нению  с  самым  главным,  с
кровавым... Эх... эх... ужаснейшая вещь,  я  вам  доложу.  Точно,  правда,
ничего не известно, но,  вернее  всего,  и  Мышлаевского  и  Карася  можно
считать кончеными.
   Николка на скользком и сальном столе колол лед широким косарем.  Льдины
или раскалывались с хрустом, или выскальзывали из-под косаря и прыгали  по
всей кухне, пальцы у Николки  занемели.  Пузырь  с  серебристой  крышечкой
лежал под рукой.
   - Мало... Провальная...  -  шевелил  Николка  губами,  и  в  мозгу  его
мелькали образы Най-Турса, рыжего Нерона  и  Мышлаевского.  И  как  только
последний образ, в разрезной шинели, пронизывал мысли Николки, лицо Анюты,
хлопочущей в печальном сне и  смятении  у  жаркой  плиты,  все  явственней
показывало без двадцати пяти пять  -  час  угнетения  и  печали.  Целы  ли
разноцветные глаза? Будет ли еще слышен  развалистый  шаг,  прихлопывающий
шпорным звоном - дрень... дрень...
   - Неси лед, - сказала Елена, открывая дверь в кухню.
   - Сейчас, сейчас, - торопливо  отозвался  Николка,  завинтил  крышку  и
побежал.
   - Анюта, милая, - заговорила Елена, - смотри никому ни слова не говори,
что Алексея Васильевича ранили. Если узнают, храни бог, что он против  них
воевал, будет беда.
   -  Я,  Елена  Васильевна,  понимаю.  Что  вы!   -   Анюта   тревожными,
расширенными глазами поглядела на Елену. - Что в городе  делается,  царица
небесная! Тут на Боричевом Току, иду я, лежат  двое  без  сапог...  Крови,
крови!..  Стоит  кругом  народ,  смотрит...  Говорит  какой-то,  что  двух
офицеров убили...  Так  и  лежат,  головы  без  шапок...  У  меня  и  ноги
подкосились, убежала, чуть корзину не бросила...
   Анюта зябко передернула плечами, что-то вспомнила, и тотчас из  рук  ее
косо поехали на пол сковородки...
   - Тише, тише, ради бога, - молвила Елена, простирая руки.
   На сером лице Лариосика стрелки показывали в три часа дня высший подъем
и силу - ровно двенадцать. Обе стрелки  сошлись  на  полудне,  слиплись  и
торчали  вверх,  как  острие  меча.  Происходило  это  потому,  что  после
катастрофы, потрясшей Лариосикову нежную душу в Житомире, после  страшного
одиннадцатидневного путешествия в санитарном  поезде  и  сильных  ощущений
Лариосику чрезвычайно понравилось  в  жилище  у  Турбиных.  Чем  именно  -
Лариосик пока не мог бы этого объяснить, потому что и сам  себе  этого  не
уяснил точно.
   Показалась  необычайно  заслуживающей  почтения  и  внимания  красавица
Елена. И Николка очень понравился. Желая это подчеркнуть, Лариосик  улучил
момент, когда Николка перестал шнырять в комнату Алексея и обратно, и стал
помогать ему устанавливать и раздвигать пружинную узкую кровать в  книжной
комнате.
   - У вас очень открытое лицо, располагающее к  себе,  -  сказал  вежливо
Лариосик и до того засмотрелся на  открытое  лицо,  что  не  заметил,  как
сложил сложную гремящую кровать и ущемил между двумя  створками  Николкину
руку. Боль была так сильна, что Николка взвыл, правда, глухо, но настолько
сильно, что прибежала, шурша, Елена. У  Николки,  напрягающего  все  силы,
чтобы не завизжать, из глаз сами  собой  падали  крупные  слезы.  Елена  и
Лариосик вцепились в сложенную автоматическую кровать и долго рвали  ее  в
разные  стороны,  освобождая  посиневшую  кисть.  Лариосик  сам  чуть   не
заплакал, когда она вылезла мятая и в красных полосах.
   - Боже мой! - сказал он, искажая свое и без того печальное лицо. -  Что
же это со мной делается?! До  чего  мне  не  везет!..  Вам  очень  больно?
Простите меня, ради бога.
   Николка молча кинулся в кухню, и там Анюта пустила ему на руку, по  его
распоряжению, струю холодной воды из крана.
   После  того,  как  хитрая   патентованная   кровать   расщелкнулась   и
разложилась и стало ясно, что особенного повреждения Николкиной руки  нет,
Лариосиком вновь овладел приступ приятной и тихой радости по поводу  книг.
