убрать нужно сейчас же...
   Он слышал плеск воды, шуршанье материи, стук в шкафах...
   Она вернулась, держа в руках за  ручку  двумя  пальцами  браунинг  так,
словно он был горячий, и спросила:
   - Он заряжен?
   Выпростав здоровую руку из-под одеяла, Турбин ощупал  предохранитель  и
ответил:
   - Несите смело, только за ручку.
   Она еще раз вернулась и смущенно сказала:
   - На случай, если все-таки появятся... Вам нужно снять и рейтузы...  Вы
будете лежать, я скажу, что вы мой муж больной...
   Он, морщась и кривя лицо, стал расстегивать  пуговицы.  Она  решительно
подошла, стала на колени и из-под одеяла за  штрипки  вытащила  рейтузы  и
унесла. Ее не было долго. В это время он видел арку.  В  сущности  говоря,
это были две комнаты. Потолки такие низкие, что, если  бы  рослый  человек
стал на цыпочки, он достал бы до них рукой. Там, за аркой в глубине,  было
темно, но бок старого пианино блестел лаком, еще что-то  поблескивало,  и,
кажется, цветы фикусы. А здесь опять этот край эполета в раме.
   Боже, какая старина!.. Эполеты его приковали. Был мирный  свет  сальной
свечки в шандале. Был мир, и вот мир убит. Не возвратятся годы. Еще  сзади
окна низкие, маленькие, и сбоку окно. Что за странный домик? Она одна. Кто
такая? Спасла... Мира нет... Стреляют там...


   Она вошла, нагруженная охапкой дров, и с громом выронила их  в  углу  у
печки.
   - Что вы делаете? Зачем? - спросил он в сердцах.
   - Все равно мне нужно было топить, - ответила она, и чуть  мелькнула  у
нее в глазах улыбка, - я сама топлю...
   - Подойдите сюда, - тихо  попросил  ее  Турбин.  -  Вот  что,  я  и  не
поблагодарил вас за все, что вы... сделали... Да и чем...  -  Он  протянул
руку, взял ее пальцы, она покорно  придвинулась,  тогда  он  поцеловал  ее
худую кисть два раза. Лицо ее смягчилось, как будто тень тревоги сбежала с
него, и глаза ее показались в этот момент необычайной красоты.
   - Если бы не вы, - продолжал Турбин, - меня бы, наверное, убили.
   - Конечно, - ответила она, - конечно... А так вы убили одного...
   Турбин приподнял голову.
   - Я убил? - спросил он, чувствуя вновь слабость и головокружение.
   - Угу. - Она благосклонно кивнула головой и  поглядела  на  Турбина  со
страхом и любопытством. - Ух, как это страшно... они самое  меня  чуть  не
застрелили. - Она вздрогнула...
   - Как убил?
   - Ну да... Они выскочили, а вы стали стрелять,  и  первый  грохнулся...
Ну, может быть, ранили... Ну, вы храбрый... Я  думала,  что  я  в  обморок
упаду... Вы отбежите, стрельнете в них... и опять бежите... Вы,  наверное,
капитан?
   - Почему вы решили, что я офицер? Почему кричали мне - "офицер"?
   Она блеснула глазами.
   - Я думаю, решишь, если у вас кокарда на папахе. Зачем так бравировать?
   - Кокарда? Ах, боже... это  я...  я...  -  Ему  вспомнился  звоночек...
зеркало в пыли... - Все снял... а  кокарду-то  забыл!..  Я  не  офицер,  -
сказал он, - я военный  врач.  Меня  зовут  Алексей  Васильевич  Турбин...
Позвольте мне узнать, кто вы такая?
   - Я - Юлия Александровна Рейсс.
   - Почему вы одна?
   Она ответила как-то напряженно и отводя глаза в сторону:
   - Моего мужа сейчас нет. Он уехал. И  матери  его  тоже.  Я  одна...  -
Помолчав, она добавила: - Здесь холодно... Брр... Я сейчас затоплю.


