итель чужих жен. Этот самый персонаж, явно  опасный  для  окружающего
общества, был не кем иным, как...  священнослужителем.  Все  его  речи  были
переполнены сладкими благочестивыми оборотами, и более того, свои  пакостные
действия герой на каждом шагу сопровождал цитатами из... Священного писания!
   Я не считаю нужным ничего прибавлять к сказанному. Это представление было
разыграно в присутствии короля, королевы-матери, религиознейшей  женщины,  и
бесчисленных придворных, среди которых некоторые  были  ревностными  членами
прогремевшего несколько ранее  духовного  общества  Компании  Святых  Даров,
развившего такую усиленную деятельность по охране религии и чистоты нравов в
государстве, что даже правительство одно время пыталось его закрыть.
   Комедия  о  Тартюфе  началась  при  общем  восторженном  и  благосклонном
внимании, которое тотчас же сменилось  величайшим  изумлением.  К  концу  же
третьего акта публика не знала  уже,  что  и  думать,  и  даже  у  некоторых
мелькнула мысль, что, может быть, господин де Мольер и не совсем  в  здравом
уме.
   Среди духовных лиц, конечно, попадаются всякие, хотя бы тот  самый  аббат
Габриэль де Рокет, ставший впоследствии епископом Отенским, которого  Мольер
знавал в незабвенное лангедокское время, когда Рокет  прославил  себя  перед
всей паствой изумительно скверным  поведением,  или  бывший  адвокат  Шарпи,
превратившийся в проповедника и соблазнивший жену придворного аптекаря,  или
известный бордоский францисканец, отец Итье, отличившийся во времена  Фронды
неслыханными предательствами, и некоторые другие. Но все-таки изображать  на
сцене то, что было изображено Мольером... Нет, согласитесь, это чересчур!
   Многострадальные светские маркизы привыкли уже  к  тому,  что  король  их
отдал как бы в аренду на растерзание Мольеру. Сганарели, лавочники, получили
тоже все, что им  полагалось...  Но  в  "Тартюфе"  Мольер  вторгся  в  такую
область, в которую вторгаться не полагалось!
   Возмущение созрело  с  необычайной  быстротой  и  выразилось  в  гробовом
молчании. Случилась неслыханная вещь. Комедиант из Пале-Рояля одним  взмахом
своего пера испортил  и  прекратил  версальские  празднества:  королева-мать
демонстративно покинула Версаль!
   А далее события приняли очень серьезный характер.  Перед  глазами  короля
вдруг возникла огненная  мантия,  и  предстал  пред  ним  не  кто-нибудь,  а
архиепископ города Парижа кардинал Ардуен де Бомон де Перефикс и стал  очень
настойчиво и внушительно умолять короля тотчас  же  запретить  представления
"Тартюфа". Компания Святых Даров говорила только об одном-о том, что  Мольер
слишком опасен. Это был первый, а быть может, и единственный случай в  жизни
короля,  когда  он   почувствовал   себя   изумленным   после   театрального
представления.
   И вот настал момент, когда оба кума остались наедине. Некоторое время они
молча  созерцали  друг  друга.  Людовик,  который  с  детства  имел   манеру
выражаться кратко и ясно, почувствовал, что  слова  как-то  не  идут  с  его
языка.  Выпятив  нижнюю  губу,  король  искоса   глядел   на   побледневшего
комедианта, и в голове у него вертелась  такого  рода  мысль:  "Однако  этот
господин де Мольер представляет собой довольно интересное явление!"
   Тут кум-комедиант позволил себе сказать следующее:
   - Так вот, ваше величество, я хотел всеподданнейше  испросить  разрешение
на представление "Тартюфа". Изумление поразило кума-короля.
   - Но, господин де Мольер,-сказал король, с великим любопытством  глядя  в
глаза собеседнику,-все единодушно утверждают, что в вашей  пьесе  содержатся
насмешки над религией и благочестием?..