У него, кроме страсти и любви к птицам, была еще и страсть к книгам. Здесь
же на  открытых  многополочных  шкафах  тесным  строем  стояли  сокровища.
Зелеными, красными, тисненными  золотом  и  желтыми  обложками  и  черными
папками со  всех  четырех  стен  на  Лариосика  глядели  книги.  Уж  давно
разложилась кровать и застелилась постель и возле  нее  стоял  стул  и  на
спинке его висело полотенце, а на сиденье среди всяких необходимых мужчине
вещей  -  мыльницы,  папирос,  спичек,  часов,  утвердилась  в   наклонном
положении таинственная женская карточка, а Лариосик все  еще  находился  в
книжной, то путешествуя вокруг облепленных книгами стен,  то  присаживаясь
на корточки у нижних рядов залежей, жадными глазами глядя на переплеты, не
зная, за что скорее взяться - за "Посмертные  записки  Пиквикского  клуба"
или за "Русский вестник 1871 года". Стрелки стояли на двенадцати.
   Но в жилище вместе с сумерками надвигалась все более  и  более  печаль.
Поэтому часы не били двенадцать раз, стояли молча стрелки и были похожи на
сверкающий меч, обернутый в траурный флаг.
   Виною траура, виною  разнобоя  на  жизненных  часах  всех  лиц,  крепко
привязанных к пыльному и старому  турбинскому  уюту,  был  тонкий  ртутный
столбик. В три часа в спальне Турбина он показал 39,6.  Елена,  побледнев,
хотела стряхнуть его, но Турбин повернул голову, повел глазами и слабо, но
настойчиво  произнес:  "Покажи".  Елена  молча  и  неохотно   подала   ему
термометр. Турбин глянул и тяжело и глубоко вздохнул.
   В пять часов он лежал с холодным, серым мешком на  голове,  и  в  мешке
таял и плавился мелкий лед. Лицо его порозовело, а глаза стали  блестящими
и очень похорошели.
   - Тридцать девять и шесть... здорово, - говорил он,  изредка  облизывая
сухие, потрескавшиеся губы. - Та-ак... Все может  быть...  Но,  во  всяком
случае, практике конец... надолго. Лишь бы руку-то сохранить... а то что я
без руки.
   - Алеша, молчи, пожалуйста, - просила Елена, оправляя у него на  плечах
одеяло... Турбин умолкал, закрывая глаза. От раны  вверху  у  самой  левой
подмышки тянулся и расползался  по  телу  сухой,  колючий  жар.  Порой  он
наполнял всю грудь и туманил голову, но ноги неприятно леденели. К вечеру,
когда всюду зажглись лампы и давно в молчании и тревоге отошел обед трех -
Елены,  Николки  и  Лариосика,  -  ртутный  столб,  разбухая  и   рождаясь
колдовским образом из густого серебряного шарика, выполз  и  дотянулся  до
деления 40,2. Тогда тревога и тоска в розовой спальне вдруг стали таять  и
расплываться. Тоска пришла, как серый ком, рассевшийся на одеяле, а теперь
она превратилась в желтые струны,  которые  потянулись,  как  водоросли  в
воде. Забылась практика и страх, что будет, потому что все  заслонили  эти
водоросли. Рвущая боль вверху,  в  левой  части  груди,  отупела  и  стала
малоподвижной.  Жар  сменялся  холодом.  Жгучая  свечка  в   груди   порою
превращалась в ледяной ножичек, сверлящий где-то в  легком.  Турбин  тогда
качал головой и сбрасывал пузырь и сползал глубже под одеяло. Боль в  ране
выворачивалась из смягчающего чехла и начинала  мучить  так,  что  раненый
невольно сухо и слабо произносил слова жалобы. Когда же ножичек исчезал  и
уступал опять свое место палящей свече, жар тогда наливал тело,  простыни,
всю тесную пещеру под одеялом, и раненый просил - "пить". То Николкино, то
Еленино, то Лариосиково лица показывались в дымке, наклонялись и  слушали.
Глаза у всех стали страшно похожими,  нахмуренными  и  сердитыми.  Стрелки
Николки сразу стянулись и стали, как у Елены, -  ровно  половина  шестого.
Николка поминутно выходил в столовую - свет почему-то горел в  этот  вечер
тускло и тревожно - и смотрел  на  часы.  Тонкрх...  тонкрх...  сердито  и
предостерегающе ходили часы с хрипотой, и стрелки их показывали то девять,
то девять с четвертью, то девять с половиной...
