ила  в  разные  стороны  по  морозным
улицам. У подножия фонтана сбилась огромная толпа.
   - Петька, Петька. Кого это подняли?..
   - Кажись, Петлюра.
   - Петлюра речь говорит...
   - Що вы брешете... Це простый оратор...
   - Маруся, оратор. Гляди... Гляди...
   - Декларацию обявляют...
   - Ни, це Универсал будут читать.
   - Хай живе вильна Украина!
   Поднятый человек глянул вдохновенно поверх тысячной гущи голов куда-то,
где все явственнее  вылезал  солнечный  диск  и  золотил  густым,  красным
золотом кресты, взмахнул рукой и слабо выкрикнул:
   - Народу слава!
   - Петлюра... Петлюра.
   - Да який Петлюра. Що вы сказились?
   - Чего на фонтан Петлюра полезет?
   - Петлюра в Харькове.
   - Петлюра только что проследовал во дворец на банкет...
   - Не брешить, никаких банкетов не буде.
   - Слава народу! -  повторял  человек,  и  тотчас  прядь  светлых  волос
прыгнула, соскочила ему на лоб.
   - Тише!
   Голос светлого человека окреп и был слышен ясно сквозь  рокот  и  хруст
ног, сквозь гуденье и прибой, сквозь отдаленные барабаны.
   - Видели Петлюру?
   - Как же, господи, только что.
   - Ах, счастливица. Какой он? Какой?
   - Усы черные кверху, как у Вильгельма, и в шлеме. Да вот  он,  вон  он,
смотрите, смотрите, Марья Федоровна, глядите, глядите - едет...
   - Що вы провокацию робите! Це начальник Городской пожарной команды.
   - Сударыня, Петлюра в Бельгии.
   - Зачем же в Бельгию он поехал?
   - Улаживать союз с союзниками...
   - Та ни. Вин сейчас с эскортом поехал в Думу.
   - Чого?..
   - Присяга...
   - Он будет присягать?
   - Зачем он? Ему будут присягать.
   - Ну, я скорей умру (шепот), а не присягну...
   - Та вам и не надо... Женщин не тронут.
   - Жидов тронут, это верно...
   - И офицеров. Всем им кишки повыпустят.
   - И помещиков. Долой!!
   - Тише!
   Светлый человек с какой-то страшной тоской и в то же время решимостью в
глазах указал на солнце.
   - Вы чулы, громадяне, браты и товарищи, - заговорил  он,  -  як  козаки
пели: "Бо старшины з нами, з нами, як з братами". З нами. З нами  воны!  -
человек ударил себя шапкой в грудь, на которой алел громадной волной бант,
- з нами. Бо тии старшины з народу, з ним родились, з ним и умрут. З  нами
воны мерзли в снегу при облоге Города и вот доблестно узяли его, и  прапор
червонный уже висит над теми громадами...
   - Ура!
   - Який червонный? Що вин каже? Жовто-блакитный.
   - У большаков тэ ж червонный.
   - Тише! Слава!
   - А вин погано размовляе на украинской мови...
   - Товарищи! Перед вами теперь новая задача - поднять и  укрепить  новую
незалежну Республику, для счастия усих трудящихся элементов  -  рабочих  и
хлеборобов, бо тильки воны, полившие своею  свежею  кровью  и  потом  нашу
ридну землю, мають право владеть ею!
   - Верно! Слава!
   - Ты слышишь, "товарищами" называет? Чудеса-а...
   - Ти-ше.
   - Поэтому, дорогие граждане, присягнем тут  в  радостный  час  народной
победы, - глаза оратора начали светиться, он  все  возбужденнее  простирал
руки к густому небу и все меньше в его речи становилось украинских слов, -
и дадим клятву, що мы не зложим оружие, доки  червонный  прапор  -  символ
свободы - не буде развеваться над всем миром трудящихся.
   - Ура! Ура! Ура!.. Питер...
   - Васька, заткнись. Что ты сдурел?
