ли
ужинать, Марков был черно - мрачен.
     За  ужином  разговор  как-то  перешел  на  обще-мхатовские  темы, и тут
настроение у них поднялось. Дружно возмущались Егоровым.
     А потом опять о пьесе.
     "Театр гибнет - МХАТ,  конечно.  Пьесы  нет.  Театр  показывает  только
старый репертуар. Он  умирает,  и  единственное,  что  может  его  спасти  и
возродить, это современная замечательная пьеса; Марков это назвал  "Бег"  на
современную тему, т. е. в смысле значительности этой вещи - "самой любимой в
театре".
     "И,  конечно, такую пьесу может дать только Булгаков", - говорил долго,
волнуясь, по-видимому, искренно.
     "Ты ведь хотел писать пьесу на тему о Сталине?" Миша ответил, что очень
трудно с материалами, нужны - а где достать?
     Они предлагали и материалы  достать  через  театр,  и  чтобы  Немирович
написал письмо Иосифу Виссарионовичу с просьбой о материале.
     Миша сказал, - это очень трудно, хотя многое мне уже мерещится из  этой
пьесы. От письма Немировича отказался. Пока нет пьесы на столе,  говорить  и
просить не о чем" (ГБЛ, ф. 562, к. 28, ед. хр. 27, л. 5-6).
     И в своих обращениях  к  Сталину,  и  в  замысле  пьесы  о  начале  его
восхождения Булгаков исходил из факта, осознанного далеко не сразу и  далеко
не всеми его современниками, что в лице Сталина сложился  новый  абсолютизм,
не менее полный, чем во времена Людовика XIV или Ивана Грозного, и, конечно,
гораздо более всевластный и всепроникающий, чем в старые феодальные времена.
По иронии истории этот факт, еще в зародыше замеченный Лениным на пятом году
революции, в полной мере обнаружился через полтора десятка лет,  к  20-летию
Октября. Демократическая конституция 1936 года в  момент  ее  провозглашения
оказалась лишь ширмой возродившегося через репрессии абсолютизма.
     Выступая перед железнодорожниками Тифлиса в 1926 году, Сталин указал на
три "боевых крещенья", которые он прошел в революции, прежде чем  стал  тем,
кто он есть: "От звания ученика (Тифлис), через звание подмастерья (Баку)  к
званию  одного  из  мастеров  нашей  революции  (Ленинград)  -  вот  какова,
товарищи, школа моего революционного ученичества" (Сталин И. В. Соч., т.  8.
М., 1948, с. 175).
     Звание "одного из мастеров революции", за которым  Сталин  еще  в  1926
году должен был  скрывать  свои  честолюбивые  притязания  на  абсолютную  и
безраздельную власть, уже через десять  лет,  к  1936  году,  совершенно  не
устраивало всевластного "вождя". Да  оно  и  фактически  не  соответствовало
реальному положению  диктатора,  осуществившего  после  XVII  съезда  партии
необъявленный государственный переворот. Направленный против всех реальных и
потенциальных противников Сталина, которые, как и  он,  еще  совсем  недавно
принадлежали к высшей партийно-государственной когорте "мастеров революции",
этот разгром старого ленинского ядра в партии и высшего  комсостава  Красной
Армии утвердил сталинскую диктатуру на многие годы.
     Особенность сталинского "термидора" 1930-х годов заключалась в том, что
он был проведен "сверху" с помощью новой партийной бюрократии,  поддержавшей
Сталина, и карательных органов ОГПУ-НКВД при нейтрализации армии, а затем  и
прямом терроре против нее. Этот колоссальный по  своим  масштабам  переворот
совершался  под  лозунгами  укрепления  диктатуры  пролетариата   и   победы
социализма в СССР над его последними классовыми  врагами.  Он  сопровождался
изощренной социальной демагогией и  прямым  обманом  всех  слоев  советского
общества снизу доверху.
     Предложение от руководства МХАТа написать пьесу О Сталине, при всей его
рискованности, оставалось для Булгакова едва ли не единственной возможностью
вернуться  к  литературному  труду  на  правах  исполняемого  драматурга   и
публикуемого  автора.  Искушение  было  большим,  но  Булгаков  не  был   бы
Булгаковым, если бы взялся исполнить этот заказ в качестве холодной платы за
отнятое у него  право  беспрепятственно  трудиться  и  печататься.  На  пути
приспособленчества никакой удачи, даже чисто внешней, деловой, для  него  не
могло быть - это автор "Багрового острова" и "Мольера"  понимал  лучше,  чем
кто-либо другой из его современников.
