оказалась  над  громадными
плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта  была
очень красива, странной и печальной  и  привлекательной  красотой  давней,
настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в
длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых
примет. Но вот, один уголок рта приспущен печально, и подбородок  косовато
срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая
фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному  лицу  маленький  и
неправильный женский подбородок.
   - Откуда ты?
   - Откуда?
   - Осторожнее, - слабо ответил Мышлаевский, -  не  разбей.  Там  бутылка
водки.
   Николка бережно повесил тяжелую шинель, из кармана которой  выглядывало
горлышко в обрывке газеты.  Затем  повесил  тяжелый  маузер  в  деревянной
кобуре,  покачнув  стойку  с  оленьими  рогами.  Тогда  лишь   Мышлаевский
повернулся к Елене, руку поцеловал и сказал:
   - Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой.
   - Ах, боже мой, конечно.
   Мышлаевский вдруг застонал, пытался подуть на пальцы, но  губы  его  не
слушались. Белые брови и  поседевшая  инеем  бархатка  подстриженных  усов
начали таять, лицо намокло. Турбин-старший расстегнул френч,  прошелся  по
шву, вытягивая грязную рубашку.
   - Ну, конечно... Полно. Кишат.
   - Вот что, - испуганная Елена засуетилась, забыла Тальберга на  минуту,
- Николка, там в кухне дрова. Беги зажигай колонку. Эх, горе-то, что Анюту
я отпустила. Алексей, снимай с него френч, живо.
   В столовой у изразцов Мышлаевский, дав волю стонам, повалился на  стул.
Елена забегала и загремела ключами. Турбин  и  Николка,  став  на  колени,
стягивали с Мышлаевского узкие щегольские сапоги с пряжками на икрах.
   - Легче... Ох, легче...
   Размотались мерзкие  пятнистые  портянки.  Под  ними  лиловые  шелковые
носки. Френч Николка тотчас отправил на холодную веранду  -  пусть  дохнут
вши. Мышлаевский, в грязнейшей батистовой сорочке,  перекрещенной  черными
подтяжками, в синих бриджах со штрипками, стал тонкий и черный, больной  и
жалкий. Посиневшие ладони зашлепали, зашарили по изразцам.

   Слух... грозн...
   наст... банд...

   Влюбился... мая...

   - Что же это за подлецы! - закричал Турбин. - Неужели же они  не  могли
дать вам валенки и полушубки?
   - Ва... аленки, - плача, передразнил Мышлаевский, - вален...
   Руки и ноги в тепле взрезала нестерпимая  боль.  Услыхав,  что  Еленины
шаги стихли в кухне, Мышлаевский яростно и слезливо крикнул:
   - Кабак!
   Сипя и корчась, повалился и, тыча пальцем в носки, простонал:
   - Снимите, снимите, снимите...
   Пахло противным денатуратом, в тазу  таяла  снежная  гора,  от  винного
стаканчика водки поручик Мышлаевский опьянел мгновенно до мути в глазах.
   - Неужели же отрезать придется? Господи...  -  Он  горько  закачался  в
кресле.
   - Ну,  что  ты,  погоди.  Ничего...  Так.  Приморозил  большой.  Так...
отойдет. И этот отойдет.
   Николка присел на корточки и стал натягивать  чистые  черные  носки,  а
деревянные, негнущиеся  руки  Мышлаевского  полезли  в  рукава  купального
мохнатого халата. На щеках расцвели алые пятна, и, скорчившись,  в  чистом
белье, в  халате,  смягчился  и  ожил  помороженный  поручик  Мышлаевский.
Грозные матерные слова запрыгали  в  комнате,  как  град  по  подоконнику.
Скосив глаза к носу,  ругал  похабными  словами  штаб  в  вагонах  первого
класса, какого-то полковника Щеткина, мороз, Петлюру, и немцев, и метель и
кончил тем, что самого гетмана всея Украины обложил гнуснейшими площадными
словами.
   Алексей и Николка смотрели, как лязгал зубами согревающийся поручик,  и
время от времени вскрикивали: "Ну-ну".
   - Гетман, а? Твою мать! - рычал Мышлаевский. - Кавалергард? Во  дворце?
А? А нас погнали, в чем были. А? Сутки на морозе в снегу... Господи!  Ведь
думал - пропадем все... К матери! На сто саженей офицер от офицера  -  это
цепь называется? Как кур чуть не зарезали!
   - Постой, - ошалевая от брани, спрашивал Турбин, - ты  скажи,  кто  там
под Трактиром?
   - Ат! - Мышлаевский махнул рукой.  -  Ничего  не  поймешь!  Ты  знаешь,
сколько нас было под Трактиром? Сорок человек.  Приезжает  эта  лахудра  -
полковник Щеткин и  говорит  (тут  Мышлаевский  перекосил  лицо,  стараясь
изобразить ненавистного ему полковника  Щеткина,  и  заговорил  противным,
тонким и сюсюкающим голосом): "Господа офицеры, вся надежда Города на вас.
Оправдайте доверие гибнущей матери городов  русских,  в  случае  появления
неприятеля - переходите в наступление, с нами бог! Через шесть  часов  дам
смену.  Но  патроны  прошу   беречь..."   (Мышлаевский   заговорил   своим
обыкновенным голосом) - и смылся на машине со своим адъютантом.  И  темно,
как в ж...! Мороз. Иголками берет.
   - Да кто же там, господи! Ведь не может же Петлюра под Трактиром быть?
   - А черт их знает! Веришь ли, к утру чуть с ума не сошли. Стали это  мы
в полночь, ждем смены... Ни рук, ни ног.  Нету  смены.  Костров,  понятное
дело, разжечь не можем, деревня в двух верстах. Трактир  -  верста.  Ночью
чудится:  поле  шевелится.  Кажется  -  ползут...  Ну,  думаю,  что  будем
делать?.. Что? Вскинешь винтовку, думаешь  -  стрелять  или  не  стрелять?
Искушение. Стояли, как волки выли. Крикнешь, - в  цепи  где-то  отзовется.
Наконец, зарылся в снег, нарыл себе прикладом  гроб,  сел  и  стараюсь  не
заснуть: заснешь - каюк. И  под  утро  не  вытерпел,  чувствую  -  начинаю
дремать. Знаешь, что спасло? Пулеметы. На рассвете, слышу, верстах в  трех
поехало! И ведь, представь, вставать не хочется. Ну, а тут пушка забухала.
Поднялся,  словно  на  ногах  по  пуду,  и  думаю:  "Поздравляю,   Петлюра
пожаловал". Стянули маленько цепь, перекликаемся.  Решили  так:  в  случае
чего, собьемся в кучу, отстреливаться будем и отходить на город.  Перебьют
- перебьют. Хоть вместе, по крайней мере. И,  вообрази,  -  стихло.  Утром
начали по три человека в  Трактир  бегать  греться.  Знаешь,  когда  смена
пришла? Сегодня в два часа дня. Из первой дружины человек двести  юнкеров.
И, можешь себе представить, прекрасно одеты - в папахах, в  валенках  и  с
пулеметной командой. Привел их полковник Най-Турс.
   - А! Наш, наш! - вскричал Николка.
   - Погоди-ка, он не белградский гусар? - спросил Турбин.
   - Да, да, гусар... Понимаешь, глянула они  на  нас  и  ужаснулись:  "Мы
думали, что вас тут, говорят, роты две с пулеметами, как же вы стояли?"
   Оказывается, вот эти-то пулеметы, это на Серебрянку под утро навалилась
банда, человек в тысячу, и повела наступление. Счастье, что они не  знали,
что там цепь вроде нашей, а то, можешь себе представить, вся эта  орава  в
Город  могла  сделать  визит.  Счастье,  что  у  тех   была   связишка   с
Постом-Волынским, - дали знать, и  оттуда  их  какая-то  батарея  обкатила
шрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до конца
и расточились куда-то к чертям.
   - Но кто также? Неужели же Петлюра? Не может этого быть.
   - А, черт их душу знает. Я думаю,  что  это  местные  мужички-богоносцы
Достоевские!.. у-у... вашу мать!
   - Господи боже мой!
   - Да-с, - хрипел Мышлаевский, насасывая папиросу, - сменились мы, слава
те, господи. Считаем: тридцать восемь человек. Поздравьте: двое  замерзли.
К свиньям. А двух подобрали, ноги будут резать...
   - Как! Насмерть?
   - А что ж ты думал? Один юнкер да один офицер. А в  Попелюхе,  это  под
Трактиром, еще красивее вышло. Поперли мы  туда  с  подпоручиком  Красиным
сани взять, везти помороженных. Деревушка словно вымерла, - ни одной души.
Смотрим, наконец, ползет какой-то дед в  тулупе,  с  клюкой.  Вообрази,  -
глянул на нас и обрадовался. Я уж тут  сразу  почувствовал  недоброе.  Что
такое,  думаю?  Чего  этот  богоносный   хрен   возликовал:   "Хлопчики...
хлопчики..." Говорю ему  таким  сдобным  голоском:  "Здорово,  дид.  Давай
скорее сани". А он отвечает: "Нема. Офицерня уси сани угнала на  Пост".  Я
тут мигнул Красину и спрашиваю: "Офицерня? тэк-с. А дэж вси ваши  хлопци?"
А дед и ляпни: "Уси побиглы до  Петлюры".  А?  Как  тебе  нравится?  Он-то
сослепу не разглядел, что у нас погоны под башлыками, и за петлюровцев нас
принял. Ну, тут, понимаешь, я не вытерпел... Мороз... Остервенился... Взял
деда этого за манишку, так что из него чуть душа не  выскочила,  и  кричу:
"Побиглы до Петлюры? А вот я тебя сейчас пристрелю, так ты узнаешь, как до
Петлюры бегают! Ты у меня сбегаешь в царство небесное,  стерва!"  Ну  тут,
понятное дело, святой землепашец, сеятель и хранитель (Мышлаевский, словно
обвал  камней,  спустил  страшное  ругательство),  прозрел  в  два  счета.
Конечно, в  ноги  и  орет:  "Ой,  ваше  высокоблагородие,  извините  меня,
старика, це я сдуру, сослепу, дам коней, зараз дам, тильки не  вбивайте!".
И лошади нашлись и розвальни.
   - Нуте-с, в сумерки пришли на Пост. Что там делается - уму непостижимо.
На  путях  четыре  батареи  насчитал,   стоят   неразвернутые,   снарядов,
оказывается, нет. Штабов нет числа. Никто  ни  черта,  понятное  дело,  не
знает. И главное -  мертвых  некуда  деть!  Нашли,  наконец,  перевязочную
летучку, веришь ли, силой свалили мертвых, не хотели брать: "Вы их в Город
везите". Тут уж мы озверели. Красин хотел пристрелить какого-то  штабного.
Тот сказал: "Это, говорит, петлюровские приемы". Смылся. К  вечеру  только
нашел наконец вагон Щеткина. Первого класса, электричество... И что  ж  ты
думаешь? Стоит какой-то холуй денщицкого  типа  и  не  пускает.  А?  "Они,
говорит, сплять. Никого не велено принимать". Ну, как я двину прикладом  в
стену, а за мной все наши подняли грохот. Из всех купе горошком выскочили.
Вылез Щеткин и заегозил: "Ах,  боже  мой.  Ну,  конечно  же.  Сейчас.  Эй,
вестовые, щей, коньяку. Сейчас  мы  вас  разместим.  П-полный  отдых.  Это
геройство. Ах, какая потеря, но что делать - жертвы. Я так измучился..." И
коньяком от него на версту. А-а-а! - Мышлаевский внезапно зевнул и  клюнул
носом. Забормотал, как во сне:
   - Дали отряду теплушку и печку... О-о! А мне  свезло.  Очевидно,  решил
отделаться от меня после этого грохота. "Командирую вас, поручик, в город.
В  штаб  генерала  Картузова.  Доложите  там".  Э-э-э!  Я  на   паровоз...
окоченел... замок Тамары... водка...
   Мышлаевский выронил папиросу изо рта, откинулся и захрапел сразу.
   - Вот так здорово, - сказал растерянный Николка.
   - Где Елена? - озабоченно спросил старший. - Нужно будет  ему  простыню
дать, ты веди его мыться.
   Елена же в это время плакала в  комнате  за  кухней,  где  за  ситцевой
занавеской, в колонке, у цинковой ванны, металось  пламя  сухой  наколотой
березы. Хриплые кухонные часишки  настучали  одиннадцать.  И  представился
убитый Тальберг. Конечно, на поезд с деньгами напали, конвой  перебили,  и
на снегу кровь и  мозг.  Елена  сидела  в  полумгле,  смятый  венец  волос
пронизало пламя, по щекам текли слезы. Убит. Убит...
   И вот тоненький звоночек затрепетал, наполнил всю квартиру. Елена бурей
через кухню, через темную книжную, в  столовую.  Огни  ярче.  Черные  часы
забили, затикали, пошли ходуном.
   Но Николка со старшим угасли очень быстро после первого взрыва радости.
Да и радость-то была больше  за  Елену.  Скверно  действовали  на  братьев
клиновидные, гетманского военного министерства погоны на плечах Тальберга.
Впрочем, и  до  погон  еще,  чуть  ли  не  с  самого  дня  свадьбы  Елены,
образовалась какая-то трещина в  вазе  турбинской  жизни,  и  добрая  вода
уходила через нее незаметно. Сух сосуд. Пожалуй, главная причина  этому  в
двухслойных  глазах  капитана   генерального   штаба   Тальберга,   Сергея
Ивановича...
   Эх-эх... Как бы там ни было, сейчас первый слой можно было читать ясно.
В  верхнем  слое  простая  человеческая  радость   от   тепла,   света   и
безопасности. А вот поглубже - ясная тревога, и привез ее Тальберг с собою
только что. Самое же глубокое было, конечно, скрыто, как всегда. Во всяком
случае, на фигуре Сергея Ивановича ничего  не  отразилось.  Пояс  широк  и
тверд. Оба значка - академии  и  университета  -  белыми  головками  сияют
ровно. Поджарая фигура поворачивается под  черными  часами,  как  автомат.
Тальберг очень озяб, но улыбается всем благосклонно. И  в  благосклонности
тоже сказалась тревога. Николка, шмыгнув  длинным  носом,  первый  заметил
это. Тальберг, вытягивая слова, медленно и весело рассказал, как на поезд,
который вез деньги в провинцию и который он конвоировал,  у  Бородянки,  в
сорока  верстах  от  Города,  напали  -  неизвестно  кто!  Елена  в  ужасе
жмурилась,  жалась  к  значкам,  братья  опять  вскрикивали   "ну-ну",   а
Мышлаевский мертво храпел, показывая три золотых коронки.
   - Кто ж такие? Петлюра?
   - Ну, если бы Петлюра, -  снисходительно  и  в  то  же  время  тревожно
улыбнувшись, молвил Тальберг, - вряд ли я бы  здесь  беседовал...  э...  с
вами. Не знаю кто. Возможно, разложившиеся сердюки.  Ворвались  в  вагоны,
винтовками взмахивают, кричат! "Чей конвой?" Я ответил: "Сердюки",  -  они
потоптались, потоптались, потом слышу  команду:  "Слазь,  хлопцы!"  И  все
исчезли. Я полагаю, что они искали офицеров,  вероятно,  они  думали,  что
конвой не украинский, а офицерский, - Тальберг выразительно  покосился  на
Николкин шеврон, глянул на часы и неожиданно добавил: -  Елена,  пойдем-ка
на пару слов...
   Елена торопливо ушла вслед за ним на половину Тальбергов в спальню, где
на стене над кроватью сидел сокол на  белой  рукавице,  где  мягко  горела
зеленая лампа на письменном столе Елены и стояли на тумбе красного  дерева
бронзовые пастушки на фронтоне часов, играющих каждые три часа гавот.
   Неимоверных усилий стоило Николке разбудить Мышлаевского. Тот по дороге
шатался, два раза с грохотом зацепился за двери и в ванне заснул.  Николка
дежурил возле него, чтобы он не утонул. Турбин же  старший,  сам  не  зная
зачем, прошел в темную гостиную, прижался к окну и слушал:  опять  далеко,
глухо, как в вату, и безобидно бухали пушки, редко и далеко.
   Елена рыжеватая сразу постарела  и  подурнела.  Глаза  красные.  Свесив
руки, печально она слушала Тальберга. Он сухой штабной колонной возвышался
над ней и говорил неумолимо:
   - Елена, никак иначе поступить нельзя.
   Тогда Елена, помирившись с неизбежным, сказала так:
   - Что ж, я понимаю. Ты, конечно, прав. Через дней пять-шесть, а? Может,
положение еще изменится к лучшему?
   Тут Тальбергу пришлось трудно. И даже свою вечную патентованную  улыбку
он убрал с лица. Оно постарело, и в каждой точке была совершенно  решенная
дума.  Елена...  Елена.  Ах,  неверная,  зыбкая  надежда...  Дней  пять...
шесть...
   И Тальберг сказал:
   - Нужно ехать сию минуту. Поезд идет в час ночи...
   ...Через полчаса все в комнате с соколом было разорено. Чемодан на полу
и внутренняя матросская крышка его дыбом. Елена, похудевшая и строгая,  со
складками у губ, молча вкладывала в чемодан сорочки,  кальсоны,  простыни.
Тальберг, на коленях у нижнего  ящика  шкафа,  ковырял  в  нем  ключом.  А
потом... потом в  комнате  противно,  как  во  всякой  комнате,  где  хаос
укладки, и еще хуже, когда абажур сдернут с  лампы.  Никогда.  Никогда  не
сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не  убегайте  крысьей
побежкой на неизвестность от опасности.  У  абажура  дремлите,  читайте  -
пусть воет вьюга, - ждите, пока к вам придут.
   Тальберг  же  бежал.  Он  возвышался,   попирая   обрывки   бумаги,   у
застегнутого тяжелого чемодана в своей длинной шинели, в аккуратных черных
наушниках, с гетманской серо-голубой кокардой и опоясан шашкой.
   На дальнем пути Города I, Пассажирского  уже  стоит  поезд  -  еще  без
паровоза,  как  гусеница  без  головы.  В   составе   девять   вагонов   с
ослепительно-белым электрическим светом. В составе в  час  ночи  уходит  в
Германию штаб генерала фон Буссова. Тальберга берут: у  Тальберга  нашлись
связи... Гетманское министерство - это глупая и пошлая оперетка  (Тальберг
любил выражаться тривиально, но сильно, как, впрочем, и  сам  гетман.  Тем
более пошлая, что...
   - Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы,  и  очень,
очень может быть, что Петлюра войдет... а это, знаешь ли...
   О, Елена знала! Елена отлично знала. В марте  1917  года  Тальберг  был
первый, - поймите, первый, - кто пришел в  военное  училище  с  широченной
красной повязкой на рукаве. Это было в самых первых числах, когда все  еще
офицеры в Городе при известиях  из  Петербурга  становились  кирпичными  и
уходили куда-то, в темные коридоры, чтобы ничего не слышать. Тальберг  как
член  революционного  военного  комитета,  а  не   кто   иной,   арестовал
знаменитого генерала Петрова. Когда же к концу знаменитого года  в  Городе
произошло уже много чудесных и странных событий и родились в нем  какие-то
люди, не имеющие сапог, но имеющие широкие шаровары, выглядывающие  из-под
солдатских серых шинелей, и люди эти заявили, что они не пойдут ни в  коем
случае из Города на фронт, потому что на фронте им делать нечего, что  они
останутся здесь,  в  Городе,  Тальберг  сделался  раздражительным  и  сухо
заявил, что это не то, что  нужно,  пошлая  оперетка.  И  он  оказался  до
известной степени прав: вышла действительно оперетка, но не простая,  а  с
большим кровопролитием. Людей в шароварах в два счета  выгнали  из  Города
серые разрозненные полки, которые пришли откуда-то из-за лесов, с равнины,
ведущей к Москве. Тальберг сказал, что те в  шароварах  -  авантюристы,  а
корни в Москве, хоть эти корни и большевистские.
   Но однажды, в марте, пришли  в  Город  серыми  шеренгами  немцы,  и  на
головах  у  них  были  рыжие  металлические  тазы,  предохранявшие  их  от
шрапнельных пуль, а гусары ехали  в  таких  мохнатых  шапках  и  на  таких
лошадях, что при взгляде на них Тальберг сразу  понял,  где  корни.  После
нескольких тяжелых ударов германских пушек под Городом московские  смылись
куда-то за сизые леса есть  дохлятину,  а  люди  в  шароварах  притащились
обратно, вслед за немцами. Это был большой  сюрприз.  Тальберг  растерянно
улыбался, но ничего не боялся, потому что шаровары при немцах  были  очень
тихие, никого убивать не смели и даже сами  ходили  по  улицам  как  бы  с
некоторой опаской, и вид у них был такой,  словно  у  неуверенных  гостей.
Тальберг сказал, что у них нет корней,  и  месяца  два  нигде  не  служил.
Николка Турбин однажды улыбнулся, войдя в комнату Тальберга. Тот  сидел  и
писал на большом листе бумаги какие-то грамматические упражнения, а  перед
ним лежала тоненькая, отпечатанная на дешевой серой бумаге книжонка:
   "Игнатий Перпилло - Украинская грамматика".
   В апреле восемнадцатого,  на  пасхе,  в  цирке  весело  гудели  матовые
электрические шары и было черно до купола народом. Тальберг стоял на арене
веселой, боевой колонной и вел счет рук - шароварам крышка, будет Украина,
но Украина "гетьманская", - выбирали "гетьмана всея Украины".
   - Мы отгорожены от кровавой московской оперетки, - говорил  Тальберг  и
блестел в странной, гетманской форме дома, на фоне  милых,  старых  обоев.
Давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда.  Николке
и Алексею не о чем было говорить с Тальбергом. Да и говорить было бы очень
трудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политике
и, в особенности,  в  тех  случаях,  когда  Николка  совершенно  бестактно
начинал: "А как же ты, Сережа, говорил  в  марте..."  У  Тальберга  тотчас
показывались верхние, редко расставленные, но  крупные  и  белые  зубы,  в
глазах появлялись желтенькие  искорки,  и  Тальберг  начинал  волноваться.
Таким образом, разговоры вышли из моды сами собой.
   Да,  оперетка...  Елена  знала,  что  значит  это  слово  на  припухших
прибалтийских  устах.  Но  теперь  оперетка  грозила  плохим,  и  уже   не
шароварам, не московским, не Ивану Ивановичу какому-нибудь, а грозила  она
самому