ь  эту  паутину,  а  то  она,  проклятая,
нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу. И чего доброго,  окутает
так, что и не выберешься! Так и задохнешься. За  сетью  паутины  чистейший
снег, сколько угодно, целые равнины. Вот на этот снег нужно  выбраться,  и
поскорее, потому что чей-то голос как будто где-то ахнул: "Никол!" И  тут,
вообразите, поймалась в эту паутину какая-то бойкая птица  и  застучала...
Ти-ки-тики, тики, тики. Фью. Фи-у! Тики! Тики. Фу ты, черт!  Ее  самое  не
видно, но свистит где-то близко, и еще кто-то плачется на свою  судьбу,  и
опять голос: "Ник! Ник! Николка!!"
   - Эх! - крякнул Николка, разодрал паутину и разом  сел,  всклокоченный,
растерзанный, с бляхой на боку. Светлые волосы стали дыбом, словно  кто-то
Николку долго трепал.
   - Кто? Кто? Кто? - в ужасе спросил Николка, ничего не понимая.
   - Кто. Кто, кто, кто, кто,  кто,  так!  так!..  Фи-ти!  Фи-у!  Фьюх!  -
ответила паутина, и скорбный голос сказал, полный внутренних слез:
   - Да, с любовником!
   Николка в ужасе прижался к стене и уставился на видение. Видение было в
коричневом  френче,  коричневых  же  штанах-галифе  и  сапогах  с  желтыми
жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные,  глядели  из  глубочайших
орбит невероятно огромной головы,  коротко  остриженной.  Несомненно,  оно
было  молодо,  видение-то,  но  кожа  у  него  была  на  лице  старческая,
серенькая, и зубы глядели кривые и желтые. В руках  у  видения  находилась
большая клетка с накинутым на нее черным платком и  распечатанное  голубое
письмо...
   "Это я еще не проснулся", - сообразил Николка и сделал движение  рукой,
стараясь разодрать видение, как паутину, и пребольно  ткнулся  пальцами  в
прутья.  В  черной  клетке  тотчас,  как  взбесилась,  закричала  птица  и
засвистала, и затарахтела.
   - Николка! - где-то далеко-далеко прокричал Еленин голос в тревоге.
   "Господи Иисусе, - подумал Николка, - нет, я  проснулся,  но  сразу  же
сошел с ума, и знаю отчего - от военного переутомления. Боже мой!  И  вижу
уже чепуху... а пальцы? Боже! Алексей  не  вернулся...  ах,  да...  он  не
вернулся... убили... ой, ой, ой!"
   - С любовником на том  самом  диване,  -  сказало  видение  трагическим
голосом, - на котором я читал ей стихи.
   Видение оборачивалось к двери,  очевидно,  к  какому-то  слушателю,  но
потом окончательно устремилось к Николке:
   - Да-с, на этом самом диване... Они теперь сидят  и  целуются...  после
векселей на семьдесят пять тысяч, которые я подписал не  задумываясь,  как
джентльмен. Ибо джентльменом был и им останусь всегда. Пусть целуются!
   "О,  ей,  ей",  -  подумал  Николка.  Глаза  его  выкатились  и   спина
похолодела.
   - Впрочем, извиняюсь, - сказало видение, все более и  более  выходя  из
зыбкого, сонного тумана и превращаясь  в  настоящее  живое  тело,  -  вам,
вероятно, не совсем ясно? Так не угодно ли, вот  письмо,  -  оно  вам  все
объяснит. Я не скрываю своего позора ни от кого, как джентльмен.
