, притянутыми на темя. Лицо странно знакомое,  но  как  будто
чем-то обезображенное и искаженное. Печь яростно гудела, пожирая  какие-то
листки бумаги. Бумагой был усеян весь пол. Фигура, впустив Турбина, ничего
не объясняя, тотчас же метнулась от него  к  печке  и  села  на  корточки,
причем багровые отблески заиграли на ее лице.
   "Малышев? Да, полковник Малышев", - узнал Турбин.
   Усов на полковнике не было. Гладкое синевыбритое место было вместо них.
   Малышев, широко отмахнув руку, сгреб с полу листы бумаги и сунул  их  в
печку.
   "Ага...а".
   - Что это? Кончено? - глухо спросил Турбин.
   - Кончено, - лаконически ответил полковник, вскочил, рванулся к  столу,
внимательно обшарил его глазами, несколько раз хлопнул ящиками, выдвигая и
задвигая их, быстро согнулся, подобрал последнюю пачку листков на  полу  и
их засунул в печку. Лишь после этого он повернулся к  Турбину  и  прибавил
иронически спокойно: - Повоевали - и будет! - Он полез за пазуху,  вытащил
торопливо бумажник, проверил в нем документы, два каких-то листка надорвал
крест-накрест и бросил в печь. Турбин в это время всматривался в него.  Ни
на какого полковника Малышев  больше  не  походил.  Перед  Турбиным  стоял
довольно плотный студент, актер-любитель с припухшими малиновыми губами.
   - Доктор? Что же вы? - Малышев беспокойно указал на  плечи  Турбина.  -
Снимите скорей. Что вы делаете? Откуда вы? Не знаете, что ли, ничего?
   - Я опоздал, полковник, - начал Турбин.
   Малышев весело  улыбнулся.  Потом  вдруг  улыбка  слетела  с  лица,  он
виновато и тревожно качнул головой и молвил:
   - Ах ты, боже мой, ведь это я вас подвел! Назначил вам этот час...  Вы,
очевидно, днем не выходили из дому?  Ну,  ладно.  Об  этом  нечего  сейчас
говорить. Одним словом: снимайте скорее погоны и бегите, прячьтесь.
   - В чем дело? В чем дело, скажите, ради бога?..
   - Дело? - иронически весело переспросил Малышев,  -  дело  в  том,  что
Петлюра в городе. На Печерске, если не на Крещатике  уже.  Город  взят.  -
Малышев вдруг оскалил зубы, скосил глаза и заговорил опять неожиданно,  не
как актер-любитель, а как прежний Малышев. - Штабы предали нас. Еще  утром
надо было разбегаться. Но я, по счастью, благодаря  хорошим  людям,  узнал
все еще  ночью,  и  дивизион  успел  разогнать.  Доктор,  некогда  думать,
снимайте погоны!
   - ...а там, в музее, в музее...
   Малышев потемнел.
   - Не касается, - злобно ответил он, - не касается! Теперь  меня  ничего
больше не касается. Я только что был  там,  кричал,  предупреждал,  просил
разбежаться. Больше сделать ничего не могу-с. Своих я всех спас.  На  убой
не  послал!  На  позор  не  послал!  -  Малышев  вдруг  начал  выкрикивать
истерически, очевидно что-то нагорело в нем и лопнуло, и  больше  себя  он
сдерживать не мог. - Ну,  генералы!  -  Он  сжал  кулаки  и  стал  грозить
кому-то. Лицо его побагровело.
   В это время с улицы откуда-то в высоте взвыл пулемет, и показалось, что
он трясет большой соседний дом.
   Малышев встрепенулся, сразу стих.
   - Ну-с, доктор, ходу! Прощайте. Бегите!  Только  не  на  улицу,  а  вот
отсюда, через черный ход, а там дворами. Там еще открыто. Скорей.
   Малышев пожал руку ошеломленному Турбину, круто повернулся и  убежал  в
темное ущелье за перегородкой. И сразу стихло в магазине. А на улице  стих
пулемет.
