и  таинственно  переглянувшись,   уходили   из   дому.
Проследить их путь было нетрудно. Обычно они направлялись на угол улиц
   Моконсейль и Французской, где в низком и мрачном зале  Бургонского  Отеля
играла королевская труппа актеров. У почтенного  деда  Крессе  были  прочные
знакомства среди старшин некоего общества,  объединенного  религиозными,  но
также и коммерческими целями. Общество это носило название Братства Страстей
Господних и владело привилегией представлять  в  Париже  мистерии.  Братство
именно и построило Бургонский Отель, но в то  время,  когда  Жан-Батист  был
мальчиком, мистерий уже не представляло, а сдавало Отель различным труппам.
   Итак, дед Крессе отправлялся к старшине Братства, и уважаемому обойщику и
его внуку предоставляли бесплатные места в одной из свободных лож.
   В  театре  Бургонского  Отеля,  премьером  в  котором  был  в  то   время
известнейший актер  Бельроз,  играли  трагедии,  трагикомедии,  пасторали  и
фарсы, причем виднейшим драматургом Отеля считался  Жан  де  Ротру,  большой
любитель испанских драматургических  образцов.  Деду  Крессе  Бельроз  своей
игрой доставлял величайшее наслаждение, и внук, вместе с дедом,  аплодировал
Бельрозу. Но внуку гораздо больше тех трагедий, в которых выступал  Бельроз,
нравились бургонские фарсы, грубые и легкие фарсы,  заимствованные,  большею
частью, у итальянцев и нашедшие в  Париже  прекрасных  исполнителей,  вольно
жонглировавших злободневным текстом в своих смешных ролях.
   Да, показал дед Крессе, на горе Поклену-отцу, его сыну ход  в  Бургонский
Отель! И вот, вместе с дедом, когда  Жан-Батист  был  мальчишкой,  и  позже,
вместе с товарищами, когда Жан-Батист стал юношей, он успел  пересмотреть  в
Отеле замечательные вещи.
   Знаменитый Гро-Гильом, выступавший в фарсах, поражал  Жана-Батиста  своим
красным плоскодонным беретом и белой курткой, обтягивающей чудовищный живот.
Другая знаменитость, фарсер Готье-Гаргюиль, одетый в  черный  камзол,  но  с
красными рукавами, вооруженный громадными очками и с палкой в руках, не хуже
Гро-Гильома укладывал в лоск бургонскую  публику.  Поражали  Жана-Батиста  и
Тюрлюпен, неистощимый в выдумке трюков,  и  Ализон,  играющий  роли  смешных
старух.
   В глазах у Жана-Батиста в течение нескольких лет, вертясь как в карусели,
пролетели вымазанные мукой и краской  или  замаскированные  педанты-доктора,
скупые  старики,  хвастливые  и  трусливые  капитаны.  Под   хохот   публики
легкомысленные  жены  обманывали  ворчливых  дураков   мужей,   и   фарсовые
сводни-кумушки тарахтели, как сороки. Хитрые, легкие, как пух, слуги  водили
за нос стариков Горжибюсов, старых хрычей били палками и запихивали в мешки.
И стены Бургонского Отеля тряслись от хохота французов.
   Посмотрев все, что можно было посмотреть в  Бургонском  Отеле,  одержимые
страстью обойщики перекочевывали в другой  большой  театр-Театр  на  Болоте.
Здесь царила трагедия, в  которой  отличался  знаменитый  актер  Мондори,  и
высокая  комедия,  лучшие  образцы  которой  предоставил  театру  знаменитый
драматург того времени Пьер Корнель.
   Внука  Людовика  Крессе  как  бы  окунали  в  разные   воды:   бургонский