   И с этими словами неизвестный вручил Николке голубое письмо. Совершенно
ошалев,  Николка  взял  его  и  стал  читать,  шевеля   губами,   крупный,
разгонистый и взволнованный почерк. Без всякой даты,  на  нежном  небесном
листке было написано:
   "Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю его  прямо
к вам, по-родственному. Телеграмму я, впрочем, послала,  он  все  вам  сам
расскажет, бедный мальчик.  Лариосика  постиг  ужасный  удар,  и  я  долго
боялась, что он не переживет его. Милочка  Рубцова,  на  которой,  как  вы
знаете, он женился год тому назад, оказалась подколодной  змеей!  Приютите
его, умоляю, и согрейте так, как вы умеете это делать.  Я  аккуратно  буду
переводить вам содержание. Житомир стал ему ненавистен,  и  я  вполне  это
понимаю. Впрочем, не буду больше ничего писать, - я слишком взволнована, и
сейчас идет санитарный поезд, он сам вам все расскажет. Целую вас  крепко,
крепко и Сережу!"
   После этого стояла неразборчивая подпись.
   - Я птицу захватил с собой, - сказал неизвестный, вздыхая,  -  птица  -
лучший друг человека. Многие, правда, считают ее лишней в доме, но я  одно
могу сказать - птица уж, во всяком случае, никому не делает зла.
   Последняя фраза очень  понравилась  Николке.  Не  стараясь  уже  ничего
понять, он застенчиво почесал непонятным письмом  бровь  и  стал  спускать
ноги  с  кровати,  думая:  "Неприлично...  спросить,  как  его  фамилия?..
Удивительное происшествие..."
   - Это канарейка? - спросил он.
   - Но какая! - ответил неизвестный восторженно, - собственно, это даже и
не канарейка, а  настоящий  кенар.  Самец.  И  таких  у  меня  в  Житомире
пятнадцать штук. Я перевез их к маме, пусть она кормит их.  Этот  негодяй,
наверное, посвертывал бы им шеи. Он ненавидит птиц. Разрешите поставить ее
пока на ваш письменный стол?
   - Пожалуйста, - ответил Николка. - Вы из Житомира?
   - Ну да, - ответил неизвестный, - и представьте, совпадение:  я  прибыл
одновременно с вашим братом.
   - Каким братом?
   - Как с каким? Ваш брат прибыл вместе  со  мной,  -  ответил  удивленно
неизвестный.
   - Какой брат? - жалобно вскричал Николка, - какой брат? Из Житомира?!
   - Ваш старший брат...
   Голос Елены явственно выкрикнул в гостиной: "Николка! Николка! Илларион
Ларионыч! Да будите же его! Будите!"
   - Трики, фит, фит, трики! - протяжно заорала птица.
   Николка уронил голубое письмо и пулей полетел через книжную в  столовую
и в ней замер, растопырив руки.
   Алексей Турбин в черном чужом пальто  с  рваной  подкладкой,  в  черных
чужих брюках лежал неподвижно на  диванчике  под  часами.  Его  лицо  было
бледно синеватой бледностью, а зубы стиснуты. Елена металась  возле  него,
халат ее распахнулся, и были видны  черные  чулки  и  кружево  белья.  Она
хваталась то за пуговицы на груди Турбина,  то  за  руки,  крича:  "Никол!
Никол!"
   Через три минуты Николка в сдвинутой на затылок студенческой фуражке, в
серой шинели нараспашку бежал, тяжело пыхтя, вверх по Алексеевскому спуску
и бормотал: "А если его нету? Вот, боже мой, история с желтыми отворотами!
Но Курицкого нельзя звать ни в коем случае, это совершенно ясно...  Кит  и
кот..." Птица оглушительно стучала у него в голове - кити, кот, кити, кот!
   Через час в столовой стоял на полу таз, полный  красной  жидкой  водой,
валялись комки красной  рваной  марли  и  белые  осколки  посуды,  которую
обрушил с буфета неизвестный с желтыми  отворотами,  доставая  стакан.  По
осколкам все бегали и ходили с хрустом взад и вперед. Турбин  бледный,  но
уже не синеватый, лежал по-прежнему  навзничь  на  подушке.  Он  пришел  в
сознание и хотел что-то сказать, но остробородый, с засученными  рукавами,
доктор в золотом пенсне,  наклонившись  к  нему,  сказал,  вытирая  марлей
окровавленные руки:
   - Помолчите, коллега...