   Наступило одиночество. В  печке  горела  бумага.  Турбин,  несмотря  на
окрики Малышева, как-то вяло и медленно подошел к двери.  Нашарил  крючок,
спустил его в петлю  и  вернулся  к  печке.  Несмотря  на  окрики,  Турбин
действовал не спеша,  на  каких-то  вялых  ногах,  с  вялыми,  скомканными
мыслями. Непрочный огонь пожрал бумагу, устье печки из веселого пламенного
превратилось  в  тихое  красноватое,  и  в  магазине  сразу  потемнело.  В
сереньких тенях лепились полки по стенам. Турбин обвел их глазами  и  вяло
же подумал, что у мадам Анжу еще до сих пор пахнет духами. Нежно и  слабо,
но пахнет.
   Мысли в голове у Турбина сбились в бесформенную кучу, и некоторое время
он совершенно бессмысленно смотрел туда,  где  исчез  побритый  полковник.
Потом, в тишине, ком постепенно размотался. Вылез самый  главный  и  яркий
лоскут - Петлюра тут. "Пэтурра, Пэтурра", - слабенько  повторил  Турбин  и
усмехнулся, сам не зная чему. Он подошел к зеркалу в простенке, затянутому
слоем пыли, как тафтой.
   Бумага догорела, и последний красный язычок, подразнив немного, угас на
полу. Стало сумеречно.
   - Петлюра, это так дико... В сущности, совершенно  пропащая  страна,  -
пробормотал Турбин в сумерках магазина, но потом опомнился:  -  Что  же  я
мечтаю? Ведь, чего доброго, сюда нагрянут?
   Тут он заметался, как и Малышев перед уходом, и  стал  срывать  погоны.
Нитки затрещали, и в руках остались две серебряных потемневших  полоски  с
гимнастерки и еще две зеленых с шинели. Турбин поглядел на них, повертел в
руках, хотел спрятать в карман на память, но подумал и сообразил, что  это
опасно, решил сжечь. В горючем материале недостатка не было, хоть  Малышев
и спалил  все  документы.  Турбин  нагреб  с  полу  целый  ворох  шелковых
лоскутов, всунул его в печь и поджег. Опять заходили уроды по стенам и  по
полу, и опять временно ожило помещенье мадам Анжу.  В  пламени  серебряные
полоски   покоробились,   вздулись   пузырями,   стали   смуглыми,   потом
скорчились...
   Возник существенно важный вопрос в  турбинской  голове  -  как  быть  с
дверью? Оставить на крючке или открыть? Вдруг кто-нибудь из  добровольцев,
вот так же, как Турбин, отставший, прибежит,  -  ан  укрыться-то  и  негде
будет!  Турбин  открыл  крючок.  Потом  его  обожгла  мысль:  паспорт?  Он
ухватился за один карман, другой - нет. Так и есть!  Забыл,  ах,  это  уже
скандал. Вдруг нарвешься на них? Шинель серая. Спросят - кто? Доктор...  а
вот докажи-ка! Ах, чертова рассеянность!
   "Скорее", - шепнул голос внутри.
   Турбин, больше не раздумывая, бросился в глубь магазина и по  пути,  по
которому ушел Малышев, через маленькую дверь выбежал в темноватый коридор,
а оттуда по черному ходу во двор.



11

   Повинуясь  телефонному  голосу,  унтер-офицер  Турбин   Николай   вывел
двадцать восемь человек юнкеров и через  весь  Город  провел  их  согласно
маршруту. Маршрут привел Турбина с  юнкерами  на  перекресток,  совершенно
мертвенный. Никакой жизни на нем не было, но грохоту было много. Кругом  -
в небе, по крышам, по стенам - гремели пулеметы.
