мне это невыгодно делать, "Это опасно  для
меня. Я знаю все наперед, что произойдет. Меня травят, - я даже знаю  кто  -
драматурги, журналисты... Потом Миша сказал им все, что он думает о МХАТе  в
отношении его, - все вины, все хамства. Прибавил - но  теперь  уже  все  это
прошлое, я забыл и простил. Но писать не буду.
     Все это продолжалось не меньше двух часов. И когда около часу мы  пош