   - Эх, эх, - вздыхал Николка и брел, как сонная муха, из столовой  через
прихожую мимо спальни Турбина в гостиную, а оттуда в кабинет и выглядывал,
отвернув белые занавески, через балконную дверь на улицу... "Чего доброго,
не струсил бы врач... не придет..." - думал он. Улица,  крутая  и  кривая,
была пустыннее, чем все эти дни, но все же уж не так ужасна. И шли изредка
и скрипели понемногу извозчичьи сани. Но редко... Николка  соображал,  что
придется, пожалуй, идти... И думал, как уломать Елену.
   - Если до десяти с половиной он не придет,  я  пойду  сама  с  Ларионом
Ларионовичем, а ты останешься дежурить  у  Алеши...  Молчи,  пожалуйста...
Пойми,  у  тебя  юнкерская  физиономия...  А  Лариосику   дадим   штатское
Алешине... И его с дамой не тронут...
   Лариосик суетился, изъявлял готовность пожертвовать собой и идти одному
и пошел надевать штатское платье.
   Нож совсем пропал, но жар пошел гуще - поддавал тиф  на  каменку,  и  в
жару пришла уже не раз не совсем ясная и совершенно посторонняя турбинской
жизни фигура человека. Она была в сером.
   - А ты знаешь, он, вероятно, кувыркнулся? Серый? -  вдруг  отчетливо  и
строго молвил Турбин и посмотрел на Елену внимательно. - Это  неприятно...
Вообще, в сущности, все птицы. В кладовую бы в теплую убрать, да посадить,
в тепле и опомнились бы.
   - Что ты, Алеша? - испуганно спросила Елена, наклоняясь и чувствуя, как
в лицо ей веет теплом от лица Турбина. - Птица? Какая птица?
   Лариосик в черном штатском стал горбатым, широким,  скрыл  под  брюками
желтые отвороты. Он испугался, глаза его жалобно  забегали.  На  цыпочках,
балансируя, он выбежал  из  спаленки  через  прихожую  в  столовую,  через
книжную повернул в Николкину и там, строго  взмахивая  руками,  кинулся  к
клетке на письменном столе и набросил на нее черный плат...  Но  это  было
лишнее - птица давно спала в  углу,  свернувшись  в  оперенный  клубок,  и
молчала, не ведая никаких тревог. Лариосик плотно прикрыл дверь в книжную,
а из книжной в столовую.
   - Неприятно... ох, неприятно, -  беспокойно  говорил  Турбин,  глядя  в
угол, - напрасно я застрелил его... Ты слушай...  -  Он  стал  освобождать
здоровую руку из-под одеяла... - Лучший  способ  пригласить  и  объяснить,
чего, мол, мечешься, как дурак?.. Я, конечно, беру  на  себя  вину...  Все
пропало и глупо...
   - Да, да, - тяжко молвил  Николка,  а  Елена  повесила  голову.  Турбин
встревожился, хотел подниматься, но острая боль навалилась,  он  застонал,
потом злобно сказал:
   - Уберите тогда!..
   - Может быть, вынести ее в кухню? Я, впрочем, закрыл ее, она молчит,  -
тревожно зашептал Елене Лариосик.
   Елена махнула рукой: "Нет, нет, не то..." Николка  решительными  шагами
вышел в столовую. Волосы его взъерошились, он глядел  на  циферблат:  часы
показывали около десяти. Встревоженная Анюта вышла из двери в столовую.
   - Что, как Алексей Васильевич? - спросила она.
   - Бредит, - с глубоким вздохом ответил Николка.
   - Ах ты, боже мой, - зашептала Анюта, - чего же это доктор не едет?
   Николка глянул на нее и вернулся в спальню. Он прильнул к уху  Елены  и
начал внушать ей:
   - Воля твоя, а я отправлюсь за ним. Если нет его, надо  звать  другого.
Десять часов. На улице совершенно спокойно.
   - Подождем до половины одиннадцатого, - качая головой и  кутая  руки  в
платок, отвечала Елена шепотом, - другого звать  неудобно.  Я  знаю,  этот
придет.
   Тяжелая, нелепая и толстая мортира в начале одиннадцатого поместилась в
узкую спаленку. Черт знает  что!  Совершенно  немыслимо  будет  жить.  Она
заняла все от стены до стены, так, что левое колесо прижалось  к  постели.