   - Осмелюсь доложить вашему величеству,- задушевно ответил покумившийся  с
королем артист,- благочестие бывает истинным и ложным...
   - Это так,-отозвался  крестный  отец,  не  спуская  взора  с  Мольера,-но
опять-таки, вы извините меня за откровенность,  все  говорят,  что  в  вашей
пьесе нельзя разобрать, над каким благочестием вы смеетесь, над истинным или
ложным? Ради бога, извините меня, я не знаток  в  этих  вопросах,-добавил  к
этому как всегда вежливый король.
   Помолчали. А потом король сказал:
   - Так что я уж вас попрошу эту пьесу не играть. Закончив  столь  неудачно
праздники, король 16 мая отправился в Фонтенбло. Мольер двинулся за  ним,  а
за Мольером по следам двинулась, все более расцветая, история с "Тартюфом".
   В Фонтенбло  "Элидскую  принцессу"  смотрел,  среди  других,  посол  папы
римского и  его  родственник  кардинал  Киджи,  приехавший  во  Францию  для
переговоров. "Принцесса" понравилась кардиналу, и Мольер  устроил  так,  что
кардинал пригласил его читать "Тартюфа". Мольер  прочитал  кардиналу  пьесу,
причем, ко всеобщему удивлению, папский легат  любезно  сказал,  что  он  не
видит в  комедии  ничего  неприемлемого  и  оскорбления  религии  в  ней  не
усматривает.  Мольера  очень  окрылила  рецензия   кардинала,   померещилась
возможность добиться защиты пьесы со стороны святейшего престола.  Но  этого
не случилось, к сожалению.  Не  успел  король  обосноваться  как  следует  в
Фонтенбло, как ему было представлено напечатанное в Париже с  очень  большой
быстротой произведение кюре  церкви  Святого  Варфоломея  отца  Пьера  Руле.
Адресовано это произведение было так: "Славнейшему  из  всех  королей  мира,
Людовику XIV"-и полностью касалось "Тартюфа".
   Почтенный кюре был человек темпераментный и выражался совершенно ясно. По
его мнению, Мольер является отнюдь не человеком, а демоном, лишь  облеченным
в плоть и одетым в человеческое платье. И ввиду того, полагал Пьер Руле, что
адский  огонь  все  равно  совершенно  обеспечен  Мольеру,  то   и   следует
означенного Мольера, не дожидаясь  этого  адского  огня,  сжечь  перед  всем
народом вместе с "Тартюфом".
   Мольер, познакомившись с посланием отца Пьера, немедленно подал  прошение
королю, в котором в отчаянных выражениях просил защиты и сравнивал короля  с
богом.
   Людовик XIV терпеть не мог, когда ему делали указания на то, как и с  кем
он должен поступить.  Поэтому  Руле  со  своим  проектом  аутодафе  никакого
решительно успеха не имел. Более того,  как  будто  Руле  со  своим  нелепым
предложением был принят очень плохо.
   Тут, между  прочим,  обнаружился,  кроме  римского  кардинала,  еще  один
защитник "Тартюфа". Это был грубый и неприятный  в  обращении,  но  умный  и
любознательный принц Конде. В то время,  когда  возник  "Тартюф",  итальянцы
сыграли фарс "Скарамуш-отшельник", в котором в  крайне  отрицательном  свете
был изображен монах. Король, все еще пребывавший в состоянии  недоумения  по
поводу истории с "Тартюфом", сказал  Конде  после  посещения  "Скарамуша"  у
итальянцев:
   - Я  не  понимаю,  почему  они  так  набросились  на  "Тартюфа"?  Ведь  в
"Скарамуше" содержатся гораздо более резкие вещи.
   - Это потому, ваше величество,-ответил ему Конде,-что в "Скарамуше" автор
смеется над небом и религией, до которых этим господам нет никакого дела,  а
в "Тартюфе" Мольер смеется над ними самими. Вот почему они так  разъярились,
сир!
