ьно ударила.
   Вслед звезде черная даль за Днепром, даль, ведущая  к  Москве,  ударила
громом тяжко и длинно. И тотчас  хлопнула  вторая  звезда,  но  ниже,  над
самыми крышами, погребенными под снегом.
   И тотчас синяя гайдамацкая дивизия  тронулась  с  моста  и  побежала  в
Город, через Город и навеки вон.
   Следом за синей дивизией, волчьей побежкой прошел на померзших  лошадях
курень Козыря-Лешко, проплясала какая-то кухня... потом исчезло  все,  как
будто никогда и не было. Остался только стынущий труп  еврея  в  черном  у
входа на мост, да утоптанные хлопья сена, да конский навоз.
   И  только  труп  и  свидетельствовал,  что  Пэтурра  не  миф,  что   он
действительно был... Дзынь... Трень... гитара, турок... кованый на Бронной
фонарь... девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный  вой  в
ночи, мороз... Значит, было.

   Он, Гриць, до работы...
   В Гриця порваны чоботы...

   А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?
   Нет. Никто.
   Просто  растает  снег,  взойдет  зеленая  украинская  трава,   заплетет
землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной  над  полями,  и  крови  не
останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто  выкупать  ее
не будет.
   Никто.


   С вечера жарко натопили Саардамские изразцы, и до сих пор, до  глубокой
ночи, печи все еще  держали  тепло.  Надписи  были  смыты  с  Саардамского
Плотника, и осталась только одна:

   "...Лен... я взял билет на Аид..."

   Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала,  спал
давно и спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях.
   За окнами расцветала все победоноснее студеная ночь и  беззвучно  плыла
над землей. Играли звезды, сжимаясь и расширяясь, и особенно высоко в небе
была звезда красная и пятиконечная - Марс.
   В теплых комнатах поселились сны.
   Турбин спал в своей  спаленке,  и  сон  висел  над  ним,  как  размытая
картина. Плыл, качаясь, вестибюль, и император Александр I жег  в  печурке
списки дивизиона... Юлия прошла и поманила и засмеялась, проскакали  тени,
кричали: "Тримай! Тримай!"
   Беззвучно стреляли, и пытался бежать от них Турбин, но ноги прилипали к
тротуару на Мало-Провальной, и погибал во сне Турбин. Проснулся со стоном,
услышал храп Мышлаевского из гостиной, тихий свист Карася и  Лариосика  из
книжной. Вытер пот со лба, опомнился, слабо улыбнулся, потянулся к часам.
   Было на часиках три.
   - Наверно, ушли... Пэтурра... Больше не будет никогда. И вновь уснул.


   Ночь расцветала. Тянуло уже к утру, и погребенный под  мохнатым  снегом
спал дом. Истерзанный Василиса почивал в холодных простынях,  согревая  их
своим похудевшим телом. Видел Василиса сон нелепый  и  круглый.  Будто  бы
никакой революции не было, все была чепуха и вздор. Во сне.  Сомнительное,
зыбкое счастье наплывало на Василису. Будто бы лето и вот  Василиса  купил
огород. Моментально  выросли  на  нем  овощи.  Грядки  покрылись  веселыми
завитками, и  зелеными  шишками  в  них  выглядывали  огурцы.  Василиса  в
парусиновых брюках стоял и глядел на милое, заходящее солнышко,  почесывая
живот...
   Тут  Василисе  приснились  взятые  круглые,  глобусом,  часы.  Василисе
хотелось, чтобы ему стало жалко часов, но солнышко так приятно сияло,  что
жалости не получалось.
   И вот в этот хороший миг какие-то розовые, круглые поросята  влетели  в
огород и  тотчас  пятачковыми  своими  мордами  взрыли  грядки.  Фонтанами
полетела земля.  Василиса  подхватил  с  земли  палку  и  собирался  гнать
поросят, но тут же выяснилось, что поросята страшные - у них острые клыки.
Они стали наскакивать на Василису, причем подпрыгивали на аршин от  земли,
потому что внутри у них  были  пружины.  Василиса  взвыл  во  сне,  верным
боковым  косяком  накрыло  поросят,  они  провалились  в  землю,  и  перед
Василисой всплыла черная, сыроватая его спальня...


