пальцами  в  мудреном  кольте,  и
мгновенно сообразил, что он  забыл,  как  из  него  стрелять.  Желто-рыжий
дворник, увидавший, что Николка вооружен, в отчаянии и ужасе пал на колени
и взвыл, чудесным образом превратившись из Нерона в змею:
   - А, ваше благородие! Ваше...
   Все  равно  Николка  непременно  бы  выстрелил,  но  кольт  не  пожелал
выстрелить. "Разряжен. Эх, беда!" - вихрем подумал Николка. Дворник, рукой
закрываясь и пятясь, с колен садился на корточки, отваливаясь назад, и выл
истошно, губя Николку. Не зная, что сделать,  чтобы  закрыть  эту  громкую
пасть в медной бороде, Николка в отчаянии от нестреляющего револьвера, как
боевой петух, наскочил на дворника и тяжело ударил его, рискуя  застрелить
самого себя, ручкой в зубы. Николкина злоба вылетела мгновенно. Дворник же
вскочил на ноги  и  побежал  от  Николки  в  тот  пролет,  откуда  Николка
появился. Сходя с ума от страху, дворник уже не  выл,  бежал,  скользя  по
льду и спотыкаясь, раз обернулся,  и  Николка  увидал,  что  половина  его
бороды стала красной. Затем он  исчез.  Николка  же  бросился  вниз,  мимо
сарая, к воротам на Разъезжую и  возле  них  впал  в  отчаяние.  "Кончено.
Опоздал. Попался. Боже, и не стреляет". Тщетно он  тряс  огромный  болт  и
замок. Ничего сделать было нельзя. Рыжий дворник, лишь  только  проскочили
най-турсовы юнкера, запер ворота  на  Разъезжую,  и  перед  Николкой  была
совершенно неодолимая преграда - гладкая доверху, глухая  железная  стена.
Николка обернулся, глянул на небо, чрезвычайно низкое и густое, увидал  на
брандмауэре   легкую   черную   лестницу,   уходившую   на   самую   крышу
четырехэтажного дома. "Полезть разве?"  -  подумал  он,  и  при  этом  ему
дурацки вспомнилась пестрая картинка: Нат Пинкертон в желтом пиджаке  и  с
красной маской  на  лице  лезет  по  такой  же  самой  лестнице.  "Э,  Нат
Пинкертон, Америка... а я вот влезу и потом что? Как идиот буду сидеть  на
крыше, а дворник сзовет в это время петлюровцев. Этот Нерон предаст.  Зубы
я ему расколотил... Не простит!"
   И точно. Из-под ворот в Фонарный  переулок  Николка  услыхал  призывные
отчаянные вопли дворника: "Сюды! Сюды!" - и копытный топот. Николка понял:
вот что - конница Петлюры заскочила с фланга в Город.  Сейчас  она  уже  в
Фонарном переулке. То-то Най-Турс и  кричал...  на  Фонарный  возвращаться
нельзя.
   Все это он  сообразил  уже,  неизвестно  каким  образом  оказавшись  на
штабеле дров, рядом с сараем,  под  стеной  соседнего  дома.  Обледеневшие
поленья зашатались под ногами, Николка заковылял, упал, разорвал  штанину,
добрался до стены, глянул через нее и увидал точь-в-точь  такой  же  двор.
Настолько такой, что он ждал, что опять выскочит рыжий Нерон в  полушубке.
Но никто не выскочил. Страшно оборвалось в животе и в пояснице, и  Николка
сел на землю, в ту же секунду его кольт  прыгнул  в  руке  и  оглушительно
выстрелил.  Николка  удивился,  потом  сообразил:  "Предохранитель-то  был
заперт, а теперь я его сдвинул. Оказия".
   Черт. И тут ворота на Разъезжую глухие. Заперты. Значит, опять к стене.