   Неприятель, очевидно,  должен  был  быть  здесь,  потому  что  это  был
последний, конечный  пункт,  указанный  телефонным  голосом.  Но  никакого
неприятеля пока что не показывалось, и Николка  немного  запутался  -  что
делать дальше? Юнкера его, немножко бледные, но все же храбрые, как  и  их
командир, разлеглись цепью на снежной улице, а пулеметчик  Ивашин  сел  на
корточки возле пулемета, у обочины тротуара. Юнкера  настороженно  глядели
вдаль, подымая головы от земли, ждали, что, собственно, произойдет?
   Предводитель же их был полон настолько важных  и  значительных  мыслей,
что  даже  осунулся  и  побледнел.   Поражало   предводителя,   во-первых,
отсутствие на перекрестке всего того, что было обещано голосом. Здесь,  на
перекрестке,  Николка  должен  был  застать  отряд   третьей   дружины   и
"подкрепить его". Никакого отряда не было. Даже и следов его не было.
   Во-вторых, поражало Николку то обстоятельство,  что  боевой  пулеметный
дробот временами слышался не только впереди, но и слева, и даже,  пожалуй,
немножко сзади. В-третьих, он боялся испугаться и все время проверял себя:
"Не страшно?" - "Нет, не страшно", - отвечал  бодрый  голос  в  голове,  и
Николка от гордости, что он, оказывается,  храбрый,  еще  больше  бледнел.
Гордость переходила в мысль о  том,  что  если  его,  Николку,  убьют,  то
хоронить будут с музыкой. Очень просто: плывет по улице  белый  глазетовый
гроб, и в гробу погибший в бою унтер-офицер Турбин с благородным  восковым
лицом, и жаль, что крестов теперь не дают, а то непременно  с  крестом  на
груди  и  георгиевской  лентой.  Бабы  стоят  у  ворот.   "Кого   хоронят,
миленькие?" - "Унтер-офицера  Турбина..."  -  "Ах,  какой  красавец..."  И
музыка. В бою, знаете ли, приятно помереть. Лишь бы  только  не  мучиться.
Размышления о музыке и  лентах  несколько  скрасили  неуверенное  ожидание
неприятеля, который, очевидно, не повинуясь телефонному голосу, и не думал
показываться.
   - Ждать будем здесь, - сказал Николка юнкерам,  стараясь,  чтобы  голос
его звучал поувереннее, но тот не очень уверенно звучал, потому что кругом
все-таки было немножко не так, как бы следовало,  чепуховато  как-то.  Где
отряд? Где неприятель? Странно, что как будто бы в тылу стреляют?


   И предводитель со своим  воинством  дождался.  В  поперечном  переулке,
ведущем с перекрестка на  Брест-Литовскую  стрелку,  неожиданно  загремели
выстрелы и посыпались по переулку серые фигуры в бешеном беге. Они неслись
прямо на Николкиных юнкеров, и винтовки торчали у них в разные стороны.
   "Обошли?" - грянуло в Николкиной голове, он метнулся,  не  зная,  какую
команду подать. Но через мгновение он разглядел золотые пятна у  некоторых
бегущих на плечах и понял, что это свои.
   Тяжелые, рослые, запаренные в беге, константиновские юнкера  в  папахах
вдруг остановились, упали на одно колено  и,  бледно  сверкнув,  дали  два
залпа по  переулку  туда,  откуда  прибежали.  Затем  вскочили  и,  бросая
винтовки, кинулись через перекресток, мимо Николкиного отряда.  По  дороге
они рвали с себя погоны, подсумки и  пояса,  бросали  их  на  разъезженный
снег. Рослый, серый, грузный юнкер, равняясь  с  Николкой,  поворачивая  к
Николкиному отряду голову, зычно, задыхаясь, кричал:
   - Бегите, бегите с нами! Спасайся, кто может!
   Николкины  юнкера  в  цепи  стали  ошеломленно   подниматься.   Николка
совершенно одурел, но в ту же секунду справился  с  собой  и,  молниеносно
подумав:  "Вот  момент,  когда  можно  быть  героем",  -  закричал   своим
пронзительным голосом:
   - Не сметь вставать! Слушать команду!!