Невозможно  жить,  нужно  будет  лазить  между  тяжелыми  спицами,   потом
сгибаться в дугу и через второе, правое колесо протискиваться,  да  еще  с
вещами, а вещей навешано на левой руке бог знает  сколько.  Тянут  руку  к
земле, бечевой режут подмышку. Мортиру  убрать  невозможно,  вся  квартира
стала мортирной, согласно распоряжению, и бестолковый полковник Малышев, и
ставшая бестолковой Елена, глядящая из колес, ничего не могут предпринять,
чтобы убрать пушку или,  по  крайней  мере,  самого-то  больного  человека
перевести в другие, сносные условия существования, туда, где  нет  никаких
мортир. Самая квартира стала,  благодаря  проклятой,  тяжелой  и  холодной
штуке, как постоялый двор. Колокольчик на двери звонит часто...  бррынь...
и стали являться с визитами.  Мелькнул  полковник  Малышев,  нелепый,  как
лопарь, в ушастой шапке и с золотыми погонами, и притащил  с  собой  ворох
бумаг. Турбин прикрикнул на него, и Малышев ушел в дуло пушки  и  сменился
Николкой, суетливым, бестолковым и глупым в своем упрямстве. Николка давал
пить, но не холодную, витую струю из фонтана, а лил теплую противную воду,
отдающую кастрюлей.
   - Фу... гадость эту... перестань, - бормотал Турбин.
   Николка и пугался и брови поднимал, но был упрям и неумел. Елена не раз
превращалась в черного и лишнего Лариосика, Сережина племянника, и,  вновь
возвращаясь в рыжую Елену, бегала пальцами где-то возле лба,  и  от  этого
было очень мало облегченья. Еленины руки, обычно теплые и ловкие,  теперь,
как грабли, расхаживали длинно,  дурацки  и  делали  все  самое  ненужное,
беспокойное, что отравляет мирному человеку жизнь на цейхгаузном проклятом
дворе. Вряд ли не  Елена  была  и  причиной  палки,  на  которую  насадили
туловище простреленного Турбина. Да еще садилась... что с ней?.. на  конец
этой палки, и та под тяжестью начинала медленно до тошноты вращаться...  А
попробуйте жить, если круглая палка врезывается в тело! Нет, нет, нет, они
несносны! и как мог громче, но вышло тихо, Турбин позвал:
   - Юлия!
   Юлия, однако, не вышла из старинной комнаты  с  золотыми  эполетами  на
портрете сороковых годов, не вняла зову больного  человека.  И  совсем  бы
бедного больного человека замучили  серые  фигуры,  начавшие  хождение  по
квартире и спальне,  наравне  с  самими  Турбиными,  если  бы  не  приехал
толстый, в золотых очках  -  настойчивый  и  очень  умелый.  В  честь  его
появления в спаленке прибавился еще один свет - свет стеариновой трепетной
свечи в старом тяжелом и черном шандале. Свеча то  мерцала  на  столе,  то
ходила вокруг Турбина, а над ней  ходил  по  стене  безобразный  Лариосик,
похожий на летучую мышь с обрезанными крыльями. Свеча наклонялась, оплывая
белым стеарином. Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода,  спирта
и  эфира.  На  столе  возник  хаос  блестящих   коробочек   с   огнями   в
никелированных зеркальцах и горы театральной ваты - рождественского снега.
Турбину толстый, золотой, с теплыми руками, сделал чудодейственный укол  в
здоровую  руку,  и  через   несколько   минут   серые   фигуры   перестали
безобразничать.  Мортиру  выдвинули  на  веранду,  причем  сквозь  стекла,
завешенные, ее черное дуло отнюдь не казалось  страшным.  Стало  свободнее
дышать, потому что уехало громадное колесо и не требовалось  лазить  между
спицами. Свеча потухла, и со стены исчез  угловатый,  черный,  как  уголь,
Ларион,  Лариосик  Суржанский  из  Житомира,  а  лик  Николки  стал  более
осмысленным и не  таким  раздражающе  упрямым,  быть  может,  потому,  что
стрелка, благодаря надежде на искусство толстого золотого, разошлась и  не
столь непреклонно  и  отчаянно  висела  на  остром  подбородке.  Назад  от
половины шестого к без двадцати пять пошло времечко, а  часы  в  столовой,
хоть и не соглашались с этим,  хоть  настойчиво  и  посылали  стрелки  все
вперед и  вперед,  но  уже  шли  без  старческой  хрипоты  и  брюзжания  и
по-прежнему - чистым, солидным баритоном били - тонк! И башенным боем, как
в игрушечной крепости прекрасных галлов Людовика  XIV,  били  на  башне  -
бом!.. Полночь... слушай... полночь... слушай... Били  предостерегающе,  и
чьи-то  алебарды  позвякивали  серебристо  и  приятно.  Часовые  ходили  и
охраняли, ибо башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того  не  зная,
для одной лишь цели - охранять человеческий покой и очаг.  Из-за  него  он
воюет, и, в сущности говоря, ни из-за  чего  другого  воевать  ни  в  коем
случае не следует.