   Анюта, белая, меловая, с  огромными  глазами,  и  Елена,  растрепанная,
рыжая, подымали Турбина и снимали с него залитую кровью и водой  рубаху  с
разрезанным рукавом.
   - Вы разрежьте дальше, уж нечего жалеть, - сказал остробородый.
   Рубаху на Турбине искромсали ножницами и сняли по кускам, обнажив худое
желтоватое тело и левую руку, только что наглухо забинтованную  до  плеча.
Концы дранок торчали вверху повязки и внизу"  Николка  стоял  на  коленях,
осторожно расстегивая пуговицы, и снимал с Турбина брюки.
   - Совсем раздевайте и сейчас  же  в  постель,  -  говорил  клинобородый
басом. Анюта из кувшина лила ему на руки, и мыло клочьями  падало  в  таз.
Неизвестный стоял в сторонке, не принимая участия в толкотне  и  суете,  и
горько смотрел то на разбитые тарелки, то, краснея, на растерзанную  Елену
- капот ее совсем разошелся. Глаза неизвестного были увлажнены слезами.
   Несли Турбина из столовой в его комнату все, и тут  неизвестный  принял
участие: он подсунул руки под коленки Турбину и нес его ноги.
   В гостиной Елена протянула врачу деньги. Тот отстранил рукой...
   - Что вы, ей-богу, - сказал он, -  с  врача?  Тут  поважней  вопрос.  В
сущности, в госпиталь надо...
   - Нельзя, - донесся слабый голос Турбина, - нельзя в госпит...
   - Помолчите, коллега, - отозвался доктор, - мы и без вас управимся. Да,
конечно, я сам понимаю... Черт знает что сейчас делается в городе... -  Он
кивнул на окно. - Гм... пожалуй, он  прав:  нельзя...  Ну,  что  ж,  тогда
дома... Сегодня вечером я приеду.
   - Опасно это, доктор? - заметила Елена тревожно.
   Доктор уставился в  паркет,  как  будто  в  блестящей  желтизне  и  был
заключен диагноз, крякнул и, покрутив бородку, ответил:
   - Кость цела... Гм... крупные сосуды не затронуты...  нерв  тоже...  Но
нагноение будет... В рану попали клочья шерсти от шинели... Температура...
- Выдавив из себя эти малопонятные обрывки мыслей, доктор повысил голос  и
уверенно сказал: - Полный покой... Морфий,  если  будет  мучиться,  я  сам
впрысну  вечером.  Есть  -  жидкое...  ну,  бульон  дадите...   Пусть   не
разговаривает много...
   - Доктор, доктор, я очень вас прошу... он просил, пожалуйста, никому не
говорить...
   Доктор искоса закинул на Елену взгляд хмурый и глубокий и забурчал:
   - Да, это я понимаю... Как это он подвернулся?..
   Елена только сдержанно вздохнула и развела руками.
   - Ладно, - буркнул доктор и боком, как медведь, полез в переднюю.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


12

   В маленькой спальне Турбина на двух окнах,  выходящих  на  застекленную
веранду, упали темненькие шторы. Комнату наполнил сумрак, и Еленина голова
засветилась в нем. В ответ ей светилось беловатое пятно на подушке -  лицо
и шея Турбина. Провод от штепселя  змеей  сполз  к  стулу,  и  розовенькая
лампочка в колпачке загорелась и день превратила  в  ночь.  Турбин  сделал
знак Елене прикрыть дверь.
   - Анюту сейчас же предупредить, чтобы молчала...
   - Знаю знаю... Ты не говори, Алеша, много.
   - Сам знаю... Я тихонько... Ах, если рука пропадет!
   - Ну что ты, Алеша... лежи, молчи... Пальто-то этой  дамы  у  нас  пока
будет?
   - Да, да. Чтобы Николка  не  вздумал  тащить  его.  А  то  на  улице...