   Ночь расцветала. Сонная дрема прошла над городом, мутной  белой  птицей
пронеслась, минуя сторонкой крест Владимира, упала за Днепром в самую гущу
ночи  и  поплыла  вдоль  железной  дуги.  Доплыла  до  станции  Дарницы  и
задержалась над ней. На третьем пути стоял бронепоезд. Наглухо, до  колес,
были зажаты площадки в серую броню. Паровоз чернел многогранной глыбой, из
брюха его вываливался огненный плат, разлегаясь на рельсах, и  со  стороны
казалось,  что  утроба  паровоза  набита  раскаленными  углями.  Он  сипел
тихонько и злобно, сочилось что-то  в  боковых  стенках,  тупое  рыло  его
молчало и щурилось в приднепровские леса. С  последили  площадки  в  высь,
черную и синюю, целилось широченное дуло  в  глухом  наморднике  верст  на
двенадцать и прямо в полночный крест.
   Станция в ужасе замерла. На лоб  надвинула  тьму,  и  светилась  в  ней
осовевшими от  вечернего  грохота  глазками  желтых  огней.  Суета  на  ее
платформах была непрерывная, несмотря на предутренний час. В низком желтом
бараке  телеграфа  три  окна  горели  ярко,  и  слышался   сквозь   стекла
непрекращающийся стук трех аппаратов. По платформе бегали взад  и  вперед,
несмотря на жгучий мороз, фигуры людей в полушубках по колено, в шинелях и
черных бушлатах. В стороне от бронепоезда и сзади, растянувшись, не  спал,
перекликался и гремел дверями теплушек эшелон.
   А у бронепоезда, рядом с паровозом и первым железным  корпусом  вагона,
ходил, как  маятник,  человек  в  длинной  шинели,  в  рваных  валенках  и
остроконечном куколе-башлыке.  Винтовку  он  нежно  лелеял  на  руке,  как
уставшая мать ребенка, и рядом с  ним  ходила  меж  рельсами,  под  скупым
фонарем, по снегу, острая щепка черной тени  и  теневой  беззвучный  штык.
Человек очень сильно устал и зверски, не по-человечески  озяб.  Руки  его,
синие и холодные, тщетно рылись деревянными пальцами в рвани рукавов,  ища
убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной  пасти  башлыка,
открывавшей мохнатый, обмороженный рот, глядели  глаза  в  снежных  космах
ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.
   Человек ходил методически, свесив штык, и думал только об одном,  когда
же истечет, наконец, морозный час пытки и  он  уйдет  с  озверевшей  земли
вовнутрь, где божественным жаром  пышут  трубы,  греющие  эшелоны,  где  в
тесной конуре он сможет свалиться на узкую койку, прильнуть к ней и на ней
распластаться. Человек и тень ходили от огненного всплеска броневого брюха
к темной стене первого боевого ящика, до того места, где чернела  надпись:
"Бронепоезд "Пролетарий".
   Тень, то вырастая, то уродливо горбатясь,  но  неизменно  остроголовая,
рыла снег своим черным штыком.  Голубоватые  лучи  фонаря  висели  в  тылу
человека. Две голубоватые луны, не грея и  дразня,  горели  на  платформе.
Человек искал хоть какого-нибудь огня и  нигде  не  находил  его;  стиснув
зубы, потеряв надежду согреть пальцы ног,  шевеля  ими,  неуклонно  рвался
взором к звездам. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс,  сияющую
в небе впереди под Слободкой. И он смотрел на нее.  От  его  глаз  шел  на
миллионы верст взгляд и не упускал ни на минуту красноватой живой  звезды.
Она сжималась и расширялась,  явно  жила  и  была  пятиконечная.  Изредка,
истомившись, человек опускал винтовку  прикладом  в  снег,  остановившись,
мгновенно и прозрачно засыпал, и черная стена бронепоезда  не  уходила  из
этого  сна,  не  уходили  и  некоторые  звуки  со  станции.   Но   к   ним
присоединялись новые. Вырастал во сне небосвод невиданный.  Весь  красный,
сверкающий и весь одетый Марсами  в  их  живом  сверкании.  Душа  человека
мгновенно наполнялась счастьем. Выходил неизвестный, непонятный всадник  в
кольчуге  и  братски  наплывал  на  человека.  Кажется,  совсем  собирался
провалиться во сне черный бронепоезд, и вместо  него  вырастала  в  снегах
зарытая деревня - Малые Чугры. Он, человек, у околицы Чугров, а  навстречу
ему идет сосед и земляк.
   - Жилин? - говорил беззвучно, без губ, мозг человека, и тотчас  грозный
сторожевой голос в груди выстукивал три слова:
   - Пост... часовой... замерзнешь...
   Человек  уже  совершенно  нечеловеческим  усилием   отрывал   винтовку,
вскидывал на руку, шатнувшись, отдирал ноги и шел опять.
   Вперед - назад. Вперед - назад. Исчезал сонный небосвод, опять  одевало
весь морозный мир синим шелком неба, продырявленного черным и  губительным
хоботом орудия. Играла  Венера  красноватая,  а  от  голубой  луны  фонаря
временами  поблескивала  на  груди  человека  ответная  звезда.  Она  была
маленькая и тоже пятиконечная.


   Металась и металась потревоженная дрема. Летела вдоль Днепра. Пролетела
мертвые пристани и упала над Подолом. На нем очень давно погасли огни. Все
спали. Только на углу Волынской в трехэтажном каменном здании, в  квартире
библиотекаря,  в  узенькой,  как  дешевый  номер  дешевенькой   гостиницы,
комнате, сидел голубоглазый Русаков у лампы под стеклянным горбом колпака.
Перед Русаковым лежала тяжелая книга в желтом кожаном переплете. Глаза шли
по строкам медленно и торжественно.
   "И увидал я мертвых и великих, стоящих перед  богом  и  книги  раскрыты
были, и иная книга раскрыта, которая  есть  книга  жизни;  и  судимы  были
мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими.
   Тогда отдало море мертвых, бывших в нем, и смерть и ад отдали  мертвых,
которые были в них, и судим был каждый по делам своим.
   .......................................
   и кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное.
   .......................................
   и увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и  прежняя  земля
миновали и моря уже нет".
   По мере того как он читал потрясающую  книгу,  ум  его  становился  как
сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
   Болезни и страдания  казались  ему  неважными,  несущественными.  Недуг
отпадал, как короста с забытой в лесу  отсохшей  ветви.  Он  видел  синюю,
бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую
покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в  мире  он  дошел  до
слов: "...слезу с очей, и смерти не будет, уже  ни  плача,  ни  вопля,  ни
болезни уже не будет, ибо прежнее прошло".


   Смутная мгла расступилась и пропустила к  Елене  поручика  Шервинского.
Выпуклые глаза его развязно улыбались.
   - Я демон, -  сказал  он,  щелкнув  каблуками,  -  а  он  не  вернется,
Тальберг, - и я пою вам...
   Он вынул из кармана огромную сусальную звезду и нацепил ее на  грудь  с
левой стороны. Туманы сна ползли вокруг него, его лицо из клубов  выходило
ярко-кукольным. Он пел пронзительно, не так, как наяву:
   - Жить, будем жить!!
   - А смерть придет, помирать будем... - пропел Николка и вошел.
   В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый  венчик
с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрет, и  горько  зарыдала  и
проснулась с криком в ночи:
   - Николка. О, Николка?
   И долго, всхлипывая, слушала бормотание ночи.
   И ночь все плыла.


   И, наконец, Петька Щеглов во флигеле видел сон.
   Петька был маленький, поэтому он не интересовался ни  большевиками,  ни
Петлюрой, ни Демоном. И  сон  привиделся  ему  простой  и  радостный:  как
солнечный шар.
   Будто бы шел Петька по зеленому большому лугу, а  на  этом  лугу  лежал
сверкающий алмазный шар, больше Петьки. Во сне взрослые,  когда  им  нужно
бежать, прилипают к земле, стонут и  мечутся,  пытаясь  оторвать  ноги  от
трясины. Детские же ноги резвы и свободны.  Петька  добежал  до  алмазного
шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его  руками.  Шар  обдал
Петьку сверкающими брызгами. Вот  весь  сон  Петьки.  От  удовольствия  он
расхохотался в ночи. И ему весело стрекотал сверчок за печкой. Петька стал
видеть иные, легкие и радостные сны, а сверчок все пел и пел  свою  песню,
где-то в щели, в белом углу за ведром, оживляя сонную, бормочущую  ночь  в
семье.
   Последняя ночь расцвела. Во второй  половине  ее  вся  тяжелая  синева,
занавес бога, облекающий мир,  покрылась  звездами.  Похоже  было,  что  в
неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную.
В алтаре зажигали огоньки, и они проступали  на  завесе  целыми  крестами,
кустами и квадратами. Над Днепром с  грешной  и  окровавленной  и  снежной
земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира.  Издали
казалось, что поперечная перекладина исчезла - слилась с вертикалью, и  от
этого крест превратился в угрожающий острый меч.
   Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч
исчезнет, а вот звезды  останутся,  когда  и  тени  наших  тел  и  дел  не
останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал.  Так
почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?

   1923-1924, Москва