   Дрова разгорались в печке, и одновременно с ними  разгоралась  жестокая
головная боль. Рана молчала, все  сосредоточилось  в  голове.  Началось  с
левого виска, потом разлилось по темени и затылку. Какая-то жилка  сжалась
над левой бровью и посылала во все стороны кольца  тугой  отчаянной  боли.
Рейсс стояла на коленях у печки и кочергой шевелила в  огне.  Мучаясь,  то
закрывая,  то  открывая  глаза,  Турбин  видел  откинутую  назад   голову,
заслоненную от жара белой кистью, и совершенно неопределенные  волосы,  не
то пепельные, пронизанные огнем, не то  золотистые,  а  брови  угольные  и
черные глаза. Не понять - красив ли этот  неправильный  профиль  и  нос  с
горбинкой. Не разберешь, что в глазах. Кажется, испуг,  тревога,  а  может
быть, и порок... Да, порок.
   Когда она так сидит и волна  жара  ходит  по  ней,  она  представляется
чудесной, привлекательной. Спасительница.


   Многие часы ночи, когда давно кончился жар в печке и начался жар в руке
и голове, кто-то ввинчивал в темя нагретый жаркий гвоздь и разрушал  мозг.
"У меня жар, - сухо и беззвучно повторял Турбин  и  внушал  себе:  -  Надо
утром встать и перебраться домой..."  Гвоздь  разрушал  мозг  и,  в  конце
концов, разрушил мысль и о Елене, и о Николке, о доме и Петлюре. Все стало
- все равно. Пэтурра... Пэтурра...  Осталось  одно  -  чтобы  прекратилась
боль.
   Глубокой же ночью Рейсс в мягких, отороченных мехом туфлях пришла  сюда
и сидела возле него, и опять, обвив рукой ее шею и слабея,  он  шел  через
маленькие комнаты. Перед этим она собралась с силами и сказала ему:
   - Вы встаньте, если  только  можете.  Не  обращайте  на  меня  никакого
внимания. Я вам помогу. Потом ляжете совсем... Ну, если не можете...
   Он ответил:
   - Нет, я пойду... только вы мне помогите...
   Она привела его к маленькой двери этого таинственного домика и  так  же
привела обратно. Ложась, лязгая зубами в ознобе и чувствуя, что  сжалилась
и утихает голова, он сказал:
   - Клянусь, я вам этого не забуду... Идите спать...
   - Молчите, я буду вам гладить голову, - ответила она.
   Потом вся тупая и злая боль вытекла из головы, стекла  с  висков  в  ее
мягкие руки, а по ним и по ее телу - в пол, крытый пыльным пухлым  ковром,
и там погибла. Вместо боли по всему телу разливался ровный, приторный жар.
Рука онемела и стала тяжелой, как чугунная, поэтому он и не шевелил ею,  а
лишь закрыл глаза и отдался на волю жару. Сколько времени он так пролежал,
сказать бы он не сумел: может быть, пять минут,  а  может  быть,  и  много
часов. Но, во всяком случае, ему казалось, что так лежать  можно  было  бы
всю вечность, в огне. Когда он открыл глаза тихонько, чтобы  не  вспугнуть
сидящую возле  него,  он  увидел  прежнюю  картину:  ровно,  слабо  горела
лампочка под красным абажуром, разливая мирный свет, и профиль женщины был
бессонный близ него. По-детски печально оттопырив  губы,  она  смотрела  в
окно. Плывя в жару, Турбин шевельнулся, потянулся к ней...
   - Наклонитесь ко мне, - сказал он. Голос его стал сух, слаб, высок. Она
повернулась к нему, глаза ее испуганно насторожились и углубились в тенях.
Турбин закинул правую руку за шею, притянул ее к себе и поцеловал в  губы.