   - Щур, что вы, тише!
   - Ей-богу, Михаил Семенович, не могу выдержать - вставай... прокл...
   Черные онегинские баки скрылись в густом бобровом воротнике,  и  только
видно было, как тревожно сверкнули в  сторону  восторженного  самокатчика,
сдавленного в толпе, глаза,  до  странности  похожие  на  глаза  покойного
прапорщика Шполянского, погибшего в ночь на четырнадцатое декабря. Рука  в
желтой перчатке протянулась и сдавила руку Щура...
   - Ладно. Ладно, не буду, - бормотал Щур, въедаясь  глазами  в  светлого
человека.
   А тот, уже овладев собой и массой в ближайших рядах, вскрикивал:
   -  Хай  живут  советы  рабочих,  селянских  и  казачьих  депутатов.  Да
здравствует...
   Солнце вдруг угасло, и на Софии и  куполах  легла  тень;  лицо  Богдана
вырезалось четко, лицо человека тоже. Видно было, как прыгал  светлый  кок
над его лбом...
   - Га-а. Га-а-а, - зашумела толпа...
   -  ...советы  рабочих,  крестьянских   и   красноармейских   депутатов.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь...
   - Как? Как? Что?! Слава!!
   В задних рядах несколько мужских и один голос тонкий и  звонкий  запели
"Як умру, то...".
   - Ур-ра! - победно закричали в другом месте. Вдруг вспыхнул водоворот в
третьем.
   - Тримай його! Тримай! - закричал  мужской  надтреснутый  и  злобный  и
плаксивый голос. - Тримай! Це провокация. Большевик! Москаль!  Тримай!  Вы
слухали, що вин казав...
   Всплеснули чьи-то руки в воздухе. Оратор кинулся набок,  затем  исчезли
его ноги, живот, потом исчезла и голова, покрываясь шапкой.
   - Тримай! - кричал в ответ первому второй тонкий тенор. - Це  фальшивый
оратор. Бери его, хлопцы, берить, громадяне.
   - Га, га, га. Стой! Кто? Кого поймали? Кого? Та никого!!!
   Обладатель тонкого  голоса  рванулся  вперед  к  фонтану,  делая  такие
движения руками, как будто ловил скользкую большую  рыбу.  Но  бестолковый
Щур в дубленом полушубке и треухе завертелся перед ним с воплем: "Тримай!"
- и вдруг гаркнул:
   - Стой, братцы, часы срезали!
   Какой-то женщине отдавили ногу, и она взвыла страшным голосом.
   - Кого часы? Где? Врешь - не уйдешь!
   Кто-то сзади обладателя тонкого голоса ухватил за пояс и  придержал,  в
ту минуту большая, холодная ладонь разом и его нос и губы залепила тяжелой
оплеухой фунта в полтора весом.
   - Уп! - крикнул тонкий голос и стал бледный как смерть, и почувствовал,
что голова его голая, что на ней нет шапки. В  ту  же  секунду  его  адски
резнула вторая оплеуха, и кто-то взвыл в небесах:
   - Вот он, ворюга, марвихер, сукин сын. Бей его!!
   - Що вы?! - взвыл тонкий голос. - Що вы меня бьете?! Це не я! Не я!  Це
большевика держать треба! О-о! - завопил он...
   - Ой, боже мой, боже мой, Маруся, бежим скорей, что же это делается?
   В толпе, близ самого фонтана, завертелся и взбесился  винт,  и  кого-то
били, и кто-то выл, и народ раскидывало, и, главное,  оратор  пропал.  Так
пропал чудесно, колдовски, что словно  сквозь  землю  провалился.  Кого-то
вынесло из винта, а впрочем, ничего  подобного,  оратор  фальшивый  был  в
черной шапке, а этот выскочил в папахе. И через три минуты винт улегся сам
собой, как будто его и не было, потому что нового оратора уже поднимали на
край  фонтана,  и  со  всех  сторон  слушать  его  лезла,  наслаиваясь  на
центральное ядро, толпа мало-мало не в две тысячи человек.


   В белом переулке у палисадника, откуда  любопытный  народ  уже  схлынул
вслед за расходящимся войском, смешливый Щур не вытерпел и с  размаху  сел
прямо на тротуар.
   - Ой, не могу, - загремел он, хватаясь за живот. Смех полетел  из  него
каскадами, причем рот сверкал  белыми  зубами,  -  сдохну  со  смеху,  как
собака. Как же они его били, господи Иисусе!
   - Не очень-то рассаживайтесь, Щур, - сказал спутник его, неизвестный  в
бобровом воротнике, как две капли воды похожий  на  знаменитого  покойного
прапорщика и председателя "Магнитного Триолета" Шполянского.
   - Сейчас, сейчас, - затормошился Щур, приподнимаясь.
   - Дайте, Михаил Семенович, папироску, -  сказал  второй  спутник  Щура,
высокий человек в черном пальто. Он заломил папаху  на  затылок,  и  прядь
волос светлая налезла ему на брови. Он тяжело дышал  и  отдувался,  словно
ему было жарко на морозе.
   - Что? Натерпелись? - ласково спросил неизвестный, отогнул полу  пальто
и, вытащив маленький золотой портсигар, предложил светлому  безмундштучную
немецкую папироску; тот закурил,  поставив  щитком  руки,  от  огонька  на
спичке и, только выдохнув дым, молвил:
   - Ух! Ух!
   Затем все трое быстро двинулись, свернули за угол и исчезли.
   В переулочек с площади  быстро  вышли  две  студенческие  фигуры.  Один
маленький, укладистый, аккуратный, в блестящих резиновых  галошах.  Другой
высокий, широкоплечий, ноги длинные циркулем и шагу чуть не в сажень.
   У обоих воротники надвинуты до краев  фуражек,  а  у  высокого  даже  и
бритый рот прикрыт кашне; не мудрено - мороз. Обе фигуры словно по команде
повернули головы, глянули  на  труп  капитана  Плешко  и  другой,  лежащий
ничком, уткнувши в сторону разметанные  колени,  и,  ни  звука  не  издав,
прошли мимо.
   Потом, когда из  Рыльского  студенты  повернули  к  Житомирской  улице,
высокий повернулся к низкому и молвил хрипловатым тенором.
   - Видал-миндал? Видал, я тебя спрашиваю?
   Маленький ничего не ответил, но дернулся так и так  промычал,  точно  у
него внезапно заболел зуб.
   - Сколько жив буду, не забуду, -  продолжал  высокий,  идя  размашистым
шагом, - буду помнить.
   Маленький молча шел за ним.
   - Спасибо, выучили. Ну, если  когда-нибудь  встретится  мне  эта  самая
каналья... гетман... - Из-под  кашне  послышалось  сипение,  -  я  его,  -
высокий выпустил страшное трехэтажное ругательство и не кончил.  Вышли  на
Большую   Житомирскую   улицу,   и   двум   преградила   путь   процессия,
направляющаяся к Старо-Городскому участку с каланчой. Путь  ей  с  площади
был, в сущности говоря, прям и прост,  но  Владимирскую  еще  запирала  не
успевшая уйти с парада кавалерия и процессия дала крюк, как и все.
   Открывалась она стаей мальчишек. Они бежали и прыгали задом и  свистали
пронзительно. Затем шел по истоптанной мостовой человек  с  блуждающими  в
ужасе и тоске глазами в расстегнутой и порванной бекеше и без шапки.  Лицо
у него было окровавлено, а из  глаз  текли  слезы.  Расстегнутый  открывал
широкий рот и кричал тонким, но совершенно осипшим голосом, мешая  русские
и украинские слова:
   - Вы не маете права! Я известный украинский поэт. Моя фамилия Горболаз.
Я написал антологию, украинской поэзии.  Я  жаловаться  буду  председателю
Рады и министру. Це неописуемо!
   - Бей его, стерву, карманщика, - кричали с тротуаров.
   - Я, - отчаянно надрываясь  и  поворачиваясь  во  все  стороны,  кричал
окровавленный, - зробив попытку задержать большевика-провокатора...
   - Что, что, что, - гремело на тротуарах.
   - Кого это?!
   - Покушение на Петлюру.
   - Ну?!
   - Стрелял, сукин сын, в нашего батько.
   - Так вин же украинец.
   - Сволочь он, не украинец, - бубнил чей-то бас, - кошельки срезал.
   - Ф-юх, - презрительно свистали мальчишки.
   - Что такое? По какому праву?
   - Большевика-провокатора поймали. Убить его, падаль, на месте.
   Сзади окровавленного ползла  взволнованная  толпа,  мелькал  на  папахе
золотогалунный хвост и концы  двух  винтовок.  Некто,  туго  перепоясанный
цветным поясом, шел рядом с окровавленным развалистой походкой и  изредка,
когда тот особенно громко кричал, механически ударял его кулаком  по  шее;
тогда злополучный арестованный, хотевший схватить  неуловимое,  умолкал  и
начинал бурно, но беззвучно рыдать.
   Двое  студентов  пропустили  процессию.  Когда  она   отошла,   высокий
подхватил под руку низенького и зашептал злорадным голосом:
   - Так его, так его. От сердца отлегло.  Ну,  оно  тебе  скажу,  Карась,
молодцы большевики. Клянусь честью -  молодцы.  Вот  работа,  так  работа!
Видал, как ловко орателя сплавили? И смелы. За что люблю  -  за  смелость,
мать их за ногу.
   Маленький сказал тихо:
   - Если теперь не выпить, повеситься можно.
   - Это мысль. Мысль, - оживленно подтвердил высокий. - У тебя сколько?
   - Двести.
   - У меня полтораста. Зайдем к Тамарке, возьмем полторы...
   - Заперто.
   - Откроет.
   Двое  повернули  на  Владимирскую,  дошли  до  двухэтажного  домика   с
вывеской:
   "Бакалейная торговля", а рядом  "Погреб  -  замок  Тамары".  Нырнув  по
ступеням вниз, двое стали  осторожно  постукивать  в  стеклянную,  двойную
дверь.



17

   Заветной цели, о которой Николка думал все эти три дня,  когда  события
падали в семью,  как  камни,  цели,  связанной  с  загадочными  последними
словами распростертого на снегу, цели этой Николка достиг.  Но  для  этого
ему пришлось весь день перед парадом бегать по городу и посетить не  менее
девяти адресов. И много раз в этой беготне Николка терял присутствие духа,
и падал и опять поднимался, и все-таки добился.
   На самой окраине, в Литовской улице, в маленьком  домишке  он  разыскал
одного из второго отделения дружины и от него узнал адрес, имя и  отчество
Ная.
   Николка боролся часа два с бурными народными волнами, пытаясь  пересечь
Софийскую площадь. Но площадь нельзя было пересечь, ну  просто  немыслимо!
Тогда около получаса потерял иззябший Николка, чтобы выбраться  из  тесных
клещей и вернуться к исходной точке - к Михайловскому монастырю.  От  него
по Костельной пытался Николка, дав большого крюку, пробраться на  Крещатик
вниз, а  оттуда  окольными,  нижними  путями  на  Мало-Провальную.  И  это
оказалось невозможным! По Костельной вверх, густейшей змеей, шло,  так  же
как и всюду, войско на парад.  Тогда  еще  больший  и  выпуклый  крюк  дал
Николка и в полном одиночестве оказался на Владимирской горке. По террасам
и аллеям бежал  Николка,  среди  стен  белого  снега,  пробираясь  вперед.
Попадал и на площадки, где снегу было уже не так много. С террас был виден
в море снега залегший напротив на  горах  Царский  сад,  а  далее,  влево,
бесконечные черниговские пространства  в  полном  зимнем  покое  за  рекой
Днепром - белым и важным в зимних берегах.
   Был мир и полный покой, но Николке было не до покоя. Борясь со  снегом,
он одолевал и одолевал террасы одну за другой и только  изредка  удивлялся
тому, что снег кое-где уже топтан, есть следы, значит,  кто-то  бродит  по
Горке и зимой.
   По аллее спустился, наконец, Николка, облегченно вздохнул, увидел,  что
войска на  Крещатике  нет,  и  устремился  к  заветному,  искомому  месту.
"Мало-Провальная,  21".  Таков  был  Николкой  добытый   адрес,   и   этот
незаписанный адрес крепко врезан в Николкином мозгу.


   Николка волновался и робел... "Кого же и как спросить  получше?  Ничего
не известно... Позвонил у двери  флигеля,  приютившегося  в  первом  ярусе
сада.  Долго  не  откликались,  но,  наконец,  зашлепали  шаги,  и   дверь
приоткрылась немного под цепочкой.  Выглянуло  женское  лицо  в  пенсне  и
сурово спросило из тьмы передней:
   - Вам что надо?
   - Позвольте узнать... Здесь живут Най-Турс?
   Женское лицо стало совсем неприветливым и хмурым, стекла блеснули.
   - Никаких Турс тут нету, - сказала женщина низким голосом.
   Николка покраснел, смутился и опечалился...
   - Это квартира пять...
   - Ну да, - неохотно и подозрительно ответила женщина, - да вы  скажите,
вам что.
   - Мне сообщили, что Турс здесь живут...
   Лицо выглянуло больше и пытливо шмыгнуло  по  садику  глазом,  стараясь
узнать, есть ли  еще  кто-нибудь  за  Николкой...  Николка  разглядел  тут
полный, двойной подбородок дамы.
   - Да вам что?.. Вы скажите мне.
   Николка вздохнул и, оглянувшись, сказал:
   - Я насчет Феликс Феликсовича... у меня сведения.
   Лицо резко изменилось. Женщина моргнула и спросила:
   - Вы кто?
   - Студент.
   - Подождите здесь, - захлопнулась дверь, и шаги стихли.
   Через полминуты за дверью застучали каблуки, дверь открылась  совсем  и
впустила  Николку.  Свет  проникал  в  переднюю  из  гостиной,  и  Николка
разглядел край пушистого мягкого кресла, а потом даму  в  пенсне.  Николка
снял фуражку, и тотчас перед  ним  очутилась  сухонькая  другая  невысокая
дама, со следами увядшей красоты на лице.  По  каким-то  незначительным  и
неопределенным чертам, не то на висках, не  то  по  цвету  волос,  Николка
сообразил, что это мать Ная, и ужаснулся - как же он  сообщит...  Дама  на
него устремила упрямый, блестящий взор, и Николка  пуще  потерялся.  Сбоку
еще очутился кто-то, кажется, молодая и тоже очень похожая.
   - Ну, говорите же, ну... - упрямо сказала мать...
   Николка смял фуражку, взвел на даму глазами и вымолвил:
   - Я... я...
   Сухонькая дама - мать метнула в Николку взор черный и,  как  показалось
ему, ненавистный и  вдруг  крикнула  звонко,  так,  что  отозвалось  сзади
Николки в стекле двери:
   - Феликс убит!
   Она сжала кулаки, взмахнула ими перед лицом Николки и закричала:
   - Убили... Ирина, слышишь? Феликса убили!
   У Николки в глазах помутилось от страха, и он отчаянно  подумал:  "Я  ж
ничего не сказал... Боже мой!" Толстая в пенсне  мгновенно  захлопнула  за
Николкой дверь. Потом быстро, быстро подбежала к сухонькой даме,  охватила
ее плечи и торопливо зашептала:
   - Ну, Марья Францевна,  ну,  голубчик,  успокойтесь...  -  Нагнулась  к
Николке, спросила: - Да, может  быть,  это  не  так?..  Господи...  Вы  же
скажите... Неужели?..
   Николка ничего на это не  мог  сказать...  Он  только  отчаянно  глянул
вперед и опять увидал край кресла.
   - Тише, Марья Францевна, тише, голубчик... Ради бога... Услышат... Воля
божья... - лепетала толстая.
   Мать Най-Турса валилась навзничь и кричала:
   - Четыре года! Четыре года! Я жду, все жду... Жду! - Тут молодая  из-за
плеча Николки бросилась к матери и подхватила ее. Николке  нужно  было  бы
помочь, но он неожиданно бурно и неудержимо зарыдал и не мог остановиться.


   Окна завешаны шторами, в гостиной полумрак и полное молчание, в котором
отвратительно пахнет лекарством...
   Молчание нарушила наконец молодая - эта самая сестра.  Она  повернулась
от окна и подошла к Николке. Николка поднялся с кресла, все  еще  держа  в
руках  фуражку,  с   которой   не   мог   разделаться   в   этих   ужасных
обстоятельствах. Сестра поправила машинально завиток черных волос, дернула
ртом и спросила:
   - Как же он умер?
   - Он умер, - ответил Николка самым своим лучшим  голосом,  -  он  умер,
знаете ли, как герой... Настоящий герой... Всех юнкеров вовремя прогнал, в
самый последний момент, а сам, - Николка, рассказывая, плакал, - а сам  их
прикрыл огнем. И меня чуть-чуть не убили  вместе  с  ним.  Мы  попали  под
пулеметный огонь, - Николка и плакал и рассказывал в одно время,  -  мы...
только двое остались, и он меня гнал и ругал и стрелял из  пулемета...  Со
всех  сторон  наехала  конница,  потому  что  нас  посадили   в   западню.
Положительно, со всех сторон.
   - А вдруг его только ранили?
   - Нет, - твердо ответил Николка и грязным платком стал вытирать глаза и
нос и рот, - нет, его убили. Я сам его ощупывал. В голову попала пуля и  в
грудь.


   Еще больше потемнело, из  соседней  комнаты  не  доносилось  ни  звука,
потому что Мария Францевна умолкла, а в гостиной, тесно сойдясь, шептались
трое: сестра Ная - Ирина, та толстая в пенсне  -  хозяйка  квартиры  Лидия
Павловна, как узнал Николка, и сам Николка.
   - У меня с собой денег нет, - шептал Николка, - если  нужно,  я  сейчас
сбегаю за деньгами, и тогда поедем.
   - Я денег дам сейчас, - гудела Лидия Павловна, - деньги-то это пустяки,
только вы, ради бога, Добейтесь там. Ирина, ей ни слова не говори,  где  и
что... Я прямо и не знаю, что и делать...
   - Я с ним поеду, - шептала Ирина, - и мы добьемся. Вы скажете,  что  он
лежит в казармах и что нужно разрешение, чтобы его видеть.
   - Ну, ну... Это хорошо... хорошо...
   Толстая - тотчас засеменила в соседнюю комнату, и оттуда послышался  ее
голос, шепчущий, убеждающий:
   - Мария Францевна, ну, лежите, ради Христа... Они сейчас поедут  и  все
узнают. Это юнкер сообщил, что он в казармах лежит.
   - На нарах?.. -  спросил  звонкий  и,  как  показалось  опять  Николке,
ненавистный голос.
   - Что вы, Марья Францевна, в часовне он, в часовне...
   - Может, лежит на перекрестке, собаки его грызут.
   - Ах, Марья Францевна, ну, что вы говорите... Лежите  спокойно,  умоляю
вас...
   - Мама стала совсем ненормальной за эти три дня... -  зашептала  сестра
Ная и опять отбросила непокорную прядь волос и посмотрела  далеко  куда-то
за Николку, - а впрочем, теперь все в