У меня приказ сверху:  избегать  укомплектования  монархическими
элементами,  ввиду  того,  что   население...   необходима,   видите   ли,
сдержанность. Кроме того,  гетман,  с  которым  мы  в  непосредственной  и
теснейшей связи, как вам известно... печально... печально...
   Голос полковника при этом не только  не  выражал  никакой  печали,  но,
наоборот, звучал очень радостно,  и  глазки  находились  в  совершеннейшем
противоречии с тем, что он говорил.
   "Ага-а? - многозначительно подумал Турбин, -  дурак  я...  а  полковник
этот не глуп. Вероятно, карьерист, судя по физиономии, но это ничего".
   - Не знаю уж, как и быть... ведь в настоящий момент, - полковник  жирно
подчеркнул слово  "настоящий",  -  так,  в  настоящий  момент,  я  говорю,
непосредственной нашей задачей является защита Города и  гетмана  от  банд
Петлюры, и, возможно, большевиков. А там,  там  видно  будет...  Позвольте
узнать, где вы служили, доктор, до сего времени?
   - В  тысяча  девятьсот  пятнадцатом  году,  по  окончании  университета
экстерном, в венерологической клинике, затем младшим врачом в  Белградском
гусарском полку, а затем ординатором тяжелого  трехсводного  госпиталя.  В
настоящее время демобилизован и занимаюсь частной практикой.
   - Юнкер! - воскликнул полковник, - попросите ко мне старшего офицера.
   Чья-то голова провалилась в яме, а  затем  перед  полковником  оказался
молодой офицер, черный, живой и настойчивый. Он был в  круглой  барашковой
шапке, с малиновым верхом, перекрещенным галуном, в серой,  длинной  a  La
Мышлаевский шинели, с туго перетянутым поясом, с револьвером. Его  помятые
золотые погоны показывали, что он штабс-капитан.
   - Капитан Студзинский, - обратился к нему  полковник,  -  будьте  добры
отправить  в  штаб  командующего  отношение  о  срочном  переводе  ко  мне
поручика... э...
   - Мышлаевский, - сказал, козырнув, Мышлаевский.
   - ...Мышлаевского, по специальности,  из  второй  дружины.  И  туда  же
отношение, что лекарь... э?
   - Турбин...
   - Турбин мне крайне необходим в  качестве  врача  дивизиона.  Просим  о
срочном его назначении.
   - Слушаю, господин полковник,  -  с  неправильными  ударениями  ответил
офицер и козырнул. "Поляк", - подумал Турбин.
   - Вы, поручик, можете не возвращаться  в  дружину  (это  Мышлаевскому).
Поручик примет четвертый взвод (офицеру).
   - Слушаю, господин полковник.
   - Слушаю, господин полковник.
   - А вы, доктор, с  этого  момента  на  службе.  Предлагаю  вам  явиться
сегодня через час на плац Александровской гимназии.
   - Слушаю, господин полковник.
   - Доктору немедленно выдать обмундирование.
   - Слушаю.
   - Слушаю, слушаю! - кричал басок в яме.
   - Слушаете? Нет. Говорю: нет... Нет, говорю, - кричало за перегородкой.
   Брры-ынь... Пи... Пи-у, - пела птичка в яме.
   - Слушаете?..


   -  "Свободные  вести"!  "Свободные  вести"!  Ежедневная  новая   газета
"Свободные вести"! - кричал  газетчик-мальчишка,  повязанный  сверх  шайки
бабьим платком. - Разложение Петлюры.  Прибытие  черных  войск  в  Одессу.
"Свободные вести"!
   Турбин успел за час побывать дома.  Серебряные  погоны  вышли  из  тьмы
ящика в письменном  столе,  помещавшемся  в  маленьком  кабинете  Турбина,
примыкавшем к гостиной. Там белые занавеси  на  окне  застекленной  двери,
выходящей на балкон, письменный стол  с  книгами  и  чернильным  прибором,
полки с  пузырьками  лекарств  и  приборами,  кушетка,  застланная  чистой
простыней. Бедно и тесновато, но уютно.
   - Леночка, если  сегодня  я  почему-либо  запоздаю  и  если  кто-нибудь
придет, скажи - приема нет. Постоянных больных нет... Поскорее, детка.
   Елена торопливо, оттянув ворот гимнастерки, пришивала погоны...  Вторую
пару, защитных зеленых с черным просветом, она пришила на шинель.
   Через несколько минут Турбин выбежал  через  парадный  ход,  глянул  на
белую дощечку:

   "Доктор А.В.Турбин.
   Венерические болезни и сифилис.
   606 - 914.
   Прием с 4-х до 6-ти."

   Приклеил поправку "С 5-ти до 7-ми" и побежал  вверх,  по  Алексеевскому
спуску.
   - "Свободные вести"!
   Турбин задержался, купил у газетчика и на ходу развернул газету:

   "Беспартийная демократическая газета.
   Выходит ежедневно.
   13 декабря 1918 года.
   Вопросы  внешней  торговли  и,  в  частности,  торговли   с   Германией
заставляют нас..."

   - Позвольте, а где же?.. Руки зябнут.

   "По сообщению нашего корреспондента,  в  Одессе  ведутся  переговоры  о
высадке двух дивизий черных колониальных войск. Консул Энно  не  допускает
мысли, чтобы Петлюра..."

   - Ах, сукин сын, мальчишка!

   "Перебежчики,  явившиеся  вчера   в   штаб   нашего   командования   на
Посту-Волынском, сообщили о все растущем разложении в рядах банд  Петлюры.
Третьего дня конный полк в районе  Коростеня  открыл  огонь  по  пехотному
полку сечевых стрельцов. В бандах Петлюры наблюдается сильное тяготение  к
миру. Видимо,  авантюра  Петлюры  идет  к  краху.  По  сообщению  того  же
перебежчика, полковник Болботун, взбунтовавшийся против  Петлюры,  ушел  в
неизвестном  направлении  со  своим  полком  и  4-мя  орудиями.   Болботун
склоняется к гетманской ориентации.
   Крестьяне ненавидят Петлюру за реквизиции. Мобилизация, объявленная  им
в деревнях, не имеет никакого успеха. Крестьяне массами уклоняются от нее,
прячась в лесах."

   - Предположим... ах, мороз проклятый... Извините.
   - Батюшка, что ж вы людей давите? Газетки дома надо читать...
   - Извините...

   "Мы всегда утверждали, что авантюра Петлюры..."

   - Вот мерзавец! Ах ты ж, мерзавцы...
   Кто честен и не волк, идет в добровольческий полк...
   - Иван Иванович, что это вы сегодня не в духе?
   - Да жена напетлюрила. С самого утра сегодня болботунит...
   Турбин даже в лице изменился от этой остроты, злобно скомкал  газету  и
швырнул ее на тротуар. Прислушался.
   - Бу-у, - пели пушки. У-уух, - откуда-то, из утробы земли,  звучало  за
городом.
   - Что за черт?
   Турбин круто повернулся, поднял газетный ком, расправил его и  прочитал
еще раз на первой странице внимательно:

   "В районе Ирпеня столкновения наших разведчиков с  отдельными  группами
бандитов Петлюры.
   На Серебрянском направлении спокойно.
   В Красном Трактире без перемен.
   В направлении Боярки полк  гетманских  сердюков  лихой  атакой  рассеял
банду в полторы тысячи человек. В плен взято 2 человека."

   Гу... гу... гу... Бу... бу... бу... -  ворчала  серенькая  зимняя  даль
где-то на юго-западе. Турбин вдруг  открыл  рот  и  побледнел.  Машинально
запихнул газету в карман. От бульвара, по  Владимирской  улице  чернела  и
ползла толпа. Прямо  по  мостовой  шло  много  людей  в  черных  пальто...
Замелькали бабы на тротуарах. Конный, из  Державной  варты,  ехал,  словно
предводитель. Рослая лошадь прядала ушами, косилась,  шла  боком.  Рожа  у
всадника  была  растерянная.  Он  изредка  что-то  выкрикивал,   помахивая
нагайкой для порядка, и выкриков его никто не слушал. В толпе, в  передних
рядах, мелькнули золотые ризы и бороды священников,  колыхнулась  хоругвь.
Мальчишки сбегались со всех сторон.
   - "Вести"! - крикнул газетчик и устремился к толпе.
   Поварята в белых колпаках с плоскими донышками выскочили из преисподней
ресторана "Метрополь". Толпа расплывалась по снегу, как чернила по бумаге.
   Желтые длинные ящики колыхались над толпой. Когда первый  поравнялся  с
Турбиным, тот разглядел угольную корявую надпись на его  боку:  "Прапорщик
Юцевич".
   На следующем: "Прапорщик Иванов".
   На третьем: "Прапорщик Орлов".
   В толпе вдруг возник визг. Седая женщина, в сбившейся на затылок шляпе,
спотыкаясь и роняя какие-то свертки  на  землю,  врезалась  с  тротуара  в
толпу.
   - Что это такое? Ваня?! - залился ее голос. Кто-то, бледнея, побежал  в
сторону. Взвыла одна баба, за нею другая.
   - Господи Исусе Христе! - забормотали сзади Турбина. Кто-то давил его в
спину и дышал в шею.
   - Господи... последние времена. Что ж это,  режут  людей?..  Да  что  ж
это...
   - Лучше я уж не знаю что, чем такое видеть.
   - Что? Что? Что? Что? Что такое случилось? Кого это хоронят?
   - Ваня! - завывало в толпе.
   - Офицеров, что порезали в Попелюхе, - торопливо, задыхаясь от  желания
первым рассказать, бубнил голос, - выступили в Попелюху,  заночевали  всем
отрядом, а  ночью  их  окружили  мужики  с  петлюровцами  и  начисто  всех
порезали. Ну, начисто... Глаза повыкалывали, на плечах погоны  повырезали.
Форменно изуродовали.
   - Вот оно что? Ах, ах, ах...
   "Прапорщик Коровин", "Прапорщик Гердт", - проплывали желтые гробы.
   - До чего дожили... Подумайте.
   - Междоусобные брани.
   - Да как же?..
   - Заснули, говорят...
   - Так им и треба... - вдруг свистнул в толпе за спиной  Турбина  черный
голосок, и перед глазами у него позеленело. В  мгновение  мелькнули  лица,
шапки. Словно клещами, ухватил Турбин, просунув руку  между  двумя  шеями,
голос за рукав черного пальто. Тот обернулся и впал в состояние ужаса.
   - Что вы сказали? - шипящим голосом спросил Турбин и сразу обмяк.
   - Помилуйте, господин офицер, - трясясь в ужасе,  ответил  голос,  -  я
ничего не говорю. Я молчу. Что вы-с? - голос прыгал.
   Утиный нос побледнел, и Турбин сразу понял, что он ошибся,  схватил  не
того, кого нужно.  Под  утиным  барашковым  носом  торчала  исключительной
благонамеренности физиономия.  Ничего  ровно  она  не  могла  говорить,  и
круглые глазки ее закатывались от страха.
   Турбин выпустил рукав и в холодном бешенстве начал рыскать  глазами  по
шапкам, затылкам и  воротникам,  кипевшим  вокруг  него.  Левой  рукой  он
готовился что-то ухватить, а правой придерживал в кармане ручку браунинга.
Печальное пение священников проплывало мимо, и рядом, надрываясь, голосила
баба в платке. Хватать было решительно некого, голос словно  сквозь  землю
провалился.  Проплыл  последний  гроб,  "Прапорщик   Морской",   пролетели
какие-то сани.
   - "Вести"! - вдруг под самым ухом Турбина резнул сиплый альт.
   Турбин вытащил из кармана скомканный лист и, не помня  себя,  два  раза
ткнул им мальчишке в физиономию, приговаривая со скрипом зубовным:
   - Вот тебе вести. Вот тебе. Вот тебе вести. Сволочь!
   На этом припадок его бешенства и  прошел.  Мальчишка  разронял  газеты,
поскользнулся и сел в сугроб. Лицо его  мгновенно  перекосилось  фальшивым
плачем, а глаза наполнились отнюдь не фальшивой, лютейшей ненавистью.
   - Што это... что вы... за что мине? - загнусил он, стараясь зареветь  и
шаря по снегу. Чье-то лицо в удивлении выпятилось на Турбина,  но  боялось
что-нибудь сказать. Чувствуя стыд и нелепую чепуху, Турбин вобрал голову в
плечи и, круто свернув, мимо газового фонаря, мимо  белого  бока  круглого
гигантского здания музея, мимо каких-то  развороченных  ям  с  занесенными
пленкой  снега  кирпичами,  выбежал  на  знакомый  громадный  плац  -  сад
Александровской гимназии.
   - "Вести"! "Ежедневная демократическая газета"! - донеслось с улицы.


   Стовосьмидесятиоконным, четырехэтажным громадным покоем окаймляла  плац
родная Турбину гимназия. Восемь лет провел Турбин в ней, в течение  восьми
лет в весенние перемены он бегал по этому плацу, а  зимами,  когда  классы
были полны душной пыли и лежал  на  плацу  холодный  важный  снег  зимнего
учебного года, видел плац из окна. Восемь  лет  растил  и  учил  кирпичный
покой Турбина и младших - Карася и Мышлаевского.
   И ровно восемь же лет назад в последний раз видел Турбин сад  гимназии.
Его сердце защемило почему-то от страха. Ему показалось вдруг, что  черная
туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь  и  смыл  всю  жизнь,  как
страшный вал смывает пристань. О, восемь лет учения! Сколько  в  них  было
нелепого и грустного и отчаянного для мальчишеской души, но  сколько  было
радостного. Серый день, серый день, серый день, ут консекутивум, Кай  Юлий
Цезарь, кол по космографии и вечная ненависть к астрономии  со  дня  этого
кола. Но зато и весна, весна и  грохот  в  залах,  гимназистки  в  зеленых
передниках на бульваре, каштаны и май, и, главное, вечный маяк  впереди  -
университет, значит, жизнь  свободная,  -  понимаете  ли  вы,  что  значит
университет? Закаты на Днепре, воля, деньги, сила, слава.
   И вот он все это прошел. Вечно загадочные глаза учителей,  и  страшные,
до сих пор еще снящиеся, бассейны, из которых вечно выливается и никак  не
может вылиться вода, и сложные рассуждения о том, чем  Ленский  отличается
от Онегина, и как безобразен Сократ, и когда  основан  орден  иезуитов,  и
высадился Помпеи, и еще кто-то высадился,  и  высадился  и  высаживался  в
течение двух тысяч лет...
   Мало этого. За восемью годами гимназии, уже вне всяких бассейнов, трупы
анатомического театра, белые палаты, стеклянное молчание  операционных,  а
затем три года метания в седле, чужие раны, унижения  и  страдания,  -  о,
проклятый бассейн войны... И вот высадился все там же, на  этом  плацу,  в
том же саду. И бежал по плацу достаточно  больной  и  издерганный,  сжимал
браунинг в кармане, бежал черт знает куда и зачем. Вероятно,  защищать  ту
самую жизнь - будущее,  из-за  которого  мучился  над  бассейнами  и  теми
проклятыми пешеходами, из которых один  идет  со  станции  "А",  а  другой
навстречу ему со станции "Б".
   Черные окна являли полнейший и  угрюмейший  покой.  С  первого  взгляда
становилось понятно, что это покой  мертвый.  Странно,  в  центре  города,
среди развала, кипения и суеты, остался мертвый  четырехъярусный  корабль,
некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней.  Похоже  было,  что
никто уже его теперь не охранял, ни звука, ни движения не было в  окнах  и
под стенами, крытыми желтой николаевской краской. Снег девственным пластом
лежал на крышах, шапкой сидел на кронах каштанов, снег устилал плац ровно,
и только несколько разбегающихся дорожек следов показывали, что  истоптали
его только что.
   И главное: не только никто не знал, но и никто не интересовался -  куда
же все делось? Кто теперь учится в этом корабле?  А  если  не  учится,  то
почему?  Где  сторожа?  Почему  страшные,  тупорылые  мортиры  торчат  под
шеренгою  каштанов  у  решетки,   отделяющей   внутренний   палисадник   у
внутреннего парадного входа? Почему в гимназии цейхгауз? Чей? Кто? Зачем?
   Никто этого не знал, как никто не знал,  куда  девалась  мадам  Анжу  и
почему бомбы в ее магазине легли рядом с пустыми картонками?..


   - Накати-и! - прокричал голос. Мортиры шевелились  и  ползали.  Человек
двести  людей  шевелились,  перебегали,  приседали  и   вскакивали   около
громадных кованых колес. Смутно мелькали желтые полушубки, серые шинели  и
папахи, фуражки военные и защитные, и синие, студенческие.
   Когда Турбин пересек грандиозный плац, четыре мортиры стали в  шеренгу,
глядя на него пастью. Спешное учение возле мортир  закончилось,  я  в  две
шеренги стал пестрый новобранный строй дивизиона.
   - Господин кап-пи-тан, - пропел голос Мышлаевского, - взвод готов.
   Студзинский появился перед шеренгами, попятился и крикнул:
   - Левое плечо вперед, шагом марш!
   Строй хрустнул, колыхнулся и, нестройно топча снег, поплыл.
   Замелькали мимо Турбина многие знакомые и типичные студенческие лица. В
голове третьего взвода мелькнул Карась. Не зная еще, куда и зачем,  Турбин
захрустел рядом со взводом...
   Карась вывернулся из строя и, озабоченный, идя задом, начал считать:
   - Левой. Левой. Ать. Ать.
   В черную пасть подвального хода гимназии змеей втянулся строй, и  пасть
начала заглатывать ряд за рядом.
   Внутри гимназии было еще мертвеннее и мрачнее,  чем  снаружи.  Каменную
тишину и зыбкий сумрак брошенного здания  быстро  разбудило  эхо  военного
шага. Под сводами стали летать какие-то звуки,  точно  проснулись  демоны.
Шорох и писк слышался в тяжком шаге - это потревоженные крысы  разбегались
по темным закоулкам. Строй  прошел  по  бесконечным  и  черным  подвальным
коридорам, вымощенным кирпичными плитами, и пришел в громадный зал, где  в
узкие  прорези  решетчатых  окошек,  сквозь  мертвую  паутину,   скуповато
притекал свет.
   Адовый грохот молотков взломал молчание. Вскрывали деревянные окованные
ящики с патронами, вынимали бесконечные ленты и похожие на торты круги для
льюисовских пулеметов. Вылезли черные и серые, похожие  на  злых  комаров,
пулеметы. Стучали гайки, рвали клещи, в  углу  со  свистом  что-то  резала
пила. Юнкера вынимали кипы слежавшихся холодных папах, шинели  в  железных
складках, негнущиеся ремни, подсумки и фляги в сукне.
   - Па-а-живей, - послышался голос Студзинского. Человек шесть  офицеров,
в тусклых золотых погонах, завертелись, как плауны на воде. Что-то выпевал
выздоровевший тенор Мышлаевского.
   - Господин доктор! - прокричал Студзинский из тьмы,  -  будьте  любезны
принять команду фельдшеров и дать ей инструкции.
   Перед Турбиным тотчас оказались двое студентов. Один из них,  низенький
и взволнованный, был с красным  крестом  на  рукаве  студенческой  шинели.
Другой - в сером, и папаха налезала ему на глаза, так  что  он  все  время
поправлял ее пальцами.
   - Там ящики с медикаментами, -  проговорил  Турбин,  -  выньте  из  них
сумки, которые через плечо, и мне докторскую с набором. Потрудитесь выдать
каждому из артиллеристов по два индивидуальных пакета, бегло объяснив, как
их вскрыть в случае надобности.
   Голова Мышлаевского выросла над серым копошащимся  вечем.  Он  влез  на
ящик, взмахнул винтовкой, лязгнул затвором,  с  треском  вложил  обойму  и
затем,  целясь  в  окно  и  лязгая,  лязгая  и  целясь,  забросал  юнкеров
выброшенными патронами. После  этого  как  фабрика  застучала  в  подвале.
Перекатывая стук и лязг, юнкера зарядили винтовки.
   - Кто не умеет, осторожнее, юнкера-а, - пел  Мышлаевский,  -  объясните
студентам.
   Через головы полезли ремни с подсумками и фляги.
   Произошло чудо. Разношерстные пестрые люди превращались  в  однородный,
компактный  слой,  над  которым  колючей  щеткой,  нестройно  взмахивая  и
шевелясь, поднялась щетина штыков.
   - Господ офицеров попрошу ко мне, - где-то прозвучал Студзинский.
   В темноте коридора, под  малиновый  тихонький  звук  шпор,  Студзинский
заговорил негромко.
   - Впечатления?
   Шпоры потоптались. Мышлаевский, небрежно и ловко ткнув концами  пальцев
в околыш, пододвинулся к штабс-капитану и сказал:
   - У меня во взводе пятнадцать человек  не  имеют  понятия  о  винтовке.
Трудновато.
   Студзинский, вдохновенно глядя куда-то вверх, где  скромно  и  серенько
сквозь стекло лился последний жиденький светик, молвил:
   - Настроение?
   Опять заговорил Мышлаевский:
   - Кхм... кхм... Гробы напортили. Студентики  смутились.  На  них  дурно
влияет. Через решетку видели.
   Студзинский метнул на него черные упорные глаза.
   - Потрудитесь поднять настроение.
   И шпоры зазвякали, расходясь.
   - Юнкер Павловский! - загремел в цейхгаузе Мышлаевский, как  Радамес  в
"Аиде".
   - Павловского... го!.. го!.. го!! - ответил цейхгауз  каменным  эхом  и
ревом юнкерских голосов.
   - И'я!
   - Алексеевского училища?
   - Точно так, господин поручик.
   - А ну-ка, двиньте нам песню поэнергичнее.  Так,  чтобы  Петлюра  умер,
мать его душу...
   Один голос, высокий и чистый, завел под каменными сводами:

   Артиллеристом я рожден...

   Тенора откуда-то ответили в гуще штыков:

   В семье бригадной я учился.

   Вся студенческая гуща как-то дрогнула, быстро со слуха поймала мотив, и
вдруг, стихийным басовым хоралом, стреляя  пушечным  эхам,  взорвало  весь
цейхгауз:

   Ог-неем-ем картечи я крещен
   И буйным бархатом об-ви-и-и-ился.
   Огне-е-е-е-е-е-ем...

   Зазвенело в ушах, в патронных ящиках, в мрачных стеклах, в  головах,  и
какие-то забытые  пыльные  стаканы  на  покатых  подоконниках  тряслись  и
звякали...

   И за канаты тормозные
   Меня качали номера.

   Студзинский, выхватив из толпы шинелей, штыков и пулеметов двух р