   Только в очаге  покоя  Юлия,  эгоистка,  порочная,  но  обольстительная
женщина, согласна появиться. Она и появилась, ее нога в черном чулке, край
черного отороченного мехом ботика мелькнул на легкой кирпичной лесенке,  и
торопливому стуку и шороху ответил плещущий колокольчиками  гавот  оттуда,
где Людовик XIV нежился в небесно-голубом саду на берегу озера, опьяненный
своей славой и присутствием обаятельных цветных женщин.


   В  полночь  Николка  предпринял  важнейшую   и,   конечно,   совершенно
своевременную работу. Прежде всего он пришел с грязной влажной тряпкой  из
кухни, и с груди Саардамского Плотника исчезли слова:

   "Да здравствует Россия...
   Да здравствует самодержавие!
   Бей Петлюру!"

   Затем при горячем участии Лариосика были  произведены  и  более  важные
работы. Из письменного стола Турбина ловко и бесшумно был  вытащен  Алешин
браунинг, две обоймы и коробка патронов к нему.  Николка  проверил  его  и
убедился, что из семи патронов старший шесть где-то расстрелял.
   - Здорово... - прошептал Николка.
   Конечно,  не  могло  быть  и  речи  о  том,  чтобы  Лариосик   оказался
предателем.  Ни  в  коем  случае  не  может  быть   на   стороне   Петлюры
интеллигентный человек  вообще,  а  джентльмен,  подписавший  векселей  на
семьдесят пять тысяч и посылающий телеграммы в  шестьдесят  три  слова,  в
частности... Машинным маслом и керосином наилучшим образом были смазаны  и
най-турсов кольт и Алешин браунинг.  Лариосик,  подобно  Николке,  засучил
рукава и помогал смазывать и укладывать все в длинную и  высокую  жестяную
коробку из-под карамели. Работа  была  спешной,  ибо  каждому  порядочному
человеку, участвовавшему в революции, отлично  известно,  что  обыски  при
всех властях происходят от двух часов тридцати минут ночи до  шести  часов
пятнадцати минут утра зимой и от двенадцати часов  ночи  до  четырех  утра
летом. Все же работа задержалась, благодаря Лариосику, который,  знакомясь
с устройством десятизарядного пистолета  системы  Кольт,  вложил  в  ручку
обойму не тем концом  и,  чтобы  вытащить  ее,  понадобилось  значительное
усилие и порядочное количество  масла.  Кроме  того,  произошло  второе  и
неожиданное  препятствие:  коробка  со  вложенными  в  нее   револьверами,
погонами Николки и  Алексея,  шевроном  и  карточкой  наследника  Алексея,
коробка, выложенная внутри слоем парафиновой бумаги и снаружи по всем швам
облепленная  липкими  полосами  электрической  изоляции,  не  пролезала  в
форточку.
   Дело было вот в чем: прятать так прятать!.. Не все же такие идиоты, как
Василиса. Как спрятать,  Николка  сообразил  еще  днем.  Стена  дома  N_13
подходила к стене соседнего 11-го номера почти вплотную  -  оставалось  не
более аршина расстояния. Из дома N_13 в этой стене было только три окна  -
одно из Николкиной угловой, два из соседней книжной,  совершенно  ненужные
(все равно темно),  и  внизу  маленькое  подслеповатое  оконце,  забранное
решеткой, из кладовки Василисы, а стена соседнего N_11 совершенно  глухая.
Представьте себе великолепное ущелье в аршин, темное  и  невидное  даже  с
улицы, и не  доступное  со  двора  ни  для  кого,  кроме  разве  случайных
мальчишек. Вот как раз и будучи мальчишкой, Николка, играя в  разбойников,
лазил в него, спотыкаясь на грудах кирпичей, и отлично  запомнил,  что  по
стене тринадцатого номера тянется  вверх  до  самой  крыши  ряд  костылей.
Вероятно раньше, когда 11-го номера еще не существовало, на этих  костылях
держалась пожарная лестница, а  потом  ее  убрали.  Костыли  же  остались.
Высунув сегодня вечером руку в форточку, Николка и двух секунд не шарил, а
сразу нащупал костыль. Ясно и просто. Но вот коробка,  обвязанная  накрест
тройным  слоем  прекрасного  шпагата,   так   называемого   сахарного,   с
приготовленной петлей, не лезла в форточку.
   -  Ясное  дело,  надо  окно  вскрывать,  -  сказал  Николка,  слезая  с
подоконника.
   Лариосик отдал дань уму и находчивости Николки, после чего приступил  к