Но, увы, дров уже нет. Николка запер предохранитель и  сунул  револьвер  в
карман. Полез по куче битого кирпича, а затем, как муха по отвесной стене,
вставляя носки в такие норки, что в  мирное  время  не  поместилась  бы  и
копейка. Оборвал ногти, окровенил пальцы и всцарапался на стену.  Лежа  на
ней животом, услыхал, что сзади, в первом  дворе,  раздался  оглушительный
свист и Неронов голос, а в этом, третьем, дворе, в черном окне из  второго
этажа на него глянуло искаженное ужасом женское  лицо  и  тотчас  исчезло.
Падая со второй стены, угадал довольно удачно: попал в сугроб, но все-таки
что-то свернулось в шее и лопнуло в черепе. Чувствуя гудение  в  голове  и
мелькание в глазах, Николка побежал к воротам...
   О, ликование! И они заперты, но какой вздор? Сквозная узорная  решетка.
Николка, как пожарный, полез по ней,  перелез,  спустился  и  оказался  на
Разъезжей улице. Увидал, что она была совершенно пуста, ни души. "Четверть
минутки подышу, не более, а то сердце лопнет", - думал  Николка  и  глотал
раскаленный воздух. "Да... документы..." Николка вытащил из кармана  блузы
пачку замасленных удостоверений и изорвал их. И они разлетелись, как снег.
Услыхал, что сзади со стороны того  перекрестка,  на  котором  он  оставил
Най-Турса, загремел пулемет и ему отозвались  пулеметы  и  ружейные  залпы
впереди Николки, оттуда, из Города. Вот оно что. Город захватили. В Городе
бой. Катастрофа. Николка, все еще задыхаясь, обеими  руками  счищал  снег.
Кольт бросить? Най-турсов кольт? Нет, ни за что. Авось удастся проскочить.
Ведь не могут же они быть повсюду сразу?
   Тяжко вздохнув, Николка, чувствуя, что ноги его значительно ослабели  и
развинтились, побежал по вымершей Разъезжей  и  благополучно  добрался  до
перекрестка, откуда расходились две улицы: Глубочицкая на Подол и Ловская,
уклоняющаяся в центр Города. Тут увидал лужу крови у тумбы  и  навоз,  две
брошенных винтовки и синюю  студенческую  фуражку.  Николка  сбросил  свою
папаху и эту фуражку надел. Она оказалась ему мала и придала  ему  гадкий,
залихватский и гражданский вид. Какой-то  босяк,  выгнанный  из  гимназии.
Николка осторожно из-за угла заглянул в Ловскую  и  очень  далеко  на  ней
увидал танцующую конницу с синими пятнами на папахах.  Там  была  какая-то
возня и хлопушки выстрелов. Дернул  по  Глубочицкой.  Тут  впервые  увидал
живого человека. Бежала какая-то  дама  по  противоположному  тротуару,  и
шляпа с черным крылом сидела у нее на  боку,  а  в  руках  моталась  серая
кошелка, из нее выдирался отчаянный петух и кричал на всю улицу: "пэтурра,
пэтурра". Из кулька, в левой руке дамы, сквозь дыру, сыпалась  на  тротуар
морковь. Дама кричала и плакала, бросаясь  в  стену.  Вихрем  проскользнул
какой-то мещанин, крестился на все стороны и кричал:
   - Господисусе! Володька, Володька! Петлюра идет!
   В конце Лубочицкой уже многие сновали, суетились и  убегали  в  ворота.
Какой-то человек в черном пальто ошалел  от  страха,  рванулся  в  ворота,
засадил в решетку свою палку и с треском ее сломал.
   А время тем временем летело и  летело,  и,  оказывается,  налетали  уже
сумерки, и поэтому, когда Николка с Лубочицкой выскочил в Вольский  спуск,
на углу вспыхнул электрический фонарь и зашипел. В лавчонке бухнула  штора
и сразу скрыла пестрые коробки с надписью "мыльный порошок".  Извозчик  на
санях вывернул их в сугроб совершенно,  заворачивая  за  угол,  и  хлестал
зверски клячу кнутом. Мимо Николки  прыгнул  назад  четырехэтажный  дом  с
тремя подъездами, и во всех  трех  лупили  двери  поминутно,  и  некий,  в
котиковом воротнике, проскочил мимо Николки и завыл в ворота:
   - Петр! Петр! Ошалел, что ли? Закрывай! Закрывай ворота!
   В подъезде грохнула дверь, и слышно было, как на темной лестнице гулкий
женский голос прокричал:
   - Петлюра идет. Петлюра!
   Чем дальше убегал Николка на спасительный Подол, указанный  Най-Турсом,
тем больше народу летало, и суетилось, и моталось по улицам, но страху уже
было меньше, и не все бежали в одном направлении с Николкой,  а  некоторые
проносились навстречу.
   У  самого  спуска  на  Подол,  из  подъезда  серокаменного  дома  вышел
торжественно кадетишка в серой шинели с белыми погонами и  золотой  буквой
"В" на них. Нос у кадетика был  пуговицей.  Глаза  его  бойко  шныряли  по
сторонам, и большая винтовка сидела у него за спиной  на  ремне.  Прохожие
сновали, с ужасом глядели на вооруженного кадета и  разбегались.  А  кадет
постоял на тротуаре, прислушался к  стрельбе  в  верхнем  Городе  с  видом
значительным и разведочным, потянул носом  и  захотел  куда-то  двинуться.
Николка резко оборвал маршрут, двинул поперек тротуара, напер на  кадетика
грудью и сказал шепотом:
   - Бросайте винтовку и немедленно прячьтесь.
   Кадетишка  вздрогнул,  испугался,  отшатнулся,   но   потом   угрожающе
ухватился за винтовку. Николка же старым  испытанным  приемом,  напирая  и
напирая, вдавил его в подъезд и там уже, между двумя дверями, внушил:
   - Говорю вам, прячьтесь. Я - юнкер. Катастрофа. Петлюра Город взял.
   - Как это так взял? - спросил кадет и открыл рот, причем оказалось, что
у него нет одного зуба с левой стороны.
   - А вот так, - ответил Николка и, махнув рукой по направлению  верхнего
Города, добавил: - Слышите? Там конница петлюрина на улицах. Я еле спасся.
Бегите домой, винтовку спрячьте и всех предупредите.
   Кадет окоченел, и так окоченевшим его Николка  и  оставил  в  подъезде,
потому что некогда с ним разговаривать, когда он такой непонятливый.
   На Подоле не было такой сильной тревоги,  но  суета  была,  и  довольна
большая. Прохожие учащали шаги,  часто  задирали  головы,  прислушивались,
очень часто выскакивали кухарки в подъезды и  ворота,  наскоро  кутаясь  в
серые платки. Из верхнего Города непрерывно слышалось  кипение  пулеметов.
Но в этот сумеречный час четырнадцатого декабря уже нигде,  ни  вдали,  ни
вблизи, не было слышно пушек.
   Путь Николки был длинен. Пока  он  пересек  Подол,  сумерки  совершенно
закутали морозные улицы, и суету и тревогу смягчил  крупный  мягкий  снег,
полетевший в пятна света у фонарей. Сквозь его редкую сеть мелькали  огни,
в лавчонках и в магазинах весело светилось, но не во всех:  некоторые  уже
ослепли. Все больше начинало лепить сверху. Когда Николка пришел к  началу
своей улицы, крутого Алексеевского спуска, и стал подниматься по  ней,  он
увидал у ворот дома N_7 картину:  двое  мальчуганов  в  сереньких  вязаных
курточках и шлемах только что скатились на салазках  со  спуска.  Один  из
них, маленький и круглый, как шар, залепленный снегом,  сидел  и  хохотал.