Ему показалось, что он прикоснулся к чему-то сладкому и холодному. Женщина
не удивилась поступку Турбина. Она только пытливее  вглядывалась  в  лицо.
Потом заговорила:
   - Ох, какой жар у вас. Что же мы будем делать? Доктора  нужно  позвать,
но как же это сделать?..
   - Не надо, - тихо ответил Турбин, - доктор не нужен. Завтра я поднимусь
и пойду домой.
   - Я так боюсь, - шептала она, - что вам сделается плохо.  Чем  тогда  я
помогу. Не течет больше? Она неслышно коснулась забинтованной руки.
   - Нет, вы не бойтесь, ничего со мной не сделается. Идите спать.
   - Не пойду, - ответила она и погладила его по руке. - Жар, -  повторила
она.
   Он  не  выдержал  и  опять  обнял  ее  и  притянул  к  себе.   Она   не
сопротивлялась. Он притягивал ее до тех пор, пока она совсем не склонилась
и не прилегла к нему. Тут он ощутил сквозь свой больной жар живую и  ясную
теплоту ее тела.
   - Лежите и не шевелитесь, - прошептала она, -  а  я  буду  вам  гладить
голову.
   Она протянулась  с  ним  рядом,  и  он  почувствовал  прикосновение  ее
коленей. Рукой она стала водить от виска к волосам. Ему стало так  хорошо,
что он думал только об одном, как бы не заснуть.
   И вот он заснул. Спал долго, ровно и сладко.  Когда  проснулся,  узнал,
что плывет в лодке по жаркой реке, что боли все исчезли, а за окошком ночь
медленно бледнеет да бледнеет. Не только в  домике,  но  во  всем  мире  и
Городе была полная тишина.  Стеклянно  жиденько-синий  свет  разливался  в
щелях штор. Женщина, согревшаяся и печальная, спала рядом с Турбиным. И он
заснул.


   Утром,   около   девяти   часов,   случайный   извозчик   у    вымершей
Мало-Провальной принял двух седоков - мужчину  в  черном  штатском,  очень
бледного, и женщину. Женщина, бережно поддерживая мужчину, цеплявшегося за
ее рукав, привезла его на Алексеевский спуск. Движения на Спуске не  было.
Только у подъезда N_13 стоял извозчик,  только  что  высадивший  странного
гостя с чемоданом, узлом и клеткой.



14

   Они нашлись. Никто не вышел в расход, и нашлись в следующий же вечер.
   "Он", - отозвалось в груди Анюты, и сердце ее прыгнуло, как Лариосикова
птица. В занесенное снегом оконце турбинской кухни осторожно постучали  со
двора. Анюта прильнула к окну и разглядела лицо. Он, но без усов...  Он...
Анюта обеими руками пригладила черные волосы, открыла дверь в сени,  а  из
сеней в снежный двор, и Мышлаевский оказался необыкновенно близко от  нее.
Студенческое пальто с барашковым воротником и фуражка... исчезли усы... Но
глаза, даже в полутьме сеней,  можно  отлично  узнать.  Правый  в  зеленых
искорках, как уральский  самоцвет,  а  левый  темный...  И  меньше  ростом
стал...
   Анюта дрожащею рукой закинула крючок, причем исчез двор,  а  полосы  из
кухни исчезли  оттого,  что  пальто  Мышлаевского  обвило  Анюту  и  очень
знакомый голос шепнул:
   - Здравствуйте, Анюточка... Вы простудитесь... А в  кухне  никого  нет,
Анюта?
   - Никого нет, -  не  помня,  что  говорит,  и  тоже  почему-то  шепотом
ответила Анюта. - "Целует, губы сладкие стали", -  в  сладостнейшей  тоске
подумала она и зашептала: - Виктор Викторович... пустите... Елене...
   - При чем тут Елена... - укоризненно шепнул голос, пахнущий  одеколоном
и табаком, - что вы, Анюточка...
