ь  и  положив  под  голову  груду
лоскутов, лег и, приказав дежурному юнкеру разбудить себя ровно в шесть  с
половиной, заснул.



7

   Глубокою ночью угольная тьма залегла на террасах лучшего места в мире -
Владимирской горки. Кирпичные дорожки и аллеи были скрыты под нескончаемым
пухлым пластом нетронутого снега.
   Ни одна душа в Городе, ни одна нога не беспокоила  зимою  многоэтажного
массива. Кто пойдет на Горку ночью, да еще в такое время? Да  страшно  там
просто! И храбрый человек не пойдет. Да и делать там  нечего.  Одно  всего
освещенное место:  стоит  на  страшном  тяжелом  постаменте  уже  сто  лет
чугунный черный Владимир и держит  в  руке,  стоймя,  трехсаженный  крест.
Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы,  скаты  и  террасы,  зажигается
крест и горит всю ночь. И далеко виден, верст  за  сорок  виден  в  черных
далях,  ведущих  к  Москве.  Но  тут  освещает  немного,   падает,   задев
зелено-черный бок постамента, бледный электрический свет, вырывает из тьмы
балюстраду и кусок решетки, окаймляющей среднюю террасу Больше  ничего.  А
уж дальше, дальше!.. Полная тьма. Деревья во тьме, странные, как люстры  в
кисее, стоят в шапках снега, и сугробы кругом по самое горло. Жуть.
   Ну, понятное дело, ни один человек и  не  потащится  сюда.  Даже  самый
отважный. Незачем, самое  главное.  Совсем  другое  дело  в  Городе.  Ночь
тревожная, важная, военная ночь. Фонари горят  бусинами.  Немцы  спят,  но
вполглаза спят. В самом темном переулке вдруг рождается голубой конус.
   - Halt!
   Хруст...  Хруст...  посредине  улицы  ползут  пешки  в  тазах.   Черные
наушники... Хруст... Винтовочки не за плечами, а на руку. С немцами  шутки
шутить нельзя, пока что... Что бы там ни было, а немцы - штука  серьезная.
Похожи на навозных жуков.
   - Докумиэнт!
   - Halt!
   Конус из фонарика. Эгей!..
   И вот тяжелая черная  лакированная  машина,  впереди  четыре  огня.  Не
простая машина, потому что вслед за зеркальной кареткой скачет облегченной
рысью конвой - восемь конных. Но немцам это все равно. И машине кричат:
   - Halt!
   - Куда? Кто? Зачем?
   - Командующий, генерал от кавалерии Белоруков.
   Ну, это, конечно, другое дело. Это, пожалуйста.  В  стеклах  кареты,  в
глубине, бледное усатое лицо. Неясный блеск на плечах генеральской шинели.
И тазы немецкие козырнули. Правда,  в  глубине  души  им  все  равно,  что
командующий Белоруков,  что  Петлюра,  что  предводитель  зулусов  в  этой
паршивой стране. Но тем не менее... У  зулусов  жить  -  по-зулусьи  выть.
Козырнули тазы. Международная вежливость, как говорится.


   Ночь важная, военная. Из окон мадам Анжу падают  лучи  света.  В  лучах
дамские шляпы, и корсеты, и панталоны, и севастопольские пушки.  И  ходит,
ходит маятник-юнкер, зябнет, штыком чертит императорский вензель. И там, в
Александровской  гимназии,  льют   шары,   как   на   балу.   Мышлаевский,
подкрепившись водкой в количестве достаточном, ходит, ходит, на Александра
Благословенного поглядывает,  на  ящик  с  выключателями  посматривает.  В
гимназии довольно весело и важно. В караулах как-никак восемь пулеметов  и
юнкера - это вам не студенты!.. Они, знаете ли,  драться  будут.  Глаза  у
Мышлаевского, как у кролика, - красные. Которая уж  ночь  и  сна  мало,  а
водки много и тревоги порядочно. Ну, в Городе с тревогою  пока  что  легко
справиться. Ежели ты человек чистый, пожалуйста, гуляй. Правда,  раз  пять
остановят. Но если документы налицо, иди  себе,  пожалуйста.  Удивительно,
что ночью шляешься, но иди...
   А на Горку кто полезет? Абсолютная глупость. Да  еще  и  ветер  там  на
высотах...  пройдет  по  сугробным  аллеям,  так   тебе   чертовы   голоса
померещатся. Если бы кто и полез на Горку, то уж разве какой-нибудь совсем
отверженный человек, который при всех властях мира  чувствует  себя  среди
людей, как волк в собачьей стае. Полный  мизерабль,  как  у  Гюго.  Такой,
которому в Город и показываться-то не следует, а уж если  и  показываться,
то на свой риск и страх. Проскочишь  между  патрулями  -  твоя  удача,  не
проскочишь - не прогневайся. Ежели бы такой  человек  на  Горку  и  попал,
пожалеть его искренне следовало бы по человечеству.
   Ведь это и собаке не пожелаешь. Ветер-то ледяной.  Пять  минут  на  нем
побудешь и домой запросишься, а...
   - Як часов с пьять? Эх... Эх... померзнем!..
   Главное, ходу нет в верхний Город мимо панорамы и  водонапорной  башни,
там, изволите ли видеть, в Михайловском  переулке,  в  монастырском  доме,
штаб князя Белорукова. И поминутно - то машины  с  конвоем,  то  машины  с
пулеметами, то...
   - Офицерня, ах твою душу, щоб вам повылазило!
   Патрули, патрули, патрули.
   А по террасам вниз в нижний Город - Подол - и думать нечего, потому что
на Александровской улице, что вьется у подножья Горки,  во-первых,  фонари
цепью, а во-вторых, немцы, хай им бис! патруль за патрулем! Разве  уж  под
утро? Да ведь замерзнем до утра. Ледяной ветер  -  гу-у...  -  пройдет  по
аллеям, и мерещится,  что  бормочут  в  сугробах  у  решетки  человеческие
голоса.
   - Замерзнем, Кирпатый!
   - Терпи, Немоляка, терпи. Походят патрули до утра, заснут. Проскочим на
Ввоз, отогреемся у Сычихи.
   Пошевелится тьма вдоль решетки,  и  кажется,  что  три  чернейших  тени
жмутся  к  парапету,  тянутся,  глядят   вниз,   где,   как   на   ладони,
Александровская улица. Вот она молчит, вот пуста,  но  вдруг  побегут  два
голубоватых конуса - пролетят немецкие  машины  или  же  покажутся  черные
лепешечки тазов и от них короткие острые тени... И как на ладони видно...
   Отделяется одна тень на Горке, и сипит ее волчий острый голос:
   - Э... Немоляка... Рискуем! Ходим. Может, проскочим...
   Нехорошо на Горке.


   И во  дворце,  представьте  себе,  тоже  нехорошо.  Какая-то  странная,
неприличная ночью  во  дворце  суета.  Через  зал,  где  стоят  аляповатые
золоченые стулья, по лоснящемуся паркету мышиной побежкой пробежал  старый
лакей с бакенбардами. Где-то в отдалении прозвучал  дробный  электрический
звоночек, прозвякали чьи-то шпоры. В спальне зеркала  в  тусклых  рамах  с
коронами отразили странную неестественную  картину.  Худой,  седоватый,  с
подстриженными усиками на  лисьем  бритом  пергаментном  лице  человек,  в
богатой черкеске с серебряными газырями, заметался у  зеркал.  Возле  него
шевелились три немецких офицера и двое русских. Один в черкеске, как и сам
центральный  человек,  другой  во  френче  и   рейтузах,   обличавших   их
кавалергардское происхождение, но в клиновидных  гетманских  погонах.  Они
помогли лисьему человеку переодеться.  Была  совлечена  черкеска,  широкие
шаровары,  лакированные  сапоги.  Человека  облекли  в  форму  германского
майора, и он стал не хуже и не лучше сотен  других  майоров.  Затем  дверь
отворилась, раздвинулись  пыльные  дворцовые  портьеры  и  пропустили  еще
одного человека в форме военного врача германской армии. Он принес с собой
целую груду пакетов, вскрыл их и наглухо умелыми руками забинтовал  голову
новорожденного германского майора так,  что  остался  видным  лишь  правый
лисий глаз  да  тонкий  рот,  чуть  приоткрывавший  золотые  и  платиновые
коронки.
   Неприличная ночная суета во дворце продолжалась  еще  некоторое  время.
Каким-то офицерам, слоняющимся в зале с  аляповатыми  стульями  и  в  зале
соседнем, вышедший германец рассказал по-немецки,  что  майор  фон  Шратт,
разряжая револьвер, нечаянно ранил себя в шею  и  что  его  сейчас  срочно
нужно отправить в германский госпиталь. Где-то звенел телефон, еще  где-то
пела птичка  -  пиу!  Затем  к  боковому  подъезду  дворца,  пройдя  через
стрельчатые резные ворота, подошла германская бесшумная машина  с  красным
крестом,  и  закутанного  в  марлю,   наглухо   запакованного   в   шинель
таинственного майора фон Шратта вынесли  на  носилках  и,  откинув  стенку
специальной машины, заложили в нее. Ушла  машина,  раз  глухо  рявкнув  на
повороте при выезде из ворот.
   Во дворце же продолжалась до самого утра суетня и тревога, горели  огни
в залах портретных и в залах золоченых, часто звенел  телефон,  и  лица  у
лакеев стали как будто наглыми, и в глазах заиграли веселые огни...
   В маленькой  узкой  комнатке,  в  первом  этаже  дворца  у  телефонного
аппарата оказался человек в форме артиллерийского полковника. Он осторожно
прикрыл дверь в маленькую  обеленную,  совсем  не  похожую  на  дворцовую,
аппаратную комнату и лишь тогда взялся за трубку.  Он  попросил  бессонную
барышню на станции дать ему номер 212. И,  получив  его,  сказал  "мерси",
строго и тревожно сдвинув брови, и спросил интимно и глуховато:
   - Это штаб мортирного дивизиона?


   Увы, увы! Полковнику Малышеву не пришлось спать до  половины  седьмого,
как он рассчитывал. В четыре часа ночи птичка в магазине мадам Анжу запела
чрезвычайно настойчиво, и дежурный юнкер вынужден был господина полковника
разбудить. Господин полковник проснулся с замечательной быстротой и  сразу
и остро стал соображать, словно вовсе никогда и не спал. И в претензии  на
юнкера за прерванный сон господин полковник не был.  Мотоциклетка  увлекла
его в начале пятого утра куда-то, а когда  к  пяти  полковник  вернулся  к
мадам Анжу, он так же тревожно и строго в боевой нахмуренной думе  сдвинул
свои брови, как и тот полковник во дворце, который из  аппаратной  вызывал
мортирный дивизион.


   В семь часов на Бородинском поле, освещенном розоватыми шарами, стояла,
пожимаясь  от  предрассветного  холода,  гудя  и  ворча  говором,  та   же
растянутая гусеница, что поднималась по лестнице  к  портрету  Александра.
Штабс-капитан Студзинский стоял поодаль ее в  группе  офицеров  и  молчал.
Странное дело, в глазах его был тот же косоватый отблеск тревоги, как и  у
полковника Малышева, начиная с четырех часов утра. Но всякий,  кто  увидал
бы и полковника и штабс-капитана в эту знаменитую ночь,  мог  бы  сразу  и
уверенно сказать, в  чем  разница:  у  Студзинского  в  глазах  -  тревога
предчувствия, а у Малышева в глазах тревога определенная,  когда  все  уже
совершенно ясно, понятно и погано. У Студзинского из-за обшлага его шинели
торчал длинный список  артиллеристов  дивизиона.  Студзинский  только  что
произвел перекличку и убедился, что двадцати человек не  хватает.  Поэтому
список носил на себе след резкого движения штабс-капитанских  пальцев:  он
был скомкан.
   В похолодевшем зале вились дымки - в офицерской группе курили.
   Минута в минуту, в семь часов перед строем появился полковник  Малышев,
и, как  предыдущим  днем,  его  встретил  приветственный  грохот  в  зале.
Господин полковник, как  и  в  предыдущий  день,  был  опоясан  серебряной
шашкой, но в силу каких-то причин тысяча огней уже не играла на серебряной
резьбе. На правом бедре  у  полковника  покоился  револьвер  в  кобуре,  и
означенная кобура, вероятно, вследствие несвойственной полковнику Малышеву
рассеянности, была расстегнута.
   Полковник выступил перед дивизионом, левую руку в перчатке  положил  на
эфес шашки, а правую без перчатки  нежно  наложил  на  кобуру  и  произнес
следующие слова:
   - Приказываю господам офицерам  и  артиллеристам  мортирного  дивизиона
слушать внимательно то, что я им скажу!  За  ночь  в  нашем  положении,  в
положении армии, и я бы сказал, в  государственном  положении  на  Украине
произошли резкие и  внезапные  изменения.  Поэтому  я  объявляю  вам,  что
дивизион распущен! Предлагаю каждому из вас,  сняв  с  себя  всякие  знаки
отличия и захватив здесь в цейхгаузе все, что каждый из вас пожелает и что
он может унести на себе, разойтись по домам, скрыться в них, ничем себя не
проявлять и ожидать нового вызова от меня!
   Он помолчал и этим как будто бы  еще  больше  подчеркнул  ту  абсолютно
полную тишину, что была в зале. Даже фонари перестали  шипеть.  Все  взоры
артиллеристов и офицерской группы сосредоточились на одной точке  в  зале,
именно на подстриженных усах господина полковника.
   Он заговорил вновь:
   - Этот вызов последует  с  моей  стороны  немедленно,  лишь  произойдет
какое-либо изменение в положении. Но должен вам  сказать,  что  надежд  на
него мало... Сейчас мне самому еще неизвестно, как сложится обстановка, но
я думаю, что лучшее, на что может рассчитывать каждый...  э...  (полковник
вдруг выкрикнул следующее слово) лучший! из вас - это быть отправленным на
Дон. Итак: приказываю всему дивизиону, за исключением  господ  офицеров  и
тех юнкеров, которые сегодня ночью несли караулы, немедленно разойтись  по
домам!
   - А?! А?! Га, га, га! - прошелестело по всей громаде,  и  штыки  в  ней
как-то осели. Замелькали растерянные лица, и как будто где-то  в  шеренгах
мелькнуло несколько обрадованных глаз...
   Из  офицерской  группы  выделился  штабс-капитан  Студзинский,   как-то
иссиня-бледноватый, косящий глазами, сделал несколько шагов по направлению
к полковнику Малышеву, затем оглянулся на офицеров. Мышлаевский смотрел не
на него, а все туда же, на усы полковника Малышева, причем вид у него  был
такой, словно  он  хочет,  по  своему  обыкновению,  выругаться  скверными
матерными словами. Карась нелепо подбоченился  и  заморгал  глазами.  А  в
отдельной группочке  молодых  прапорщиков  вдруг  прошелестело  неуместное
разрушительное слово "арест"!..
   - Что такое? Как? - где-то баском послышалось в шеренге среди юнкеров.
   - Арест!..
   - Измена!!
   Студзинский неожиданно и  вдохновенно  глянул  на  светящийся  шар  над
головой, вдруг скосил глаза на ручку кобуры и крикнул:
   - Эй, первый взвод!
   Передняя шеренга с краю сломалась, серые фигуры выделились  из  нее,  и
произошла странная суета.
   - Господин полковник! - совершенно сиплым голосом сказал Студзинский. -
Вы арестованы.
   - Арестовать  его!!  -  вдруг  истерически  звонко  выкрикнул  один  из
прапорщиков и двинулся к полковнику.
   - Постойте, господа! - крикнул медленно, но прочно соображающий Карась.
   Мышлаевский  проворно  выскочил  из   группы,   ухватил   экспансивного
прапорщика за рукав шинели и отдернул его назад.
   - Пустите меня, господин  поручик!  -  злобно  дернув  ртом,  выкрикнул
прапорщик.
   - Тише! - прокричал чрезвычайно уверенный голос  господина  полковника.
Правда, и ртом он дергал не хуже самого прапорщика,  правда,  и  лицо  его
пошло красными пятнами, но в глазах у него было уверенности больше, чем  у
всей офицерской группы. И все остановились.
   - Тише! - повторил  полковник.  -  Приказываю  вам  стать  на  места  и
слушать!
   Воцарилось молчание, и у Мышлаевского  резко  насторожился  взор.  Было
похоже, что какая-то мысль уже проскочила в его голове, и он ждал  уже  от
господина полковника вещей важных и еще более интересных, чем те,  которые
тот уже сообщил.
   - Да, да, - заговорил полковник, дергая щекой, - да, да... Хорош  бы  я
был, если бы пошел в бой с таким составом, который мне послал господь бог.
Очень  был  бы  хорош!  Но  то,  что  простительно   добровольцу-студенту,
юноше-юнкеру,  в  крайнем  случае,  прапорщику,  ни  в  коем   случае   не
простительно вам, господин штабс-капитан!
   При этом полковник вонзил в Студзинского исключительной резкости  взор.
В глазах у господина  полковника  по  адресу  Студзинского  прыгали  искры
настоящего раздражения. Опять стала тишина.
   - Ну, так вот-с, - продолжал полковник. - В жизнь свою  не  митинговал,
а, видно, сейчас придется. Что ж, помитингуем! Ну, так вот-с: правда, ваша
попытка арестовать своего командира обличает в вас хороших  патриотов,  но
она же показывает, что вы э...  офицеры,  как  бы  выразиться?  неопытные!
Коротко: времени у меня нет,  и,  уверяю  вас,  -  зловеще  и  значительно
подчеркнул полковник, - и у вас тоже. Вопрос: кого желаете защищать?
   Молчание.
   - Кого желаете защищать, я спрашиваю? - грозно повторил полковник.
   Мышлаевский с  искрами  огромного  и  теплого  интереса  выдвинулся  из
группы, козырнул и молвил:
   - Гетмана обязаны защищать, господин полковник.
   - Гетмана? - переспросил полковник. - Отлично-с.  Дивизион,  смирно!  -
вдруг рявкнул он так,  что  дивизион  инстинктивно  дрогнул.  -  Слушать!!
Гетман сегодня около четырех  часов  утра,  позорно  бросив  нас  всех  на
произвол судьбы, бежал! Бежал, как последняя каналья и трус!  Сегодня  же,
через час после  гетмана,  бежал  туда  же,  куда  и  гетман,  то  есть  в
германский поезд, командующий нашей армией генерал от кавалерии Белоруков.
Не позже чем через несколько часов мы будем свидетелями катастрофы,  когда
обманутые и втянутые в авантюру люди вроде вас будут перебиты, как собаки.
Слушайте: у Петлюры на подступах к городу свыше чем стотысячная  армия,  и
завтрашний день... да что  я  говорю,  не  завтрашний,  а  сегодняшний,  -
полковник указал рукой на окно, где уже начинал синеть покров над городом,
- разрозненные, разбитые части несчастных офицеров  и  юнкеров,  брошенные
штабными мерзавцами  и  этими  двумя  прохвостами,  которых  следовало  бы
повесить, встретятся с прекрасно вооруженными и превышающими их в двадцать
раз  численностью  войсками  Петлюры...  Слушайте,  дети  мои!   -   вдруг
сорвавшимся голосом крикнул  полковник  Малышев,  по  возрасту  годившийся
никак не в отцы, а лишь в старшие  братья  всем  стоящим  под  штыками,  -
слушайте! Я, кадровый офицер, вынесший войну с германцами, чему  свидетель
штабс-капитан Студзинский, на свою совесть беру и  ответственность  все!..
все! вас предупреждаю! Вас посылаю домой!! Понятно? - прокричал он.
   - Да... а... га, - ответила масса,  и  штыки  ее  закачались.  И  затем
громко и судорожно заплакал во второй шеренге какой-то юнкер.
   Штабс-капитан Студзинский совершенно неожиданно для всего дивизиона,  а
вероятно, и для самого себя, странным, не офицерским, жестом ткнул  руками
в перчатках в глаза, причем дивизионный список упал на пол, и заплакал.
   Тогда, заразившись от него, зарыдали еще многие юнкера,  шеренги  сразу
развалились, и голос  Радамеса-Мышлаевского,  покрывая  нестройный  гвалт,
рявкнул трубачу:
   - Юнкер Павловский! Бейте отбой!!


   - Господин полковник, разрешите поджечь здание гимназии? - светло глядя
на полковника, сказал Мышлаевский.
   - Не разрешаю, - вежливо и спокойно ответил ему Малышев.
   -  Господин  полковник,  -  задушевно  сказал  Мышлаевский,  -  Петлюре
достанется цейхгауз, орудия и главное, - Мышлаевский указал рукою в дверь,
где в вестибюле над пролетом виднелась голова Александра.
   - Достанется, - вежливо подтвердил полковник.
   - Ну как же, господин полковник?..
   Малышев повернулся к Мышлаевскому, глядя на  него  внимательно,  сказал
следующее:
   - Господин поручик, Петлюре  через  три  часа  достанутся  сотни  живых
жизней, и единственно, о чем я жалею, что  я  ценой  своей  жизни  и  даже
вашей, еще более дорогой, конечно, их  гибели  приостановить  не  могу.  О
портретах, пушках и винтовках попрошу вас более со мною не говорить.
   -  Господин  полковник,  -  сказал  Студзинский,  остановившись   перед
Малышевым, - от моего лица и  от  лица  офицеров,  которых  я  толкнул  на
безобразную выходку, прошу вас принять наши извинения.
   - Принимаю, - вежливо ответил полковник.


   Когда над Городом начал расходиться утренний туман,  тупорылые  мортиры
стояли  у  Александровского  плаца  без  замков,  винтовки   и   пулеметы,
развинченные и разломанные, были разбросаны в тайниках чердака. В снегу, в
ямах и в тайниках подвалов были разбросаны груды патронов, и  шары  больше
не источали света в зале и коридорах. Белый щит с выключателями  разломали
штыками юнкера под командой Мышлаевского.


   В окнах было совершенно сине. И в синеве на площадке  оставались  двое,
уходящие последними - Мышлаевский и Карась.
   - Предупредил ли Алексея командир?  -  озабоченно  спросил  Мышлаевский
Карася.
   - Конечно, командир предупредил, ты ж  видишь,  что  он  не  явился?  -
ответил Карась.
   - К Турбиным не попадем сегодня днем?