     "В  отношении  к  генсекретарю  возможно  только  одно  -   правда,   и
серьезная", -утверждал Булгаков еще в 1931 году в письме к В.В. Вересаеву. И
он остался на той же позиции в конце 1938 года, когда проблема литературного
изображения Сталина в качестве героя пьесы  встала  перед  ним  практически.
Решение Булгакова не было проявлением малодушия  или  обдуманной  сделкой  с
совестью, как это иногда пытаются доказать.  Проблема  всерьез  интересовала
его. Сталин был адресатом нескольких важнейших личных писем Булгакова;  свой
единственный разговор с писателем по телефону в 1930 году Сталин, по  словам
Булгакова,  провел  "сильно,  ясно,  государственно  и  элегантно".  Второго
обещанного разговора Булгаков так и не дождался до конца жизни. И стремление
разгадать психологию, завязку характера, а может быть,  и  тайну  возвышения
Сталина не оставляло его в течение многих лет.
     Интуиция драматурга подсказала Булгакову наименее стандартный выбор  из
возможных в обстановке официальных восхвалений  и  сложившихся  литературных
канонов изображения  вождя.  Обдумывая  сюжет  из  биографии  своего  героя,
Булгаков обратился совсем не к тем временам, когда Иосиф Джугашвили стал уже
Иосифом  Сталиным,  заметной  фигурой  в  партии   большевиков,   одним   из
влиятельных политиков  центрального  большевистского  штаба,  -  а  затем  и
единоличным хозяином нового государства.
     Ограничив время действия своей  пьесы  ранним  тифлисским  и  батумским
периодом из жизни Сталина (1898-1904), то есть периодом "ученичества" по его
собственному  определению,   Булгаков   написал   произведение   о   молодом
революционере  начала  века,  об  инакомыслящем,  исключенном  из   духовной
семинарии  за  крамольные  взгляды,  об  организаторе  антиправительственной
демонстрации и политическом заключенном  батумской  тюрьмы,  поднявшем  бунт
против жестокостей тюремного режима.
     Но  почему  же  тогда  именно  этот  человек,  вознесенный  на  вершину
политической власти  революционной  волной,  безжалостно  устранив  основных
соперников, обрек на позорную смерть почти всех  членов  первого  ленинского
правительства, взявшего в  свои  руки  управление  Советской  Россией  после
Октября 1917 года?
     Почему жестокость советских тюрем и лагерей времен Ягоды, Ежова и Берии
превзошла все, что знала история самодержавной  России  за  многие  времена,
начиная с Ивана Грозного и кончая Николаем  II?  Почему  можно  отправить  в
Сибирь в политическую ссылку, сроком на три  года  отнюдь  не  политического
бунтовщика, каким был, например, в 1902 году  Иосиф  Джугашвили,  известного
драматурга и литератора Николая  Эрдмана,  имевшего  неосторожность  сказать
нечто в присутствии осведомителей при которых говорить  что-либо  вообще  не
следует?
     Эти и многие другие вопросы не вмещались в сюжет булгаковской  пьесы  о
молодом Сталине, но их с возрастающей  непреложностью  ставило  то  страшное
время, когда создавалась эта странная биографическая пьеса,  предназначенная
для юбилейного спектакля МХАТа к 60-летию Сталина. Сюжет "Батума" оказался в
прямом соседстве с проблемами, о которых в конце  1930-х  годов  было  очень
опасно говорить, но о которых нельзя было не думать.
     Ответ самого Булгакова на опасные  вопросы,  невольно  возникавшие  при
знакомстве с мужественным арестантом батумской тюрьмы и  удачливым  беглецом
из сибирской ссылки, не  лежал  на  поверхности  пьесы,  а  был  заключен  в
конкретных подробностях воссозданной  им  драматической  ситуации  и  в  том
резком контрасте, который являли собой молодой Coco из Батума и  сегодняшний
Сталин в Кремле.