   "Что они делают?" - остервенело подумал Николка.
   Константиновцы, - их было человек двадцать, -  выскочив  с  перекрестка
без оружия, рассыпались в поперечном же Фонарном переулке, и часть из  них
бросилась в первые громадные ворота. Страшно загрохотали железные двери, и
затопали сапоги в  звонком  пролете.  Вторая  кучка  в  следующие  ворота.
Остались только пятеро, и они, ускоряя бег, понеслись прямо по Фонарному и
исчезли вдали.
   Наконец  на  перекресток  выскочил  последний   бежавший,   в   бледных
золотистых погонах на плечах. Николка вмиг обострившимся взглядом узнал  в
нем командира второго отделения первой дружины, полковника Най-Турса.
   - Господин полковник! - смятенно и в то же время  обрадованно  закричал
ему навстречу Николка, - ваши юнкера бегут в панике.
   И тут произошло чудовищное. Най-Турс вбежал на растоптанный перекресток
в шинели, подвернутой с двух боков, как у французских  пехотинцев.  Смятая
фуражка сидела у него на самом затылке и держалась ремнем под подбородком.
В правой руке у Най-Турса был кольт и вскрытая кобура била и  хлопала  его
по бедру. Давно не бритое, щетинистое лицо его было грозно, глаза  скошены
к носу, и теперь вблизи на плечах были явственно видны гусарские  зигзаги,
Най-Турс подскочил к Николке вплотную, взмахнул левой  свободной  рукой  и
оборвал с Николки сначала левый, а  затем  правый  погон.  Вощеные  лучшие
нитки лопнули с треском, причем правый погон отлетел  с  шинельным  мясом.
Николку  так  мотнуло,  что  он  тут  же  убедился,  какие   у   Най-Турса
замечательно крепкие руки. Николка с размаху сел на  что-то  нетвердое,  и
это нетвердое выскочило из-под него  с  воплем  и  оказалось  пулеметчиком
Ивашиным. Затем заплясали кругом перекошенные лица юнкеров, и все полетело
к чертовой матери. Не сошел Николка с ума в этот момент лишь потому, что у
него на это не было времени, так  стремительны  были  поступки  полковника
Най-Турса.  Обернувшись  к  разбитому  взводу  лицом,  он  взвыл   команду
необычным, неслыханным картавым голосом.  Николка  суеверно  подумал,  что
этакий голос слышен на десять верст и, уж наверно, по всему городу.
   - Юнкегга! Слушай мою команду: сгывай погоны, кокагды, подсумки, бгосай
огужие! По Фонагному пегеулку сквозными двогами на Газъезжую, на Подол! На
Подол!! Гвите документы по догоге, пгячьтесь, гассыпьтесь, всех по  догоге
гоните с собой-о-ой!
   Затем, взмахнув кольтом, Най-Турс провыл, как кавалерийская труба:
   - По Фонагному! Только по Фонагному! Спасайтесь по домам!  Бой  кончен!
Бегом магш!
   Несколько секунд взвод не мог прийти в себя.  Потом  юнкера  совершенно
побелели. Ивашин перед лицом Николки рвал  погоны,  подсумки  полетели  на
снег, винтовка со стуком покатилась  по  ледяному  горбу  тротуара.  Через
полминуты  на  перекрестке  валялись  патронные  сумки,  пояса  и   чья-то
растрепанная фуражка. По Фонарному переулку, влетая во дворы,  ведущие  на
Разъезжую улицу, убегали юнкера.
   Най-Турс с размаху всадил  кольт  в  кобуру,  подскочил  к  пулемету  у
тротуара, скорчился, присел, повернул его носом туда, откуда  прибежал,  и
левой рукой поправил ленту. Обернувшись к Николке с  корточек,  он  бешено
загремел:
   - Оглох? Беги!