Другой, постарше, тонкий и серьезный, распутывал узел на веревке. У  ворот
стоял парень в тулупе и  ковырял  в  носу.  Стрельба  стала  слышнее.  Она
вспыхивала там, наверху, в самых разных местах.
   - Васька, Васька, как я задницей об тумбу! - кричал маленький.
   "Катаются мирно так", - удивленно подумал Николка  и  спросил  у  парня
ласковым голосом:
   - Скажите, пожалуйста, чего это стреляют там наверху?
   Парень вынул палец из носа, подумал и сказал в нос:
   - Офицерню бьют наши.
   Николка исподлобья посмотрел на  него  и  машинально  пошевелил  ручкой
кольта в кармане. Старший мальчик отозвался сердито:
   - С офицерами расправляются. Так им и надо.  Их  восемьсот  человек  на
весь Город, а они дурака валяли. Пришел Петлюра, а у него миллион войска.
   Он повернулся и потащил салазки.


   Сразу распахнулась кремовая штора - с  веранды  в  маленькую  столовую.
Часы... тонк-танк...
   - Алексей вернулся? - спросил Николка у Елены.
   - Нет, - ответила она и заплакала.


   Темно. Темно во всей квартире. В кухне только лампа...  сидит  Анюта  и
плачет, положив локти  на  стол.  Конечно,  об  Алексее  Васильевиче...  В
спальне у Елены в печке пылают дрова. Сквозь заслонку выпрыгивают пятна  и
жарко  пляшут  на  полу.  Елена  сидит,  наплакавшись   об   Алексее,   на
табуреточке, подперев щеку кулаком, а Николка у ее ног на полу  в  красном
огненном пятне, расставив ноги ножницами.
   Болботун... полковник. У Щегловых сегодня днем говорили, что это не кто
иной, как великий князь Михаил Александрович. В общем,  отчаяние  здесь  в
полутьме и огненном блеске. Что ж  плакать  об  Алексее?  Плакать  -  это,
конечно, не поможет. Убили его, несомненно. Все ясно. В плен они не берут.
Раз не пришел, значит, попался вместе с дивизионом, и его  убили.  Ужас  в
том, что у Петлюры, как  говорят,  восемьсот  тысяч  войска,  отборного  и
лучшего. Нас обманули, послали на смерть...
   Откуда же взялась эта страшная армия? Соткалась из морозного  тумана  в
игольчатом синем и сумеречном воздухе... Туманно... туманно...
   Елена встала и протянула руку.
   - Будь прокляты немцы. Будь они прокляты. Но если только бог не накажет
их, значит, у него нет справедливости. Возможно ли, чтобы они  за  это  не
ответили? Они ответят. Будут они мучиться так же, как и мы, будут.
   Она упрямо повторяла "будут", словно заклинала. На лице и на шее у  нее
играл багровый цвет, а пустые глаза  были  окрашены  в  черную  ненависть.
Николка, растопырив ноги, впал от таких выкриков в отчаяние и печаль.
   - Может, он еще и жив? - робко спросил он. -  Видишь  ли,  все-таки  он
врач... Если даже и схватили, может быть, не убьют, а заберут в плен.
   - Будут кошек есть, будут друг друга убивать,  как  и  мы,  -  говорила
Елена звонко и ненавистно грозила огню пальцами.
   "Эх, эх... Болботун не может быть великий князь. Восемьсот тысяч войска
не может быть, и  миллиона  тоже...  Впрочем,  туман.  Вот  оно,  налетело
страшное времечко. И Тальберг-то, оказывается, умный, вовремя уехал. Огонь
на полу танцует. Ведь вот же были  мирные  времена  и  прекрасные  страны.
Например, Париж и Людовик с образками на шляпе, и Клопен Трульефу  полз  и
грелся в таком же огне. И  даже  ему,  нищему,  было  хорошо.  Ну,  нигде,
никогда не было такого гнусного гада, как этот рыжий дворник  Нерон.  Все,
конечно, нас ненавидят, но ведь он шакал форменный! Сзади за руку".