     16 января 1939 года Е. С. Булгакова отметила в дневнике:  "Миша  взялся
после долгого перерыва за пьесу о Сталине.  Только  что  прочла  первую  (по
пьесе - вторую) картину. Понравилось ужасно!  Все  персонажи  живые".  Через
день, 18 января:
     "И вчера и сегодня Миша пишет пьесу, выдумывает при этом и для  будущих
картин положения, образы, изучает материалы" (ГБЛ, ф. 562, к.  28,  ед.  хр.
28).
     В начале работы над рукописью у Булгакова быстро сложился основной план
всей пьесы: батумская демонстрация  и  ее  расстрел  становится  центральным
событием  (картина  шестая  "Батума"),   ему   предшествуют   обстоятельства
появления Сталина в Батуме в конце 1901 года, организация на основе  рабочих
кружков  Батумского  социал-демократического  комитета;   пожар,   а   затем
забастовка на заводе Ротшильда, действия военного губернатора по  подавлению
забастовки и аресту ее руководителей. Этот акт со стороны властей и привел в
марте 1902 года к  политическому  возмущению  батумских  рабочих.  Развитием
политической линии пьесы  явились  последующие  картины  ареста  Сталина  на
конспиративной квартире,  сцены  его  пребывания  в  батумской  тюрьме,  где
вспыхивает  бунт  политических  заключенных.  Прологом  этих  событий  стала
картина исключения ученика шестого  класса  Иосифа  Джугашвили  из  духовной
семинарии в Тифлисе, относящаяся по времени к 1898  году,  а  эпилогом  всей
хроники - возвращение Сталина в  Батум  зимой  1904  года  после  побега  из
сибирской ссылки.
     Первоначальное название пьесы  -  "Пастырь"  -  Булгаков  почерпнул  из
перечня партийных кличек Сталина, записанных в его рабочей  тетради:  Давид,
Коба, Нижерадзе, Чижиков, Иванович,  Coco,  Пастырь  (под  двумя  последними
кличками Сталин как раз и работал в Батуме).
     Один из вариантов названия  пьесы,  записанный  в  тетради  рукою  Е.С.
Булгаковой,  -  "Дело  было  в  Батуме"  -  ближе  всего  к  окончательному,
локальному названию "Батум". Это последнее, самое сдержанное, не заключает в
себе  никакого  оценочного  момента  и  характеризует  лишь  время  и  место
действия, подчеркивая установку автора на строгую историческую достоверность
основного драматического происшествия.
     В работе над сюжетом "Батума" Булгаков опирался на опыт  своих  прежних
историко-биографических пьес  "Кабала  святош"  и  "Александр  Пушкин",  при
создании  которых  он  -широко   использовал   мемуарные   свидетельства   и
исторические документы. Для пьесы о Сталине  требовалась  не  менее  прочная
документальная  основа,  которой  Булгаков,   конечно,   не   располагал   в
необходимом объеме. Тем не менее каждая картина пьесы основана на  реальном,
исторически засвидетельствованном факте,  а  уже  в  рамках  действительного
события создается вымышленная жанровая или  политическая  сцена,  диалоги  и
поступки  лиц,  раскрывающие  смысл  и  характер  события,   его   связь   с
предшествующим и последующим звеном драматического действия.
     Одним  из  важнейших  документальных  источников  пьесы  "Батум"  стала
большая книга "Батумская демонстрация 1902 года", выпущенная  в  марте  1937
года Партиздатом ЦК ВКП(б) с предисловием Л. Берия.
     Книга была издана в Москве молнией за рекордно короткий срок:  сдана  в
производство 10 марта, подписана к печати 15-17 марта, выпущена  в  свет  20
марта 1937 года. Совершенно очевиден культовый характер книги, имевшей своей
главной целью прославление Сталина и  провозглашение  его  особо  выдающейся
роли  в  организации  рабочего  движения  на  Кавказе.  Как  свидетельствует
экземпляр, сохранившийся в  архиве  Булгакова,  он  внимательнейшим  образом
проработал  книгу  "Батумская  демонстрация  1902  года"  и  оставил  в  ней
множество помет и подчеркиваний.
     Первый раздел книги  -  "Ленинская  "Искра"  о  революционном  движении
батумских рабочих" - не содержит ни единого упоминания о  Сталине,  но  дает
достаточно объективную хронику батумских событий с февраля по  октябрь  1902
года. Здесь перепечатаны статьи и заметки  "Искры"  "Забастовка  рабочих  на
заводах Манташева и Ротшильда в  Батуми",  "Батумский  процесс",  "Годовщина
расстрела батумских рабочих" и др. В  числе  руководителей  рабочих  "Искра"
назвала Михаила Харимьянца и Теофила Гогиберидзе -  оба  они  вошли  в  круг
действующих лиц пьесы "Батум".
     Практически все действующие лица  пьесы,  представляющие  администрацию
военного губернатора, жандармское отделение. и военный  гарнизон,  брошенный
против забастовщиков, были взяты Булгаковым из хроникальных заметок "Искры".
В  их  числе:  кутаисский  военный  генерал-губернатор  Смагин   (в   списке
действующих лиц - военный  губернатор),  жандармский  полковник  Зейдлиц  (у
Булгакова -  Трейниц),  полицеймейстер  Ловен  (в  черновой  редакции  пьесы
действует под своей фамилией,  в  окончательном  тексте  -  полицеймейстер),
переводчик Какива (у Булгакова - Кякива) и т. д.
     Как  один  из  участников  и  организаторов   мартовской   политической
демонстрации рабочих Батума, Сталин проходил по судебному процессу 1902 года
и был приговорен к ссылке в  Восточную  Сибирь  на  три  года.  Официальными
документами  этого  судебного  политического  процесса,   кроме   приговора,
Булгаков не  располагал,  и  он  мог  опираться  в  данном  случае  лишь  на
воспоминания и свидетельства  немногих  живых  участников  и  очевидцев  тех
далеких событий.
     В распоряжении драматурга оказалось  достаточно  много  подробностей  и
свидетельств, взаимно дополнявших и корректировавших  друг  друга.  Рабочие,
окружающие Сталина в пьесе "Батум",  в  большинстве  случаев  действуют  под
своими  собственными  фамилиями  и  именами.  Это  прежде  всего   Сильвестр
Ломджария (в пьесе - Сильвестр), Порфирий Ломджария (в  пьесе  -  Порфирий),
Михаил Габуния (в пьесе - Миха), Теофил Гогиберидзе (в пьесе - Теофил), Котэ
Каландаров (в  пьесе  -  Котэ),  Коция  Канделаки  (в  пьесе  -  Канделаки),
Сильвестр Тодрия (в пьесе  -  Тодрия),  Дариспан  Дарахвелидзе  (в  пьесе  -
Дариспан),   Михаил   Харимьянц   (в    пьесе    -    Хиримьянц),    Наталья
Киртадзе-Сихарулидзе (в пьесе - Наташа).
     Булгаков  превратил  основных  мемуаристов  из  книги   1937   года   в
действующих лиц своей пьесы, сохранив за ними те  конкретные  роли,  которые
они играли в батумских событиях. По сути же драматург сочинил заново  каждое
действующее  лицо  на  основе  реальных  свидетельств,  почерпнутых  из   их
сообщений. И при этом каждому  эпизодическому  персонажу  из  среды  рабочих
отвел ровно столько места, сколько необходимо для развития действия пьесы  и
конкретизации характера ее главного сквозного героя - молодого Сталина.
     На  мрачном  фоне  ежовщины,  ужаснувшей  людей  конца   1930-х   годов
масштабами подавления личности, Булгаков в пьесе "Батум"  решился  поставить
Сталина в положение бесправного политического  заключенного,  вступающего  в
неравную борьбу против тюремного произвола и грубого (по  меркам  начала  XX
века)  злоупотребления  властью,  характерного  для   всякого   полицейского
государства, а для русской самодержавной традиции в особенности.
     Безупречное поведение "ученика революции" в этих обстоятельствах  могло
бы послужить примером того, как  надо  отвечать  на  жестокость,  насилие  и
издевательство   над   достоинством   человека   со   стороны   репрессивной
государственной машины. Вопрос заключался в том, как будет воспринят и понят
прямой исторический урок тридцать пять лет  спустя,  когда  социальные  роли
переменились и бывший бесправный арестант, "узник совести", сам сосредоточил
в  своих   руках   необъятную   власть,   заняв   высшую   точку   громадной
партийно-государственной пирамиды.