разукрашенный, как индийский петух, Бельроз был слащав и нежен. Он закатывал
глаза, потом устремлял их в неизвестные  дали,  плавно  взмахивал  шляпой  и
читал монологи подвывающим голосом, так что нельзя было  разобрать,  говорит
он или поет. А там, на Болоте, Мондори потрясал громовым  голосом  зал  и  с
хрипением умирал в трагедии.
   Мальчишка возвращался в дом отца с лихорадочным блеском  в  глазах  и  по
ночам видел во сне буффонов Ализона, Жакмена-Жадо,  Филипена  и  знаменитого
Жодле с выбеленным лицом.
   Увы! Бургонский Отель и Болото далеко не  исчерпывали  всех  возможностей
для тех, кто болен не излечимой никогда страстью к театру.
   У Нового Моста и в районе Рынка в ширь и мах шла торговля. Париж  от  нее
тучнел, хорошел и лез во все стороны. В лавках и перед лавками бурлила такая
жизнь, что звенело в ушах,  в  глазах  рябило.  А  там,  где  Сен-Жерменская
ярмарка раскидывала свои шатры, происходило настоящее  столпотворение.  Гам!
Грохот! А грязи, грязи!..
   - Боже  мой!  Боже  мой!-говорил  однажды  про  эту  ярмарку  калека-поэт
Скаррон.-Сколько грязи навалят всюду эти зады, незнакомые с кальсонами!
   Целый день идут,  идут,  толкутся!  И  мещане,  и  красотки-мещаночки.  В
цирульнях бреют, мылят, дергают зубы. В человеческом  месиве,  среди  пеших,
видны конные. На мулах проезжают важные, похожие  на  ворон  врачи.  Гарцуют
королевские мушкетеры с золотыми стрелами девизов на ментиках. Столица мира,
ешь, пей, торгуй, расти! Эй вы,  зады,  незнакомые  с  кальсонами,  сюда,  к
Новому Мосту! Глядите, вон сооружают балаганы, увешивают их коврами. Кто там
пищит, как дудка? Это  глашатай.  Не  опоздайте,  господа,  сейчас  начнется
представление! Не пропустите случая! Только у нас, и больше нигде!
   Вы увидите замечательных марионеток господина Бриоше! Вон они качаются на
помосте, подвешенные  на  нитках!  Вы  увидите  гениальную  ученую  обезьяну
Фаготена!
   У  Нового  Моста  в  балаганах  расположились  уличные  врачи,  зубодеры,
мозольные   операторы   и   аптекари-шарлатаны.   Они    продавали    народу
панацеи-средства от всех болезней, а для того, чтобы на  их  лавки  обращали
внимание, они придумали замечательный способ. Они  входили  в  соглашение  с
бродячими уличными актерами,  а  иногда  и  с  актерами,  обосновавшимися  в
театрах,  и  те  давали  целые  представления,   восхваляя   чудодейственные
шарлатанские средства.
   Происходили  торжественные  процессии,  на  конях  ехали   разукрашенные,
разодетые,  облепившие  себя  сомнительными,  взятыми  напрокат   ценностями
комедианты, они выкрикивали рекламы, сзывали народ. Мальчишки стаями шли  за
ними, свистели, ныряли под ногами и этим увеличивали сутолоку.
   Греми, Новый Мост! Я слышу, как в твоем шуме рождается от  отца-шарлатана
и матери-актрисы французская комедия, она пронзительно кричит, и грубое лицо
ее обсыпано мукой!
   Вот на весь Париж зашумел таинствсннейший и замечательный человек,  некий
Кристоф Контуджи. Он нанял целую труппу и развернул спектакли в  балагане  с
полишинелями, и при их помощи  стал  торговать  лекарственной  всеисцеляющей
кашкой, получившей название "орвьетан".
 
          Обойди кругом все царство, 
          Лучше не найдешь лекарства! 
          Орвьетан, орвьетан, 
          Покупайте орвьетан! 
 
   Буффоны в масках охрипшими в гвалте голосами клялись, что  нет  на  свете
такой болезни, при которой не помог бы волшебный  орвьетан.  Он  спасает  от
чахотки, от чумы и от чесотки!
   Мимо балагана едет мушкетер. Его кровный жеребец косит  кровавым  глазом,
роняет пену с мундштука. Незнакомые с  кальсонами  режут  дорогу,  жмутся  к
седлу с пистолетами. В балагане у Контуджи завывают голоса:
 
          Господин капитан, 
          Покупайте орвьетан! 
 
   - Чума вас возьми! С дороги!-кричит гвардеец.
   -  Позвольте  мне  коробочку  орвьетана,-говорит   некий   соблазнившийся
Сганарель,-сколько она стоит?
   - Сударь,- отвечает шарлатан,- орвьетан - такая вещь, что ей цены нету! Я
стесняюсь брать с вас деньги, сударь.
   - О, сударь,-отвечает Сганарель,-я понимаю, что всего золота в Париже  не
хватит, чтобы заплатить за эту коробочку. Но и я стесняюсь что-нибудь  брать
даром. Так вот, извольте получить тридцать су и пожалуйте сдачи.
   Над Парижем темно-синий вечер, зажигаются огни. В балаганах горят  дымные
крестообразные паникадила, в них тают сальные свечи, факелы завивают хвосты.
   Сганарель спешит домой, на улицу Сен-Дени. Его рвут за  полы,  приглашают
купить противоядие от всех ядов, какие есть на свете.
   Греми, Мост!
   И вот в людском месиве пробираются двое: почтенный дед со своим приятелем
подростком в плоеном воротнике. И никто не знает, и актеры на подмостках  не
подозревают, кого тискают в толпе у балагана шарлатана. Жодле  в  Бургонском
Отеле не знает, что настанет день, когда он будет играть в  труппе  у  этого
мальчишки. Пьер Корнель не знает, что на склоне  лет  он  будет  рад,  когда
мальчишка  примет  к  постановке  его  пьесу  и  заплатит  ему,   постепенно
беднеющему драматургу, деньги за эту пьесу.
   - А не посмотрим  ли  мы  еще  и  следующий  балаган?-умильно  и  вежливо
спрашивает внук.
   Дед колеблется-поздно. Но не выдерживает:
   - Ну, так и быть, пойдем.
   В следующем балагане актер показывает фокусы со  шляпой,  он  вертит  ее,
складывает ее необыкновенным обрезом, мнет, швыряет в воздух...
   И Мост уже в огнях, по всему городу плывут фонари в руках прохожих,  и  в
ушах еще стоит пронзительный крик-орвьетан!
   И очень возможно, что вечером на улице Сен-Дени разыграется  финал  одной
из будущих комедий Мольера. Пока этот самый Сганарель или Горжибюс ходил  за
орвьетаном, которым он надеялся излечить  свою  дочку  Люсинду  от  любви  к
Клитандру или Клеонту, Люсинда,  натурально,  бежала  с  этим  Клитандром  и
обвенчалась!
   Горжибюс бушует. Его надули! Его взнуздали, как бекаса! Он швыряет в зубы
служанке проклятый орвьетан! Он угрожает!
   Но  появятся  веселые  скрипки,  затанцует   слуга   Шампань,   Сганарель
примирится со случившимся. И Мольер  напишет  счастливый  вечерний  конец  с
фонарями.
   Греми, Мост!
 
 
 
   Глава 3
   НЕ ДАТЬ ЛИ ДЕДУ ОРВЬЕТАНУ?
 
   В один из вечеров Крессе и  внук  вернулись  домой  возбужденные  и,  как
обычно, несколько таинственные. Отец Поклен отдыхал в кресле после трудового
дня. Он осведомился, куда дед водил своего любимца? Ну конечно, они  были  в
Бургонском Отеле на спектакле.
   - Что  это  вы  так  зачастили  с  ним  в  театр?-спросил  Поклен.-Уж  не
собираетесь ли вы сделать из него комедианта?
   Дед положил шляпу, пристроил в угол трость, помолчал и сказал:
   - А дай бог, чтоб он стал таким актером, как Бельроз.
   Придворный обойщик открыл рот. Помолчал, потом осведомился,  серьезно  ли
говорит дед? Но так как Крессе молчал, то Поклен сам развил эту тему,  но  в
тонах иронических.
   Если, по мнению Людовика Крессе, можно желать стать похожим на комедианта
Бельроза, то почему же не пойти и дальше? Можно двинуться по стопам Ализона,
который кривляется на сцене, изображая для  потехи  горожан  смешных  старух
торговок. Отчего бы не  вымазать  физиономию  какой-то  белой  дрянью  и  не
нацепить чудовищные усы, как это делает Жодле?
   Вообще можно начать валять дурака, вместо того  чтобы  заниматься  делом.
Что ж, горожане за это платят по пятнадцать су с персоны!
   Вот уж воистину чудесная карьера для старшего сына придворного  обойщика,
которого знает, слава богу, весь Париж! Вот бы порадовались соседи, если  бы
Батист-младший, господин Поклен, за которым закрепляется звание королевского
лакея, оказался бы на подмостках! В цехе обойщиков надорвали бы животики!
   - Простите,-сказал Крессе мягко,-по-вашему выходит, что театр  не  должен
существовать?
   Но выяснилось, что  из  слов  Поклена  этого  не  выходит.  Театр  должен
существовать. Это признает даже его величество, да продлит господь его  дни.
Бургонской группе пожаловано звание королевской. Все это  очень  хорошо.  Он
сам, Поклен, пойдет  с  удовольствием  в  воскресенье  в  театр.  Но  он  бы
выразился так:  театр  существует  для  Жана-Батиста  Поклена,  а  никак  не
наоборот.
   Поклен жевал поджаренный хлеб, запивал его винцом и громил деда.
   Можно пойти и дальше. Если нельзя устроиться в труппе его величества-ведь
не каждый же, господа, Бельроз,  у  которого,  говорят,  одних  костюмов  на
двадцать тысяч ливров,-то  отчего  ж  не  пойти  играть  на  ярмарке?  Можно
изрыгать непристойные шуточки, делать двусмысленные жесты, отчего же, отчего
же!.. Вся улица будет тыкать пальцами!
   - Виноват, я шучу,-сказал Поклен,-но ведь шутили, конечно, и вы?
   Но неизвестно, шутил ли дед, точно так же, как неизвестно, что  думал  во
время отцовских монологов малый Жан-Батист.
   "Странные люди эти Крессе!  -  ворочаясь  в  темноте  на  постели,  думал
придворный обойщик.- Сказать при мальчишке такую вещь!  Неудобно  только,  а
следовало бы деду ответить, что это глупые шутки!"
   Не спится. Придворный драпировщик и камердинер смотрит во тьму.  Ах,  все
они. Крессе, такие! И покойница, первая жена, была с какими-то фантазиями  и
тоже обожала театр. Но этому старому черту шестьдесят  лет.  Честное  слово,
смешно! Ему орвьетан надо принимать! Он скоро в детство впадет!
   Забота. Лавка. Бессонница...
 
 
 
 
   Глава4
   НЕ ВСЯКОМУ НРАВИТСЯ БЫТЬ ОБОЙЩИКОМ
 
   А мне все-таки жаль бедного Поклена. Что же это за напасть, в самом деле!
В ноябре 1636 года померла и вторая жена его.
   Отец опять сидит в сумерках и тоскует. Он станет теперь совсем одинок.  А
у него теперь шестеро детей. И лавка на руках, и поднимай на ноги всю ораву.
Один, всегда один. Не в третий же раз жениться...
   И, как на горе, в то же время, когда  умерла  Екатерина  Флёретт,  что-то
сделалось с первенцем Жаном-Батистом. Четырнадцатилетний малый  захирел.  Он
продолжал  работать  в  лавке,-жаловаться  нельзя,  он  не  лодырничал.   Но
поворачивался как марионетка, прости господи, у Нового Моста. Исхудал, засел
у окна, стал глядеть на улицу, хоть  на  ней  ничего  и  нет-ни  нового,  ни
интересного. Стал есть без всякого аппетита...
   Наконец назрел разговор.
   - Рассказывай, что с тобой?-сказал отец и прибавил глухо.-Уж  не  заболел
ли ты?
   Батист уперся глазами в тупоносые свои башмаки и молчал.
   - Тоска мне с вами,-сказал бедный вдовец,-что мне делать с вами,  детьми?
Ты не томи меня, а... рассказывай.
   Тут Батист перевел глаза на отца, а затем на окно и сказал:
   - Я не хочу быть обойщиком. Потом подумал и, очевидно решившись развязать
сразу этот узел, добавил:
   - Чувствую глубокое отвращение. Еще подумал и еще добавил:
   - Ненавижу лавку.
   И чтобы совсем доконать отца, еще добавил:
   - Всем сердцем и душой!
   После чего и замолчал.
   Вид у него при  этом  сделался  глупый.  Он,  собственно,  не  знал,  что
последует вслед за этим. Возможна, конечно, плюха от отца. Но  плюхи  он  не
получил. Произошла длиннейшая пауза. Что может помочь в таком казусном деле?
Плюха? Нет, плюхой здесь ничего не сделаешь. Что сказать сыну? Что он  глуп?
Да, он стоит как тумба, в лицо у него тупое в  этот  момент.  Но  глаза  как
будто не глупые и блестящие, как у Марии Крессе.
   Лавка не нравится? Быть может, это ему только кажется? Он еще мальчик,  в
его годы нельзя рассуждать о том,  что  нравится,  а  что  не  нравится.  Он
просто, может быть, немножко устал? Но ведь он-то, отец, еще больше устал, и
у него-то ведь помощи нет никакой, он поседел в заботах...
   - Чего же ты хочешь?-спросил отец.
   - Учиться,-ответил Батист.
   В это мгновение кто-то нежно постучал тростью в дверь, и в сумерках вошел
Луи Крессе.
   - Вот,-сказал отец, указывая на плоеный воротничок,-он, извольте  видеть,
не желает помогать мне в лавке, а намерен учиться.
   Дед  заговорил  вкрадчиво  и  мягко.  Он  сказал,   что   все   устроится
по-хорошему. Если юноша тоскует, то надо, конечно, принять меры.
   - Какие же меры?-спросил отец.
   - А в самом деле отдать его учиться!-светло воскликнул дед.
   - Но позвольте, он же учился в приходской школе?
   - Ну  что  такое  приходская  школа!-сказал  дед.-У  мальчугана  огромные
способности...
   - Выйди, Жан-Батист, из комнаты, я поговорю с дедушкой.
   Жан-Батист вышел.  И  между  Крессе  и  Поклоном  произошел  серьезнейший
разговор.
   Передавать его не  стану.  Воскликну  лишь:  о,  светлой  памяти  Людовик
Крессе!
 
 
 
   Глава 5
   ДЛЯ ВЯЩЕЙ СЛАВЫ БОЖИЕЙ
 
   Знаменитая парижская Клермонская коллегия,  впоследствии  Лицей  Людовика
Великого, действительно нисколько не напоминала приходскую  школу.  Коллегия
находилась в ведении членов могущественного Ордена Иисуса,  и  отцы  иезуиты
поставили в ней  дело,  надо  сказать,  прямо  блестяще,  "для  вящей  славы
божией", как все, что они делали.
   В коллегии, руководимой ректором, отцом Жакобусом
   Дине, обучалось до двух тысяч мальчиков и юношей,  дворян  и  буржуа,  из
которых триста были интернами, а остальные-приходящими. Орден Иисуса  обучал
цвет Франции.
   Отцы профессора читали  клермонцам  курсы  истории,  древней  литературы,
юридических наук, химии и  физики,  богословия  и  философии  и  преподавали
греческий язык. О латинском даже упоминать не стоит: клермонские лицеисты не
только непрерывно читали и изучали латинских авторов, но обязаны были в часы
перемен между уроками разговаривать на латинском языке. Вы  сами  понимаете,
что при этих условиях можно овладеть этим фундаментальным  для  человечества
языком.
   Были специальные часы для уроков танцев. В другие же часы  слышался  стук
рапир: французские юноши учились владеть оружием, чтобы на полях в  массовом
бою защищать честь короля Франции, а в одиночном-свою собственную. Во  время
торжественных  актов  клермонцы-интерны  разыгрывали   пьесы   древнеримских
авторов, преимущественно Публия Теренция и Сенеки.
   Вот  в  какое  учебное  заведение  отдал  своего  внука  Людовик  Крессе.
Поклен-отец  никак  не  мог  пожаловаться  на  то,  что  его  сын,   будущий
королевский камердинер, попал в скверное общество.
   В  списках  клермонских  воспитанников  было  великое  множество  знатных
фамилий, лучшие семьи дворян посылали в Клермонский лицей своих  сыновей.  В
то  время,  когда  Поклен,  в  качестве  экстерна,  проходил  курс  наук,  в
Клермонской коллегии учились три принца, из которых один был  не  кто  иной,
как Арман де Бурбон, принц де Конти, родной  брат  другого  Бурбона-Людовика
Конде, герцога Энгиенского, впоследствии прозванного  Великим.  Того  самого
Конде, который в двадцатидвухлетнем  возрасте  уже  командовал  французскими
армиями  и,  разбив  однажды   испанцев   наголову,   прославил   себя   как
первоклассный полководец, а  в  дальнейшем  одно  время  был  кандидатом  на
польский престол. Другими словами говоря,  Поклен  учился  вместе  с  лицами
королевской крови. Уже из одного этого  можно  видеть,  что  преподавание  в
Клермонской коллегии было поставлено хорошо.
   Следует отметить, что  юноши  голубой  крови  были  отделены  от  сыновей
богатых буржуа, к числу которых принадлежал  Жан-Батист.  Принцы  и  маркизы
были  пансионерами   лицея,   имели   свою   собственную   прислугу,   своих
преподавателей, отдельные часы для занятий, так же как и отдельные залы.
   Кроме того, надлежит  сказать,  что  принц  Конти,  который  впоследствии
сыграет значительную роль во время похождений моего беспокойного героя,  был
на семь лет младше его, попал  в  коллегию  совсем  мальчишкой  и,  конечно,
никогда не сталкивался с нашим героем.
   Итак, Поклен-малый погрузился в изучение Плавта, Теренция и Лукреция. Он,
согласно правилам, отпустил себе волосы до  плеч  и  протирал  свои  широкие
штаны на классной скамейке, начиняя голову латынью. Латынь снилась  ему,  он
начинал думать по-латыни, временами ему казалось, что он  не  Жан-Батист,  а
Жоганнес-Баптистус. Обойная  лавка  задернулась  туманом.  Иной  мир  принял
нашего героя.
   - Видно,  уж  такая  судьба,-бормотал  Поклен-отец,  засыпая,-ну  что  ж,
передам дело  второму  сыну.  А  этот,  может  быть,  станет  адвокатом  или
нотариусом или еще кем-нибудь.
   Интересно знать, умерла ли мальчишеская страсть  к  театру  у  схоластика
Баптиста? Увы, ни в коей мере!  Вырываясь  в  свободные  часы  из  латинских
тисков, он по-прежнему уходил на Новый Мост и в театры, но уже не в компании
с дедом, а с некоторыми немногочисленными приятелями-клермонцами. И  в  годы
своего  пребывания  в  коллегии  Батист  основательно  познакомился  как   с
репертуаром Болота, так и с Бургонским Отелем. Он видел пьесы Пьера  Корнеля
"Вдову", "Королевскую площадь", "Дворцовую галерею" и знаменитую  его