Слышишь? Вообще, ради бога, не пускай его никуда.
   - Дай бог ей здоровья,  -  искренне  и  нежно  сказала  Елена,  -  вот,
говорят, нет добрых людей на свете...
   Слабенькая краска выступила на скулах  раненого,  и  глаза  уперлись  в
невысокий белый потолок, потом он перевел их  на  Елену  и,  поморщившись,
спросил:
   - Да, позвольте, а что это за головастик?
   Елена наклонилась в розовый луч и вздернула плечами.
   - Понимаешь, ну, только  что  перед  тобой,  минутки  две,  не  больше,
явление: Сережин  племянник  из  Житомира.  Ты  же  слышал:  Суржанский...
Ларион... Ну, знаменитый Лариосик.
   - Ну?..
   - Ну, приехал к нам с письмом. Какая-то драма у них. Только  что  начал
рассказывать, как она тебя привезла.
   - Птица какая-то, бог его знает...
   Елена со смехом и ужасом в глазах наклонилась к постели:
   - Что птица!.. Он ведь жить у нас просится. Я уж не знаю, как и быть.
   - Жи-ить?..
   - Ну, да... Только молчи и  не  шевелись,  прошу  тебя,  Алеша...  Мать
умоляет, пишет, ведь этот самый Лариосик кумир ее... Я такого балбеса, как
этот Лариосик, в жизнь свою не видала. У нас он  начал  с  того,  что  всю
посуду расхлопал. Синий сервиз. Только две тарелки осталось.
   - Ну, вот. Я уж не знаю, как быть...
   В розовой тени долго слышался шепот. В отдалении звучали за  дверями  и
портьерами глухо голоса Николки и  неожиданного  гостя.  Елена  простирала
руки, умоляя Алексея  говорить  поменьше.  Слышался  в  столовой  хруст  -
взбудораженная Анюта выметала синий сервиз. Наконец, было решено в шепоте.
Ввиду того, что теперь в городе будет происходить черт знает что  и  очень
возможно, что придут реквизировать комнаты, ввиду того, что денег  нет,  а
за Лариосика будут платить, - пустить Лариосика. Но обязать его  соблюдать
правила турбинской жизни.  Относительно  птицы  -  испытать.  Ежели  птица
несносна в доме, потребовать ее удаления, а хозяина ее оставить. По поводу
сервиза, ввиду того, что у Елены,  конечно,  даже  язык  не  повернется  и
вообще это  хамство  и  мещанство,  -  сервиз  предать  забвению.  Пустить
Лариосика  в  книжную,  поставить  там  кровать  с  пружинным  матрацем  и
столик...
   Елена вышла в столовую. Лариосик стоял в скорбной позе, повесив  голову
и глядя на то место, где некогда на буфете помещалось  стопкой  двенадцать
тарелок.  Мутно-голубые  глаза  выражали  полную  скорбь.  Николка   стоял
напротив Лариосика, открыв рот и слушая какие-то  речи.  Глаза  у  Николки
были наполнены напряженнейшим любопытством,
   - Нету кожи в Житомире, - растерянно  говорил  Лариосик,  -  понимаете,
совершенно нету. Такой кожи, как я привык носить,  нету.  Я  кликнул  клич
сапожникам, предлагая какие угодно деньги, но нету. И вот пришлось...
   Увидя Елену, Лариосик побледнел, переступил на месте и, глядя почему-то
вниз на изумрудные кисти капота, заговорил так:
   - Елена Васильевна, сию минуту я еду в магазины, кликну клич, и  у  вас
будет сегодня же сервиз. Я не знаю, что мне и  говорить.  Как  перед  вами
извиниться?  Меня,  безусловно,  следует  убить  за  сервиз.   Я   ужасный
неудачник, - отнесся он к Николке. - Я сейчас же в магазины,  -  продолжал
он Елене.
   - Я вас очень прошу ни в какие магазины не ездить, тем более,  что  все
они, конечно, закрыты. Да позвольте, неужели вы не знаете,  что  у  нас  в
Городе происходит?
   - Как же не знать!  -  воскликнул  Лариосик.  -  Я  ведь  с  санитарным
поездом, как вы знаете из телеграммы.
   - Из какой телеграммы? - спросила Елена. -  Мы  никакой  телеграммы  не
получили.
   - Как? - Лариосик открыл широкий рот. - Не  по-лучили?  А-га!  То-то  я
смотрю, - он повернулся к Николке, - что вы на меня с таким  удивлением...
Но позвольте... Мама дала вам телеграмму в шестьдесят три слова.
   - Ц... Ц... Шестьдесят три слова! - поразился Николка. - Какая жалость.
Ведь телеграммы теперь так плохо ходят. Совсем, вернее, не ходят.
   - Как же теперь быть? - огорчился Лариосик. - Вы разрешите мне у вас? -
Он беспомощно огляделся, и сразу по глазам его было видно, что у  Турбиных
ему очень нравится и никуда он уходить бы не хотел.
   - Все устроено, - ответила Елена и милостиво кивнула,  -  мы  согласны.
Оставайтесь и устраивайтесь. Видите, у нас какое несчастье...
   Лариосик огорчился еще больше. Глаза его заволокло слезной дымкой.
   - Елена Васильевна! - с чувством сказал он. -  Располагайте  мной,  как
вам угодно. Я, знаете ли, могу не спать по три и четыре ночи подряд.
   - Спасибо, большое спасибо.
   - А теперь, - Лариосик обратился к Николке,  -  не  могу  ли  я  у  вас
попросить ножницы?
   Николка,  взъерошенный  от  удивления  и  интереса,  слетал  куда-то  и
вернулся с ножницами. Лариосик взялся за пуговицу френча, поморгал глазами
и опять обратился к Николке:
   - Впрочем, виноват, на минутку в вашу комнату...
   В Николкиной  комнате  Лариосик  снял  френч,  обнаружив  необыкновенно
грязную рубашку, вооружился ножницами, вспорол черную лоснящуюся подкладку
френча и вытащил из-под нее  толстый  зелено-желтый  сверток  денег.  Этот
сверток он торжественно принес в столовую и выложил перед Еленой на  стол,
говоря:
   - Вот, Елена Васильевна, разрешите вам сейчас же внести деньги  за  мое
содержание.
   - Почему же такая спешность, - краснея, спросила  Елена,  -  это  можно
было бы и после...
   Лариосик горячо запротестовал:
   - Нет, нет,  Елена  Васильевна,  вы  уж,  пожалуйста,  примите  сейчас.
Помилуйте, в такой  трудный  момент  деньги  всегда  остро  нужны,  я  это
прекрасно понимаю! - Он развернул пакет, причем  изнутри  выпала  карточка
какой-то женщины. Лариосик проворно подобрал ее и  со  вздохом  спрятал  в
карман. - Да оной лучше у вас  будет.  Мне  что  нужно?  Мне  нужно  будет
папирос купить и канареечного семени для птицы...
   Елена на минуту забыла рану Алексея, и приятный блеск показался у нее в
глазах, настолько обстоятельны и уместны были действия Лариосика.
   "Он, пожалуй, не такой балбес, как я первоначально подумала, - подумала
она, - вежлив и добросовестен,  только  чудак  какой-то.  Сервиза  безумно
жаль".
   "Вот тип", - думал Николка. Чудесное появление  Лариосика  вытеснило  в
нем его печальные мысли.
   - Здесь восемь тысяч,  -  говорил  Лариосик,  двигая  по  столу  пачку,
похожую на яичницу с луком, - если мало, мы  подсчитаем,  и  сейчас  же  я
выпишу еще.
   - Нет, нет, потом, отлично, - ответила Елена. - Вы вот  что:  я  сейчас
попрошу Анюту, чтобы она истопила вам ванну, и  сейчас  же  купайтесь.  Но
скажите, как же вы приехали, как же вы пробрались,  не  понимаю?  -  Елена
стала комкать деньги и прятать их в громадный карман капота.
   Глаза Лариосика наполнились ужасом от воспоминания.
   - Это кошмар! - воскликнул он, складывая руки, как католик на  молитве.
- Я ведь девять дней... нет, виноват, десять?.. позвольте...  воскресенье,
ну да, понедельник... одиннадцать дней ехал от Житомира!..
   -  Одиннадцать  дней!  -  вскричал  Николка.  -  Видишь!  -   почему-то
укоризненно обратился он к Елене.
   - Да-с, одиннадцать... Выехал я, поезд  был  гетманский,  а  по  дороге
превратился в петлюровский. И вот приезжаем мы на  станцию,  как  ее,  ну,
вот, ну, господи, забыл... все равно... и  тут  меня,  вообразите,  хотели
расстрелять. Явились эти петлюровцы, с хвостами...
   - Синие? - спросил Николка с любопытством.
   - Красные...  да,  с  красными...  и  кричат:  слазь!  Мы  тебя  сейчас
расстреляем! Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде. А у
меня протекция просто была... у мамы к доктору Курицкому.
   - Курицкому? - многозначительно воскликнул Николка. - Тэк-с, - кот... и
кит. Знаем.
   - Кити, кот, кити, кот, - за дверями глухо отозвалась птичка.
   - Да, к нему... он и привел поезд к нам в Житомир... Боже  мой!  Я  тут
начинаю богу молиться. Думаю,  все  пропало!  И,  знаете  ли?  птица  меня
спасла. Я говорю, я не офицер. Я ученый птицевод, показываю птицу...  Тут,
знаете, один ударил меня по затылку и говорит так нагло - иди себе,  бисов
птицевод. Вот наглец! Я бы его убил, как джентльмен, но сами понимаете...
   -  Еле...  -  глухо  послышалось  из  спальни  Турбина.  Елена   быстро
повернулась и, не дослушав, бросилась туда.


   Пятнадцатого декабря солнце по календарю угасает в три с половиной часа
дня. Сумерки поэтому побежали по квартире уже с трех  часов.  Но  на  лице
Елены в три часа дня стрелки показывали  самый  низкий  и  угнетенный  час
жизни - половину шестого. Обе стрелки прошли печальные складки у углов рта
и стянулись вниз к подбородку. В глазах  ее  началась  тоска  и  решимость
бороться с бедой.
   На лице у Николки показались колючие и нелепые без двадцати час оттого,
что в Николкиной голове был хаос и путаница, вызванная важными загадочными
словами "Мало-Провальная...", словами, произнесенными умирающим на  боевом
перекрестке вчера, словами, которые было необходимо разъяснить  не  позже,
чем в ближайшие дни. Хаос и трудности были вызваны  и  важным  падением  с
неба  в  жизнь  Турбиных  загадочного  и  интересного  Лариосика,  и   тем
обстоятельством,  что  стряслось  чудовищное  и  величественное   событие:
Петлюра взял Город. Тот самый Петлюра и, поймите! - тот самый Город. И что
теперь будет  происходить  в  нем,  для  ума  человеческого,  даже  самого
развитого, непонятно и непостижимо. Совершенно ясно, что  вчера  стряслась
отвратительная катастрофа - всех наших перебили, захватили врасплох. Кровь
их, несомненно, вопиет к небу - это раз.  Преступники-генералы  и  штабные
мерзавцы заслуживают смерти - это два. Но, кроме ужаса, нарастает и жгучий
интерес, - что же, в самом деле, будет? Как будут жить семьсот тысяч людей
здесь, в Городе, под властью  загадочной  личности,  которая  носит  такое
страшное и некрасивое имя - Петлюра? Кто он такой? Почему?.. Ах,  впрочем,
все это отходит пока на задний  план  по  срав