   И вот тут за окнами забухали пушки. Николка вскочил и заметался.
   - Ты слышишь? слышишь? слышишь? Может  быть,  это  немцы?  Может  быть,
союзники подошли на помощь? Кто? Ведь не могут же они стрелять по  Городу,
если они его уже взяли.
   Елена сложила руки на груди и сказала:
   - Никол, я тебя все равно не пущу.  Не  пущу.  Умоляю  тебя  никуда  не
выходить. Не сходи с ума.
   - Я только дошел бы до площадки у Андреевской церкви и оттуда посмотрел
бы и послушал. Ведь виден весь Подол.
   - Хорошо, иди. Если ты можешь оставлять меня одну в такую минуту - иди.
   Николка смутился.
   - Ну, тогда я выйду только во двор послушаю.
   - И я с тобой.
   - Леночка, а если Алексей вернется, ведь с парадного звонка не услышим?
   - Да, не услышим. И это ты будешь виноват.
   - Ну, тогда, Леночка, я даю тебе честное слово, что я дальше двора шагу
не сделаю.
   - Честное слово?
   - Честное слово.
   - Ты за калитку не выйдешь? На гору лезть не будешь? Постоишь во дворе?
   - Честное слово.
   - Иди.


   Густейший снег шел четырнадцатого декабря 1918 года и застилал Город. И
эти странные, неожиданные пушки стреляли в девять часов  вечера.  Стреляли
они только четверть часа.
   Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном  влезть  на
снежные высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но  и  часть
верхнего Города, семинарию, сотни рядов огней в высоких домах, холмы и  на
них домишки, где лампадками мерцают окна.  Но  честного  слова  не  должен
нарушать ни один человек, потому что  нельзя  будет  жить  на  свете.  Так
полагал Николка. При каждом грозном и отдаленном грохоте он молился  таким
образом: "Господи, дай..."
   Но пушки смолкли.
   "Это были  наши  пушки",  -  горестно  думал  Николка.  Возвращаясь  от
калитки,  он  заглянул  в  окно  к  Щегловым.  Во  флигельке,  в   окошке,
завернулась беленькая шторка и видно было:  Марья  Петровна  мыла  Петьку.
Петька голый сидел в корыте и беззвучно плакал, потому  что  мыло  залезло
ему в глаза, Марья Петровна выжимала на Петьку губку.  На  веревке  висело
белье, а над бельем  ходила  и  кланялась  большая  тень  Марьи  Петровны.
Николке  показалось,  что  у  Щегловых  очень  уютно  и  тепло,  а  ему  в
расстегнутой шинели холодно.


   В глубоких снегах, верстах в восьми от предместья Города, на севере,  в
сторожке, брошенной сторожем и  заваленной  наглухо  белым  снегом,  сидел
штабс-капитан.  На  столике  лежала  краюха  хлеба,  стоял  ящик  полевого
телефона  и  малюсенькая  трехлинейная  лампочка  с  закопченным   пузатым
стеклом. В печке догорал огонек. Капитан был маленький, с  длинным  острым
носом, в шинели с большим воротником. Левой рукой он щипал и ломал краюху,
а правой жал кнопки телефона. Но телефон  словно  умер  и  ничего  ему  не
отвечал.
   Кругом капитана, верст на пять, не было ничего, кроме  тьмы,  и  в  ней
густой метели. Были сугробы снега.
   Еще час прошел, и штабс-капитан оставил телефон в покое.  Около  девяти
вечера он посопел носом и сказал почему-то вслух:
   - С ума сойду. В сущности, следовало бы застрелиться.  -  И,  словно  в
ответ ему, запел телефон.
   - Это шестая батарея? - спросил далекий голос.
   - Да, да, - с буйной радостью ответил капитан.
   Встревоженный голос издалека казался очень радостным и глухим:
   - Откройте немедленно огонь по урочищу... - Далекий смутный  собеседник
квакал по нити,  -  ураганный...  -  Голос  перерезало.  -  У  меня  такое
впечатление... - И на этом голос опять перерезало.
   - Да, слушаю, слушаю, -  отчаянно  скаля  зубы,  вскрикивал  капитан  в
трубку. Прошла долгая пауза.
   - Я не могу открыть огня, - сказал капитан в трубку, отлично  чувствуя,
что говорит он в полную пустоту, но не говорить не мог. - Вся моя прислуга
и трое прапорщиков разбежались. На батарее я один. Передайте это на Пост.
   Еще час просидел штабс-капитан, потом вышел. Очень сильно мело.  Четыре
мрачных и страшных пушки уже заносило снегом, и на дулах и у замков начало
наметать гребешки. Крутило и вертело, и капитан тыкался в  холодном  визге
метели, как слепой. Так в слепоте он долго возился, пока не снял на ощупь,
в снежной тьме первый замок. Хотел бросить его в колодец за сторожкой,  но
раздумал и вернулся в сторожку. Выходил еще три раза и все четыре замка  с
орудий снял и спрятал в люк под полом, где лежала картошка. Затем  ушел  в
тьму, предварительно задув  лампу.  Часа  два  он  шел,  утопая  в  снегу,
совершенно невидимый и темный, и дошел до  шоссе,  ведущего  в  Город.  На
шоссе тускло горели редкие фонари. Под первым из этих  фонарей  его  убили
конные с хвостами на головах шашками, сняли с него сапоги и часы.
   Тот же голос возник в трубке телефона в шести верстах  от  сторожки  на
запад, в землянке.
   - Откройте... огонь по урочищу немедленно. У  меня  такое  впечатление,
что неприятель прошел между вами и нами на Город.
   - Слушаете? слушаете? - ответили ему из землянки.
   - Узнайте на Посту... - перерезало.
   Голос, не слушая, заквакал в трубке в ответ:
   - Беглым по урочищу... по коннице...
   И совсем перерезало.
   Из землянки с фонарями вылезли три офицера  и  три  юнкера  в  тулупах.
Четвертый офицер и двое юнкеров были возле орудий у фонаря, который метель
старалась погасить. Через пять минут пушки стали прыгать и страшно бить  в
темноту. Мощным грохотом они наполнили всю местность верст  на  пятнадцать
кругом, донесли до дома N_13 по Алексеевскому спуску... Господи, дай...
   Конная сотня, вертясь в метели, выскочила из темноты сзади на фонари  и
перебила всех юнкеров, четырех офицеров. Командир, оставшийся в землянке у
телефона, выстрелил себе в рот.
   Последними словами командира были:
   - Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков.


   Ночью Николка зажег верхний фонарь в своей угловой комнате и вырезал  у
себя на двери большой крест и изломанную надпись под ним перочинным ножом:
"п.Турс. 14-го дек. 1918 г. 4 ч. дня".
   "Най"  откинул  для  конспирации  на  случай,  если  придут  с  обыском
петлюровцы.
   Хотел не спать, чтобы не пропустить звонка, Елене в  стену  постучал  и
сказал:
   - Ты спи, - я не буду спать.
   И сейчас же после этого заснул как мертвый, одетым, на  кровати.  Елена
же не спала до рассвета и все слушала и слушала, не раздастся  ли  звонок.
Но не было никакого звонка, и старший брат Алексей пропал.


   Уставшему, разбитому человеку спать нужно, и уж  одиннадцать  часов,  а
все спится и спится... Оригинально спится, я вам  доложу!  Сапоги  мешают,
пояс впился под ребра, ворот душит, и кошмар уселся лапками на груди.
   Николка завалился головой навзничь, лицо побагровело, из горла свист...
Свист!.. Снег и паутина какая-то... Ну, кругом  паутина,  черт,  ее  дери!
Самое  главное  пробраться  сквоз