   Но  и  выступление  Конде  не  помогло  Мольеру.  Что  же  сделал   автор
злосчастной пьесы? Сжег ее?  Спрятал?  Нет.  Оправившись  после  версальских
потрясений,  нераскаянный  драматург  сел  писать  четвертый  и  пятый  акты
"Тартюфа".
   Покровитель  Мольера  Орлеанский,  конечно,  заставил  Мольера  разыграть
"Тартюфа" для него, и тот сыграл летом в замке Вилье-Котре три акта, а когда
кончил пьесу, то полностью разыграл ее в Рэнси у Конде.
   Да, пьеса была запрещена, но не было никакой  возможности  остановить  ее
распространение, и она в списках стала расходиться по Франции.  Мало  этого,
слух о ней проник в другие европейские страны. В то время в  Риме  проживала
отрекшаяся от престола шведская королева  Христина-Августа,  в  высшей  мере
образованная и эксцентричная женщина, любительница искусств и наук. До этого
экс-королева бывала и во  Франции,  где,  между  прочим,  ознаменовала  свое
пребывание в Фонтенбло  тем,  что  подослала  к  своему  любовнику,  маркизу
Джиованни Мохельдески, убийц, которые и  прикончили  маркиза  в  конце  1657
года.
   Новообращенная    в    католичество    экс-королева    Христина    крайне
заинтересовалась "Тартюфом" и официально просила Францию, чтобы  ей  любезно
предоставили экземпляр пьесы: королева хотела ее поставить за границей.  Тут
французские власти попали в щекотливое  положение,  но  все  же  сумели  под
какими-то предлогами королеве в ее просьбе отказать.
   Когда больной, кашляющий и  уже  раздражавшийся  при  виде  людей  Мольер
вернулся после Фонтенбло к своим пале-рояльским делам, выяснилось, что сборы
в театре падают. "Принцесса  Элидская"  шла,  правда,  успешно,  но  слишком
дорого стоила. Принятая  театром  пьеса  входившего  в  моду  первоклассного
драматурга Жана Расина "Фиваида" больших сборов не делала. Смерть  "Тартюфа"
резала во всех отношениях директора.
   И, пережив еще одно  тяжелое  огорчение-умер  толстый  Гро-Рене  Дюпарк-и
заменив его новым комиком, Юбером, специалистом по исполнению ролей  старух,
Мольер стал подумывать о том, что должно было заменить "Тартюфа".
 
 
 
   Глава 21
   ДА ПОРАЗИТ ГРОМ МОЛЬЕРА!
 
   Он погрузился в изучение испанских  легенд.  Ссорясь  с  женой,  ворча  и
кашляя, он сидел у себя в кабинете над  фолиантами  и  марал  бумагу.  Образ
прелестного соблазнителя, Дон-Жуана Тенорио, соткался  перед  ним  во  время
ночных бдений и поманил его. Он перечитал  пьесу  монаха  Габриэля  Тельеса,
известного под псевдонимом Тирсо ди Молина, затем пьесы итальянцев о том  же
Дон-Жуане. Тема бродила по разным странам и привлекала всех, в том  числе  и
французов. Совсем недавно и в Лионе и  в  Париже  французы  играли  пьесы  о
Дон-Жуане, или Каменном госте, который в руках первого переводчика испанской
пьесы, принявшего слово "гость" за  слово  "пир",  превратился  в  "Каменный
пир".
   Мольер увлекся и стал писать  своего  собственного  Дон-Жуана  и  сочинил
очень хорошую пьесу со странным  фантастическим  концом:  его  Дон-Жуан  был
поглощен адским пламенем.
   Премьера была сыграна 15 февраля 1665 года. Дон-Жуана играл Лагранж,  его
слугу Сганареля-Мольер,  Пьеро-новый  комик  Юбер,  дона  Луи-хромой  Бежар,
Диманша-дю Круази, