здор.
   - Я поеду с ними, - раздалось из соседней комнаты...
   Сестра моментально встрепенулась и побежала.
   - Мама,  мама,  ты  не  поедешь.  Ты  не  поедешь.  Юнкер  отказывается
хлопотать, если ты поедешь. Его  могут  арестовать.  Лежи,  лежи,  я  тебя
прошу...
   - Ну, Ирина, Ирина, Ирина, Ирина, - раздалось из  соседней  комнаты,  -
убили, убили его, а ты что ж? Что же?.. Ты, Ирина...  Что  я  буду  делать
теперь, когда Феликса убили? Убили... И лежит на снегу... Думаешь ли ты...
- Опять  началось  рыдание,  и  заскрипела  кровать,  и  послышался  голос
хозяйки:
   - Ну, Марья Францевна, ну, бедная, ну, терпите, терпите...
   - Ах, господи, господи, - сказала  молодая  и  быстро  пробежала  через
гостиную. Николка, чувствуя ужас и отчаяние, подумал в смятении: "А как не
найдем, что тогда?"


   У самых ужасных  дверей,  где,  несмотря  на  мороз,  чувствовался  уже
страшный тяжелый запах, Николка остановился и сказал:
   - Вы, может быть, посидите здесь... А... А то  там  такой  запах,  что,
может быть, вам плохо будет.
   Ирина посмотрела на зеленую дверь, потом на Николку и ответила:
   - Нет, я с вами пойду.
   Николка потянул за ручку тяжелую  дверь,  и  они  вошли.  Вначале  было
темно. Потом замелькали бесконечные ряды  вешалок  пустых.  Вверху  висела
тусклая лампа.
   Николка тревожно обернулся на свою спутницу, но та - ничего - шла рядом
с ним, и только лицо ее было бледно, а брови она нахмурила. Так нахмурила,
что напомнила Николке Най-Турса, впрочем, сходство мимолетное - у Ная было
железное лицо, простое и мужественное, а эта - красавица, и не такая,  как
русская, а, пожалуй, иностранка. Изумительная, замечательная девушка.
   Этот запах, которого так боялся Николка, был всюду. Пахли  полы,  пахли
стены, деревянные вешалки. Ужасен этот запах был до того,  что  его  можно
было  даже  видеть.  Казалось,  что  стены  жирные  и  липкие,  а  вешалки
лоснящиеся, что полы жирные, а воздух густой и сытный, падалью  пахнет.  К
самому  Запаху,  впрочем,  привыкнешь  очень  быстро,  но  уже  лучше   не
присматриваться и не думать. Самое главное не думать, а то сейчас узнаешь,
что значит тошнота. Мелькнул студент в пальто и исчез. За вешалками  слева
открылась со скрипом дверь, и оттуда  вышел  человек  в  сапогах.  Николка
посмотрел на него и быстро отвел  глаза,  чтобы  не  видеть  его  пиджака.
Пиджак лоснился, как вешалка, и руки человека лоснились.
   - Вам что? - спросил человек строго...
   - Мы пришли, - заговорил Николка, - по делу, нам бы заведующего...  Нам
нужно найти убитого. Здесь он, вероятно?
   - Какого убитого? - спросил человек и поглядел исподлобья...
   - Тут вот на улице, три дня, как его убили...
   - Ага, стало быть, юнкер или офицер... И гайдамаки попадали. Он - кто?
   Николка побоялся сказать, что Най-Турс именно офицер, и сказал так:
   - Ну да, и его тоже убили...
   - Он офицер, мобилизованный гетманом, - сказала Ирина, - Най-Турс, -  и
пододвинулась к человеку.
   Тому было, по-видимому, все равно, кто такой Най-Турс, он боком  глянул
на Ирину и ответил, кашляя и плюя на пол:
   - Я не знаю, як тут быть. Занятия уже кончены, и никого в  залах  нема.
Другие сторожа ушли. Трудно искать. Очень трудно.  Бо  трупы  перенесли  в
нижние кладовки. Трудно, дуже трудно...
   Ирина Най расстегнула сумочку,  вынула  денежную  бумажку  и  протянула
сторожу. Николка отвернулся,  боясь,  что  честный  человек  сторож  будет
протестовать против этого. Но сторож не протестовал...
   - Спасибо, барышня, - сказал он  и  оживился,  -  найти  можно.  Только
разрешение нужно. Если профессор дозволит, можно забрать труп.
   - А где же профессор?.. - спросил Николка.
   - Они здесь, только они заняты. Я не знаю... доложить?..
   - Пожалуйста, пожалуйста, доложите ему сейчас же, - попросил Николка, -
я его сейчас же узнаю, убитого...
   - Доложить можно,  -  сказал  сторож  и  повел  их.  Они  поднялись  по
ступенькам в коридор, где запах стал  еще  страшнее.  Потом  по  коридору,
потом влево, и запах ослабел, и посветлело, потому  что  коридор  был  под
стеклянной крышей. Здесь и справа и слева двери были белы. У одной из  них
сторож остановился, постучал, потом снял шапку и вошел.  В  коридоре  было
тихо, и через крышу сеялся свет. В углу вдали начинало смеркаться.  Сторож
вышел и сказал:
   - Зайдите сюда.
   Николка вошел  туда,  за  ним  Ирина  Най...  Николка  снял  фуражку  и
разглядел первым долгом черные пятна лоснящихся штор в огромной комнате  и
пучок страшного острого света, падавшего на стол, а в пучке черную  бороду
и  изможденное  лицо  в  морщинах  и  горбатый  нос.  Потом,  подавленный,
оглянулся по стенам. В полутьме поблескивали бесконечные шкафы,  и  в  них
мерещились какие-то уроды, темные и желтые, как страшные китайские фигуры.
Еще вдали увидал высокого человека в жреческом кожаном  фартуке  и  черных
перчатках. Тот склонился над длинным столом, на котором стояли, как пушки,
светлея зеркалами и  золотом  в  свете  спущенной  лампочки,  под  зеленым
тюльпаном, микроскопы.
   - Что вам? - спросил профессор.
   Николка по изможденному  лицу  и  этой  бороде  узнал,  что  он  именно
профессор, а тот жрец меньше - какой-то помощник.
   Николка кашлянул, все глядя на острый пучок, который выходил из  лампы,
странно изогнутой - блестящей, и на другие вещи  -  на  желтые  пальцы  от
табаку, на ужасный отвратительный предмет, лежащий  перед  профессором,  -
человеческую шею и  подбородок,  состоящие  из  жил  и  ниток,  утыканных,
увешанных десятками блестящих крючков и ножниц...
   - Вы родственники? -  спросил  профессор.  У  него  был  глухой  голос,
соответствующий изможденному лицу  и  этой  бороде.  Он  поднял  голову  и
прищурился на Ирину Най, на ее меховую шубку и ботики.
   - Я его сестра, - сказала Най, стараясь не смотреть на то,  что  лежало
перед профессором.
   - Вот видите, Сергей Николаевич,  как  с  этим  трудно.  Уж  не  первый
случай... Да, может, он еще и не у нас. В чернорабочую ведь возили трупы?
   - Возможно, - отозвался тот высокий  и  бросил  какой-то  инструмент  в
сторону...
   - Федор! - крикнул профессор...


   - Нет, вы туда... Туда вам нельзя... Я сам... - робко молвил Николка...
   - Сомлеете, барышня, - подтвердил сторож. -  Здесь,  -  добавил  он,  -
можно подождать.
   Николка отвел его в сторону, дал ему еще две  бумажки  и  попросил  его
посадить барышню на чистый табурет. Сторож, пыхтя горящей махоркой,  вынес
табурет откуда-то, где стояли зеленая лампа и скелеты.
   - Вы не медик, панычу? Медики, те привыкают сразу, - и, открыв  большую
дверь, щелкнул выключателем, Шар загорелся вверху под стеклянным потолком.
Из комнаты шел тяжкий запах. Цинковые столы белели рядами. Они были пусты,
и где-то со стуком  падала  вода  в  раковину.  Под  ногами  гулко  звенел
каменный пол. Николка, страдая от запаха, оставшегося здесь, должно  быть,
навеки,  шел,  стараясь  не  думать.   Они   со   сторожем   вышли   через
противоположные двери в совсем темный коридор, где сторож зажег  маленькую
лампу, затем прошли немного дальше. Сторож отодвинул тяжелый засов, открыл
чугунную дверь и опять щелкнул. Холодом обдало Николку. Громадные цилиндры
стояли в углах черного помещения и доверху, так, что выпирало из них, были
полны кусками и обрезками человеческого мяса,  лоскутами  кожи,  пальцами,
кусками раздробленных костей. Николка отвернулся, глотая слюну,  а  сторож
сказал ему:
   - Понюхайте, панычу.
   Николка закрыл глаза, жадно втянул  в  нос  нестерпимую  резь  -  запах
нашатыря из склянки.
   Как в полусне, Николка, сощурив глаз, видел вспыхнувший огонек в трубке
Федора и слышал сладостный дух горящей  махорки.  Федор  возился  долго  с
замком у сетки лифта, открыл его, и они с  Николкой  стали  на  платформу.
Федор дернул ручку, и платформа пошла вниз, скрипя. Снизу  тянуло  ледяным
холодом. Платформа стала. Вошли в огромную кладовую. Николка  мутно  видел
то, чего он никогда не видел. Как дрова в штабелях, одни на других, лежали
голые, источающие несносный, душащий человека, несмотря на нашатырь, смрад
человеческого  тела.  Ноги,  закоченевшие   или   расслабленные,   торчали
ступнями. Женские головы лежали со взбившимися и разметанными волосами,  а
груди их были мятыми, жеваными, в синяках.
   - Ну, теперь  будем  ворочать  их,  а  вы  глядите,  -  сказал  сторож,
наклоняясь. Он ухватил за ногу труп женщины, и она, скользкая,  со  стуком
сползла, как по маслу, на пол. Николке она  показалась  страшно  красивой,
как ведьма, и липкой. Глаза ее были раскрыты и  глядели  прямо  на  Федора
Николка с трудом отвел глаза  от  шрама,  опоясывающего  ее,  как  красной
лентой, и глядел в стороны. Его мутило, и голова кружилась при мысли,  что
нужно будет разворачивать всю эту многослитную груду слипшихся тел.
   - Не надо. Стойте, - слабо сказал он Федору и сунул склянку в карман, -
вон он. Нашел. Он сверху. Вон, вон.
   Федор тотчас двинулся, балансируя, чтобы  не  поскользнуться  на  полу,
ухватил Най-Турса за голову и сильно дернул. На животе у Ная ничком лежала
плоская, широкобедрая женщина, и в  волосах  у  нее  тускло,  как  обломок
стекла, светился в затылке  дешевенький,  забытый  гребень.  Федор  ловко,
попутно выдернул его, бросил в карман фартука и перехватил Ная под  мышки.
Голова того, вылезая со штабеля, размоталась, свисла, и  острый,  небритый
подбородок задрался кверху, одна рука соскользнула.
   Федор не швырнул Ная, как швырнул женщину, а бережно, под мышки, сгибая
уже расслабленное тело, повернул его так, что ноги Ная загребли по полу, к
Николке лицом, и сказал:
   - Вы смотрите - он? Чтобы не было ошибки...
   Николка глянул Наю  прямо  в  глаза,  открытые,  стеклянные  глаза  Ная
отозвались бессмысленно. Левая щека у  него  была  тронута  чуть  заметной
зеленью, а по груди, животу расплылись и  застыли  темные  широкие  пятна,
вероятно, крови.
   - Он, - сказал Николка.
   Федор так же под мышки втащил Ная на платформу лифта и  опустил  его  к
ногам Николки. Мертвый раскинул руки  и  опять  задрал  подбородок.  Федор
взошел сам, тронул ручку, и платформа ушла вверх.


   В ту же ночь в часовне все было  сделано  так,  как  Николка  хотел,  и
совесть  его  была  совершенно  спокойна,  но  печальна  и   строга.   При
анатомическом  театре  в  часовне,  голой  и  мрачной,  посветлело.   Гроб
какого-то неизвестного в углу закрыли крышкой,  и  тяжелый,  неприятный  и
страшный чужой покойник сосед не смущал покоя  Ная.  Сам  Най  значительно
стал радостнее и повеселел в гробу.
   Най - обмытый сторожами, довольными и словоохотливыми, Най - чистый, во
френче без погон, Най с венцом на лбу под тремя огнями, и, главное, Най  с
аршином пестрой георгиевской ленты, собственноручно Николкой уложенной под
рубаху на холодную его вязкую грудь. Старуха мать от трех огней  повернула
к Николке трясущуюся голову и сказала ему:
   - Сын мой. Ну, спасибо тебе.
   И от этого Николка опять заплакал и ушел из часовни  на  снег.  Кругом,
над двором анатомического театра, была ночь, снег, и  звезды  крестами,  и
белый Млечный путь.



18

   Турбин стал умирать  днем  двадцать  второго  декабря.  День  этот  был
мутноват, бел и  насквозь  пронизан  отблеском  грядущего  через  два  дня
рождества. В особенности этот отблеск  чувствовался  в  блеске  паркетного
пола  в  гостиной,  натертого  совместными  усилиями  Анюты,   Николки   и
Лариосика,  бесшумно  шаркавших  накануне.  Так  же  веяло  рождеством  от
переплетиков лампадок, начищенных  Анютиными  руками.  И,  наконец,  пахло
хвоей и зелень осветила угол у  разноцветного  Валентина,  как  бы  навеки
забытого над открытыми клавишами...

   Я за сестру...

   Елена вышла  около  полудня  из  двери  турбинской  комнаты  не  совсем
твердыми шагами и молча прошла через столовую, где в совершенном  молчании
сидели Карась, Мышлаевский и Лариосик. Ни один из них не  шевельнулся  при
ее проходе, боясь ее лица. Елена закрыла дверь к себе в комнату, а тяжелая
портьера тотчас улеглась неподвижно.
   Мышлаевский шевельнулся.
   - Вот, - сиплым шепотом промолвил он, - все хорошо сделал  командир,  а
Алешку-то неудачно пристроил...
   Карась и  Лариосик  ничего  к  этому  не  добавили.  Лариосик  заморгал
глазами, и лиловатые тени разлеглись у него на щеках.
   -  Э...  черт,  -  добавил  еще  Мышлаевский,  встал  и,   покачиваясь,
подобрался к  двери,  потом  остановился  в  нерешительности,  повернулся,
подмигнул на дверь Елены. - Слушайте, ребята, вы посматривайте... А то...
   Он потоптался и вышел в книжную, там его шаги замерли. Через  некоторое
время донесся его голос и еще какие-то странные ноющие звуки из Николкиной
комнаты.
   - Плачет, Никол, - отчаянным голосом прошептал Лариосик,  вздохнул,  на
цыпочках подошел к Елениной двери,  наклонился  к  замочной  скважине,  но
ничего не разглядел. Он беспомощно оглянулся на Карася,  стал  делать  ему
знаки, беззвучно спрашивать. Карась подошел к  двери,  помялся,  но  потом
стукнул все-таки тихонько несколько раз ногтем в дверь и негромко сказал:
   - Елена Васильевна, а Елена Васильевна...
   - Ах, не бойтесь вы, - донесся глуховато Еленин голос из-за двери, - не
входите.
   Карась отпрянул, и Лариосик тоже. Они оба вернулись на свои места -  на
стулья под печкой Саардама - и затихли. - Делать Турбиным  и  тем,  кто  с
Турбиными был тесно и кровно связан, в комнате Алексея было нечего. Там  и
так стало тесно от трех мужчин. Это был тот золотоглазый медведь,  другой,
молодой, бритый и стройный, больше похожий на гвардейца, чем на врача,  и,
наконец, третий, седой профессор. Его искусство открыло ему  и  турбинской
семье нерадостные вести,  сразу,  как  только  он  появился  шестнадцатого
декабря. Он все понял и тогда же сказал, что у Турбина тиф. И сразу как-то
сквозная рана у подмышки левой руки отошла на второй план. Он же час всего
назад вышел с Еленой в гостиную и там, на ее  упорный  вопрос,  вопрос  не
только с языка, но и из сухих глаз и потрескавшихся губ и развитых прядей,
сказал, что надежды мало, и добавил, глядя в Еленины глаза глазами  очень,
очень опытного и всех поэтому жалеющего человека,  -  "очень  мало".  Всем
хорошо известно и Елене тоже, что это означает, что надежды вовсе  никакой
нет и, значит, Турбин умирает. После этого Елена прошла в спальню к  брату
и долго стояла, глядя ему в лицо,  и  тут  отлично  и  сама  поняла,  что,
значит, нет надежды. Не обладая искусством седого и доброго старика, можно
было знать, что умирает доктор Алексей Турбин.
   Он лежал, источая еще жар, но  жар  уже  зыбкий  и  непрочный,  который
вот-вот упадет.  И  лицо  его  уже  начало  пропускать  какие-то  странные
восковые оттенки,  и  нос  его  изменился,  утончился,  и  какая-то  черта
безнадежности  вырисовывалась  именно  у  горбинки  носа,  особенно   ясно
проступившей. Еленины ноги  похолодели,  и  стало  ей  туманно-тоскливо  в
гнойном камфарном, сытном воздухе спальни. Но это быстро прошло.
   Что-то в груди у Турбина заложило, как камнем, и дышал он с присвистом,
через оскаленные зубы  притягивая  липкую,  не  влезающую  в  грудь  струю
воздуха. Давно уже не было у него сознания, и он не  видел  и  не  понимал
того, что происходило вокруг него. Елена постояла,  посмотрела.  Профессор
тронул ее за руку и шепнул:
   - Вы идите, Елена Васильевна, мы сами все будем делать.
   Елена повиновалась и сейчас же  вышла.  Но  профессор  ничего  не  стал
больше делать.
   Он снял халат, вытер влажными ватными шарами руки и еще раз посмотрел в
лицо Турбину. Синеватая тень сгущалась у складок губ и носа.
   - Безнадежен, - очень тихо сказал  на  ухо  бритому  профессор,  -  вы,
доктор Бродович, оставайтесь возле него.
   - Камфару? - спросил Бродович шепотом.
   - Да, да, да.
   - По шприцу?
   - Нет, - глянул в окно, подумал, - сразу по три грамма. И  чаще.  -  Он
подумал, добавил: - Вы мне протелефонируйте в случае несчастного исхода, -
такие слова профессор шептал очень осторожно,  чтобы  Турбин  даже  сквозь
завесу бреда и тумана не воспринял их, -  в  клинику.  Если  же  этого  не
будет, я приеду сейчас же после лекции.


   Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у  них
двадцать четвертого декабря в  сумерки,  а  вечером  дробящимися,  теплыми
огнями зажигались в гостиной зеленые  еловые  ветви.  Но  теперь  коварная
огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и  спутали,  ускорили  жизнь  и
появление света лампадки. Елена,  прикрыв  дверь  в  столовую,  подошла  к
тумбочке у кровати, взяла с нее спички, влезла на стул и зажгла  огонек  в
тяжелой цепной лампаде, висящей перед  старой  иконой  в  тяжелом  окладе.
Когда огонек созрел,  затеплился,  венчик  над  смуглым  лицом  богоматери
превратился в золотой, глаза ее стали  приветливыми.  Голова,  наклоненная
набок, глядела на Елену. В двух квадратах окон  стоял  белый  декабрьский,
беззвучный день, в углу зыбкий язычок огня устроил предпраздничный  вечер,
Елена слезла со стула, сбросила с плеч платок и опустилась на колени.  Она
сдвинула край ковра,  освободила  себе  площадь  глянцевитого  паркета  и,
молча, положила первый земной поклон.
   В столовой прошел Мышлаевский, за ним Николка с поблекшими веками.  Они
побывали  в  комнате  Турбина.  Николка,  вернувшись  в  столовую,  сказал
собеседникам:
   - Помирает... - набрал воздуху.
   - Вот что, - заговорил Мышлаевский, -  не  позвать  ли  священника?  А,
Никол?.. Что ж ему так-то, без покаяния...
   - Лене нужно сказать, - испуганно ответил Николка, - как же без нее.  И
еще с ней что-нибудь сделается...
   - А что доктор говорит? - спросил Карась.
   - Да что тут говорить. Говорить более нечего, - просипел Мышлаевский.
   Они долго тревожно  шептались,  и  слышно  было,  как  вздыхал  бледный
отуманенный Лариосик. Еще раз ходили к доктору Бродовичу. Тот  выглянул  в
переднюю, закурил папиросу и прошептал,  что  это  агония,  что,  конечно,
священника можно позвать, что ему это безразлично, потому что больной  все
равно без сознания и ничему это не повредит.
   - Глухую исповедь...
   Шептались, шептались, но не решились пока звать, а к Елене стучали, она
через дверь глухо ответила: "Уйдите пока... я выйду..."
   И они ушли.
   Елена с колен исподлобья смотрела на  зубчатый  венец  над  почерневшим
ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом:
   - Слишком много горя сразу посылаешь, мать-заступница. Так в один год и
кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет  и  не  будет,
это я  понимаю.  Теперь  уж  очень  ясно  понимаю.  А  теперь  и  старшего
отнимаешь. За что?.. Как  мы  будем  вдвоем  с  Николом?..  Посмотри,  что
делается кругом, ты посмотри... Мать-заступница, неужто ж не  сжалишься?..
Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?
   Она опять поклонилась и жадно коснулась лбом  пола,  перекрестилась  и,
вновь простирая руки, стала просить:
   - На тебя одна надежда, пречистая дева. На  тебя.  Умели  сына  своего,
умоли господа бога, чтоб послал чудо...
   Шепот Елены стал страстным, она сбивалась в словах,  но  речь  ее  была
непрерывна, шла  потоком.  Она  все  чаще  припадала  к  полу,  отмахивала
головой, чтоб сбить назад выскочившую на глаза из-под гребенки прядь. День
исчез в квадратах окон, исчез и белый  сокол,  неслышным  прошел  плещущий
гавот в три часа дня, и совершенно неслышным  пришел  тот,  к  кому  через
заступничество  смуглой  девы  взывала  Елена.   Он   появился   рядом   у
развороченной гробницы, совершенно  воскресший,  и  благостный,  и  босой.
Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились
светом, переполнились сухим бесслезным плачем. Она лбом и щекой  прижалась
к полу, потом, всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку,  не  чувствуя
уже жесткого пола под коленями. Огонек разбух, темное  лицо,  врезанное  в
венец, явно ожива