   - Виктор Викторович, пустите, закричу, как бог свят, - страстно сказала
Анюта  и  обняла  за  шею  Мышлаевского,  -  у  нас  несчастье  -  Алексея
Васильевича ранили...
   Удав мгновенно выпустил.
   - Как ранили? А Никол?!
   - Никол жив-здоров, а Алексей Васильевича ранили.
   Полоска света из кухни, двери.
   В столовой Елена, увидев Мышлаевского, заплакала и сказала:
   - Витька, ты жив... Слава богу... А вот у нас...  -  Она  всхлипнула  и
указала на дверь к Турбину. - Сорок у него... скверная рана...
   - Мать  честная,  -  ответил  Мышлаевский,  сдвинув  фуражку  на  самый
затылок, - как же это он подвернулся?
   Он повернулся к фигуре, склонившейся у стола над  бутылью  и  какими-то
блестящими коробками.
   - Вы доктор, позвольте узнать?
   - Нет, к сожалению, - ответил печальный и тусклый голос, -  не  доктор.
Разрешите представиться: Ларион Суржанский.


   Гостиная. Дверь в переднюю заперта и задернута портьера,  чтобы  шум  и
голоса не проникали к Турбину. Из спальни его вышли и  только  что  уехали
остробородый в золотом пенсне, другой бритый - молодой, и, наконец,  седой
и старый и умный в тяжелой шубе, в боярской шапке,  профессор,  самого  же
Турбина учитель. Елена провожала их, и лицо ее стало каменным. Говорили  -
тиф, тиф... и накликали.
   - Кроме раны, - сыпной тиф...
   И ртутный столб на сорока и... "Юлия"... В  спаленке  красноватый  жар.
Тишина, а в тишине бормотанье про лесенку и звонок "бр-рынь"...


   - Здоровеньки булы,  пане  добродзию,  -  сказал  Мышлаевский  ядовитым
шепотом и расставил ноги. Шервинский, густо-красный, косил глазом.  Черный
костюм сидел на нем безукоризненно; белье чудное и  галстук  бабочкой;  на
ногах   лакированные   ботинки.   "Артист   оперной   студии   Крамского".
Удостоверение в  кармане.  -  Чому  ж  це  вы  без  погон?..  -  продолжал
Мышлаевский. - "На Владимирской развеваются русские флаги...  Две  дивизии
сенегалов в одесском порту и сербские  квартирьеры...  Поезжайте,  господа
офицеры, на Украину и формируйте части"... за ноги вашу мамашу!..
   - Чего ты пристал?.. - ответил Шервинский. - Я, что ль, виноват?..  При
чем здесь я?.. Меня самого чуть не убили. Я вышел из штаба последним ровно
в полдень, когда с Печерска показались неприятельские цепи.
   - Ты - герой, - ответил Мышлаевский, - но надеюсь, что его  сиятельство
главнокомандующий, успел уйти раньше...
   Равно как  и  его  светлость,  пан  гетман...  его  мать...  Льщу  себя
надеждой, что он в безопасном месте... Родине нужны их жизни.  Кстати,  не
можешь ли ты мне указать, где именно они находятся?
   - Зачем тебе?
   - Вот зачем. - Мышлаевский сложил правую руку в кулак и постучал ею  по
ладони левой. - Ежели бы мне попалось это самое сиятельство и светлость, я
бы одного взял за левую ногу, а другого за правую, перевернул бы  и  тюкал
бы головой о мостовую до тех пор, пока мне  это  не  надоело  бы.  А  вашу
штабную ораву в сортире нужно утопить...
   Шервинский побагровел.
   - Ну, все-таки ты поосторожней, пожалуйста, - начал  он,  -  полегче...
Имей в виду, что князь и штабных бросил. Два его адъютанта с ним уехали, а
остальные на произвол судьбы.