   Странный пьяный экстаз поднялся у Николки откуда-то из живота, и во рту
моментально пересохло.
   - Не желаю, господин полковник, - ответил он суконным голосом,  сел  на
корточки, обеими руками ухватился за ленту и пустил ее в пулемет.
   Вдали,  там,  откуда  прибежал  остаток  най-турсова  отряда,  внезапно
выскочило несколько конных фигур. Видно было смутно, что лошади  под  ними
танцуют, как будто играют, и  что  лезвия  серых  шашек  у  них  в  руках.
Най-Турс сдвинул ручки, пулемет грохнул - ар-ра-паа, стал, снова грохнул и
потом длинно загремел. Все крыши на домах сейчас же закипели  и  справа  и
слева. К конным фигурам прибавилось еще несколько, но затем  одну  из  них
швырнуло куда-то в сторону, в окно дома,  другая  лошадь  стала  на  дыбы,
показавшись страшно  длинной,  чуть  не  до  второго  этажа,  и  несколько
всадников вовсе исчезли. Затем мгновенно исчезли, как  сквозь  землю,  все
остальные всадники.
   Най-Турс развел ручки, кулаком погрозил небу, причем глаза его налились
светом, и прокричал:
   - Ребят! Ребят!.. Штабные стегвы!..
   Обернулся к Николке и  выкрикнул  голосом,  который  показался  Николке
звуком нежной кавалерийской трубы:
   - Удигай, гвупый мавый! Говогю - удигай!
   Он переметнул взгляд назад и убедился,  что  юнкера  уже  исчезли  все,
потом переметнул  взгляд  с  перекрестка  вдаль,  на  улицу,  параллельную
Брест-Литовской стреле, и выкрикнул с болью и злобой:
   - А, чегт!
   Николка повернулся за ним и увидал, что далеко, еще далеко на Кадетской
улице, у чахлого, засыпанного снегом бульвара, появились темные шеренги  и
начали припадать к земле. Затем вывеска тут же над  головами  Най-Турса  и
Николки,  на  углу  Фонарного  переулка:  "Зубной  врач  Берта   Яковлевна
Принц-Металл" хлопнула, и где-то за воротами  посыпались  стекла.  Николка
увидал куски штукатурки на тротуаре. Они  прыгнули  и  поскакали.  Николка
вопросительно вперил взор в полковника Най-Турса, желая узнать, как  нужно
понимать эти дальние шеренги и штукатурку. И полковник Най-Турс отнесся  к
ним странно. Он подпрыгнул на одной ноге, взмахнул  другой,  как  будто  в
вальсе,  и  по-бальному  оскалился  неуместной  улыбкой.  Затем  полковник
Най-Турс оказался лежащим у ног Николки. Николкин  мозг  задернуло  черным
туманцем, он сел на  корточки  и  неожиданно  для  себя,  сухо,  без  слез
всхлипнувши, стал тянуть полковника за плечи, пытаясь его поднять. Тут  он
увидел, что из полковника через левый рукав стала вытекать кровь, а  глаза
у него зашли к небу.
   - Господин полковник, господин...
   - Унтег-цег, - выговорил Най-Турс, причем кровь потекла у него изо  рта
на подбородок, а голос начал вытекать по капле, слабея на каждом слове,  -
бгосьте гегойствовать к чегтям, я умигаю... Мало-Пговальная...
   Больше он  ничего  не  пожелал  объяснить.  Нижняя  его  челюсть  стала
двигаться.  Ровно  три  раза  и  судорожно,  словно  Най  давился,   потом
перестала, и полковник стал тяжелый, как большой мешок с мукой.
   "Так умирают? - подумал Николка. - Не может быть. Только что был живой.
В бою не страшно, как видно. В меня же почему-то не попадают..."
   "Зуб... ...врач", - затрепетало второй раз над головой,  и  еще  где-то
лопнули стекла. "Может быть, он просто в обмороке?" - в  смятении  вздорно
подумал Николка и тянул  полковника.  Но  поднять  того  не  было  никакой
возможности. "Не страшно?" -  подумал  Николка  и  почувствовал,  что  ему
безумно страшно. "Отчего? Отчего?" - думал Николка и сейчас же понял,  что
страшно от тоски и одиночества, что, если бы был сейчас на ногах полковник
Най-Турс,  никакого  бы  страха  не  было...  Но  полковник  Най-Турс  был
совершенно недвижим, больше никаких команд не подавал, не обращал внимания
ни на то, что возле его рукава расширялась красная большая лужа, ни на то,
что штукатурка на выступах стен ломалась  и  крошилась,  как  сумасшедшая.
Николке же стало страшно от того, что он совершенно один.  Никакие  конные
не наскакивали больше сбоку, но, очевидно, все были против Николки,  а  он
последний,  он  совершенно  один...  И  одиночество  погнало   Николку   с
перекрестка. Он полз на животе, перебирая руками,  причем  правым  локтем,
потому что в ладони он зажимал най-турсов кольт. Самый страх наступает уже
в двух шагах от угла. Вот сейчас попадут в  ногу,  и  тогда  не  уползешь,
наедут петлюровцы и изрубят шашками. Ужасно, когда лежишь, а тебя рубят...
Я буду стрелять, если в кольте есть патроны... И всего-то полтора  шага...
подтянуться,  подтянуться...  раз...  и  Николка  за  стеной  в   Фонарном
переулке.
   "Удивительно, страшно удивительно, что не попали. Прямо  чудо.  Это  уж
чудо господа бога, - думал Николка, поднимаясь, - вот так чудо. Теперь сам
видал - чудо. Собор Парижской богоматери. Виктор  Гюго.  Что-то  теперь  с
Еленой? А Алексей? Ясно - рвать погоны, значит, произошла катастрофа".
   Николка вскочил, весь до шеи вымазанный снегом, сунул  кольт  в  карман
шинели и полетел по переулку. Первые  же  ворота  на  правой  руке  зияли,
Николка вбежал в гулкий  пролет,  выбежал  на  мрачный,  скверный  двор  с
сараями красного кирпича по правой и кладкой дров по левой, сообразил, что
сквозной проход посредине, скользя, бросился туда и напоролся на  человека
в тулупе. Совершенно  явственно.  Рыжая  борода  и  маленькие  глазки,  из
которых сочится ненависть. Курносый, в бараньей шапке, Нерон. Человек, как
бы играя в веселую игру, обхватил Николку левой рукой, а  правой  уцепился
за его левую  руку  и  стал  выкручивать  ее  за  спину.  Николка  впал  в
ошеломление на несколько мгновений. "Боже. Он меня  схватил,  ненавидит!..
Петлюровец..."
   - Ах ты, сволочь! - сипло закричал  рыжебородый  и  запыхтел,  -  куды?
стой! - потом вдруг завопил: - Держи, держи, юнкерей держи. Погон  скинул,
думаешь, сволота, не узнают? Держи!
   Бешенство овладело всем Николкой, с головы до ног. Он резко  сел  вниз,
сразу,  так  что  лопнул  сзади  хлястик  на  шинели,   повернулся   и   с
неестественной силой вылетел из рук  рыжего.  Секунду  он  его  не  видел,
потому что оказался к нему спиной, но потом повернулся и опять  увидал.  У
рыжебородого не было никакого оружия, он  даже  не  был  военным,  он  был
дворник. Ярость пролетела мимо Николкиных глаз совершенно красным  одеялом
и сменилась чрезвычайной уверенностью. Ветер и  мороз  залетел  Николке  в
жаркий рот, потому что он оскалился, как волчонок. Николка выбросил руку с
кольтом из кармана, подумав: "Убью, гадину, лишь бы были патроны".  Голоса
своего он не узнал, до того голос был чужд и страшен.
   - Убью, гад! - Николка просипел, шаря