     При таком взгляде на единовластие в его старой,  царистской,  и  новой,
псевдосоциалистической, форме в сюжете "Батума" можно  обнаружить  еще  один
пласт содержания, объективно заложенного в пьесе, но проясняющегося лишь  на
контрасте "батумской" и "московской" эпох биографии Сталина.  Этот  контраст
обнаруживает, что Сталин был не только "учеником революции", тех батумских и
тифлисских   рабочих,   среди   которых    он    проповедовал    радикальные
антимонархические и  большевистские  взгляды,  но  прежде  всего  выучеником
репрессивного аппарата русского самодержавия, с  которым  он  имел  дело  на
практике и от которого  он  усвоил  на  собственном  опыте  азы  беззакония,
жестокости, провокаторства, нравственного  цинизма,  привычку  полагаться  в
борьбе с политическими и личными противниками только на беспощадную и грубую
силу.
     Изучая книгу  "Батумская  демонстрация  1902  года",  Булгаков  обратил
внимание на одну  существенную  подробность,  имеющую  прямое  отношение  ко
времени действия его пьесы. Автор заметки  "Организатор  революционных  боев
батумских  рабочих"  Доментий  Вадачкория,  вспоминая  о  Сталине,   сообщил
следующий факт: У "Помню рассказ товарища Coco о его побеге из ссылки. Перед
побегом товарищ Coco сфабриковал удостоверение на имя агента  при  одном  из
сибирских исправников. В  поезде  к  нему  пристал  какой-то  подозрительный
субъект-шпион. Чтобы избавиться от этого субъекта,  товарищ  Coco  сошел  на
одной из станции, предъявил жандарму свое удостоверение и потребовал от него
арестовать эту "подозрительную" личность. Жандарм задержал этого субъекта, а
тем временем поезд отошел, увозя товарища Coco..."  (Батумская  демонстрация
1902 года. М., 1937, с. 140).
     Это поразительное сообщение в официальной книге 1937 года - к  тому  же
со слов самого Сталина! - наводило на далеко идущие размышления, и  Булгаков
резко отчеркнул  на  полях  это  место  красно-синим  карандашом.  Сообщение
нуждалось в проверке и всестороннем анализе.
     Что же означало это признание, кроме восторга по поводу  необыкновенной
находчивости  товарища  Coco,  так  ловко  освободившегося  от   докучливого
внимания "подозрительной личности"?
     А означало оно, что, пробыв  в  первой  сибирской  ссылке  чуть  больше
месяца, Сталин успешно бежал из нее в  январе  1904  года  с  удостоверением
агента охранки одного из сибирских исправников.
     Существенный вопрос заключается в том, был ли полицейский  документ  на
имя И. Джугашвили, лежавший в его кармане, действительно сфабрикован или это
был  подлинный  документ,  который  его  владелец  при   необходимости   мог
использовать в деле, нисколько не опасаясь возможного разоблачения?
     Первая версия, что Сталин был лжеагент одного из сибирских  исправников
и  пользовался  агентурным  удостоверением,  собственноручно  сфабрикованным
(версия, открыто заявленная в официальном издании 1937  года  Партиздата  ЦК
ВКП(б)), наталкивается на серьезную техническую преграду:  как  мог  молодой
арестант из Батума, доставленный под  военным  конвоем  в  глухой  сибирский
поселок Иркутской губернии и  находившийся  под  строгим  надзором  полиции,
"сфабриковать"  секретнейший  полицейский  документ  -   личное   агентурное
удостоверение на свое имя,  тогда  как  каждый  бланк  такого  удостоверения
находился на особом строгом счету и  был  доступен  лишь  для  высших  чинов
губернского жандармского управления?
     Не вернее ли  предположить,  что,  если  молодой  Сталин  действительно
пускал в ход  свое  агентурное  удостоверение  и  даже,  пользуясь  им,  мог
отдавать приказы дежурным жандармам на железной дороге, то это удостоверение
было не "сфабрикованное", а настоящее, подлинное, которое в  особых  случаях
выдавалось  арестантам,  вступавшим  в  тайное  соглашение  с   охранкой   и
переходившим к ней на постоянную службу в качестве осведомителей.
     Примеры  такого  перехода  из  революционного   подполья   в   подполье
полицейское, увы, случались  не  раз.  Эрозия  политического  провокаторства
глубоко проникала в революционные партии, достигая порой самых высших этажей
центрального руководства, - достаточно вспомнить фигуру Азефа  среди  эсеров
или Малиновского у большевиков, долго и "успешно" работавших на обе  стороны
- и на революцию и на охранку.