   - Ты знаешь, что сейчас в музее сидит тысяча человек наших, голодные, с
пулеметами... Ведь их петлюровцы, как клопов, передушат... Ты знаешь,  как
убили полковника Ная?.. Единственный был...
   - Отстань от  меня,  пожалуйста!..  -  не  на  шутку  сердясь,  крикнул
Шервинский. - Что это за тон?.. Я такой же офицер, как и ты!
   -  Ну,  господа,  бросьте,  -  Карась  вклинился  между  Мышлаевским  и
Шервинским, - совершенно нелепый разговор. Что ты в самом  деле  лезешь  к
нему... Бросим, это ни к чему не ведет...
   - Тише, тише, - горестно зашептал Николка, - к нему слышно...
   Мышлаевский сконфузился, помялся.
   - Ну, не волнуйся, баритон. Это я так... Ведь сам понимаешь...
   - Довольно странно...
   - Позвольте, господа, потише... - Николка насторожился и потыкал  ногой
в пол. Все прислушались. Снизу  из  квартиры  Василисы  донеслись  голоса.
Глуховато  расслышали,  что  Василиса   весело   рассмеялся   и   немножко
истерически как будто.  Как  будто  в  ответ,  что-то  радостно  и  звонко
прокричала Ванда. Потом поутихло. Еще немного и глухо побубнили голоса.
   - Ну,  вещь  поразительная,  -  глубокомысленно  сказал  Николка,  -  у
Василисы   гости...   Гости.   Да   еще   в   такое    время.    Настоящее
светопреставление.
   - Да, тип ваш Василиса, - скрепил Мышлаевский.


   Это было около полуночи, когда Турбин после впрыскивания морфия  уснул,
а Елена расположилась в  кресле  у  его  постели.  В  гостиной  составился
военный совет.
   Решено было всем оставаться ночевать. Во-первых, ночью, даже с хорошими
документами, ходить не к чему. Во-вторых, тут и Елене лучше - то да  се...
помочь. А самое главное, что дома в такое времечко именно лучше не сидеть,
а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего. А  вот  винт
составить можно.
   - Вы играете? - спросил Мышлаевский у Лариосика.
   Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и  что  в  винт  он
играет, но очень, очень плохо... Лишь бы  его  не  ругали,  как  ругали  в
Житомире податные инспектора... Что он потерпел драму, но здесь,  у  Елены
Васильевны,  оживает  душой,  потому  что  это  совершенно  исключительный
человек, Елена Васильевна, и в квартире у них тепло и уютно, в особенности
замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь  себя
оторванным от внешнего мира... А он, этот внешний мир... согласитесь сами,
грязен, кровав и бессмыслен.
   -  Вы,  позвольте  узнать,  стихи  сочиняете?  -  спросил  Мышлаевский,
внимательно всматриваясь в Лариосика.
   - Пишу, - скромно, краснея, произнес Лариосик.
   - Так... Извините, что я вас перебил... Так бессмыслен, вы  говорите...
Продолжайте, пожалуйста...
   - Да, бессмыслен, а наши израненные  души  ищут  покоя  вот  именно  за
такими кремовыми шторами...
   - Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, как  у  вас  в  Житомире,  а
здесь, в городе, пожалуй, вы его не найдете... Ты щетку смочи водой, а  то
пылишь здорово. Свечи есть? Бесподобно. Мы вас выходящим  в  таком  случае
запишем... Впятером именно покойная игра...
   - И Николка, как покойник, играет, - вставил Карась.
   - Ну, что ты, Федя. Кто в прошлый раз под печкой  проиграл?  Ты  сам  и
пошел в ренонс. Зачем клевещешь?
   - Блакитный петлюровский крап...
   - Именно за  кремовыми  шторами  и  жить.  Все  смеются  почему-то  над
поэтами...
   - Да храни бог... Зачем же вы в дурную сторону мой  вопрос  приняли.  Я
против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов...
   - И других никаких книг, за исключением артиллерийского устава и первых
пятнадцати  страниц  римского  права...  На  шестнадцатой  странице  война
началась, он и бросил...
   - Врет, не слушайте... Ваше имя и отчество - Ларион Иванович?
   Лариосик объяснил, что он Ларион Ларионович, но что ему так  симпатично
все общество, которое даже не общество, а  дружная  семья,  что  он  очень
желал бы, чтобы его называли  по  имени  "Ларион"  без  отчества...  Если,
конечно, никто ничего не имеет против.
   -  Как  будто  симпатичный  парень...  -   шепнул   сдержанный   Карась
Шервинскому.
   - Ну, что ж... сойдемся поближе... Отчего ж... Врет: если угодно знать,
"Войну и мир" читал... Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал
- и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а
артиллерийский офицер. У вас десятка? Вы со мной... Карась с Шервинским...
Николка, выходи.
   - Только вы меня, ради бога, не ругайте, - как-то  нервически  попросил
Лариосик.
   - Ну, что вы, в самом деле. Что мы, папуасы какие-нибудь?  Это  у  вас,
видно,  в  Житомире  такие  податные  инспектора  отчаянные,  они  вас   и
напугали... У нас принят тон строгий.
   - Помилуйте, можете быть спокойны, - отозвался Шервинский, усаживаясь.
   - Две пики... Да-с... вот-с писатель был граф Лев  Николаевич  Толстой,
артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить... пас... до  генерала  бы
дослужился... Впрочем, что ж, у него имение было... Можно от скуки и роман
написать... зимой делать не черта... В имении это просто. Без козыря...
   - Три бубны, - робко сказал Лариосик.
   - Пас, - отозвался Карась.
   - "Что же вы? Вы прекрасно играете. Вас не ругать, а хвалить нужно. Ну,
если три бубны, то мы скажем - четыре пики. Я сам бы  в  имение  теперь  с
удовольствием поехал...
   - Четыре бубны, - подсказал Лариосику Николка, заглядывая в карты.
   - Четыре? Пас.
   - Пас.
   При трепетном стеариновом свете свечей,  в  дыму  папирос,  волнующийся
Лариосик  купил.  Мышлаевский,  словно  гильзы  из   винтовки,   разбросал
партнерам по карте.
   - М-малый в пиках, - скомандовал он и поощрил Лариосика, - молодец.
   Карты из  рук  Мышлаевского  летели  беззвучно,  как  кленовые  листья.
Шервинский швырял аккуратно, Карась  -  не  везет,  -  хлестко.  Лариосик,
вздыхая, тихонько выкладывал, словно удостоверения личности.
   - "Папа-мама", видали мы это, - сказал Карась.
   Мышлаевский вдруг побагровел, швырнул карты на стол и, зверски  выкатив
глаза на Лариосика, рявкнул:
   - Какого же ты лешего мою даму долбанул? Ларион?!
   - Здорово. Га-га-га, - хищно обрадовался Карась, - без одной!
   Страшный  гвалт  поднялся  за  зеленым  столом,  и  языки   на   свечах
закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь  и
задергивать портьеру.
   - Я думал,  что  у  Федора  Николаевича  король,  -  мертвея,  вымолвил
Лариосик.
   - Как это можно думать... - Мышлаевский старался не кричать, поэтому из
горла у него вылетало сипение, которое делало его еще  более  страшным,  -
если ты его своими руками купил и мне прислал? А? Ведь это черт  знает,  -
Мышлаевский ко всем поворачивался, - ведь это... Он покоя ищет. А?  А  без
одной сидеть -  это  покой?  Считанная  же  игра!  Надо  все-таки  вертеть
головой, это же не стихи!
   - Постой. Может быть, Карась...
   - Что может быть? Ничего не может  быть,  кроме  ерунды.  Вы  извините,
батюшка, мож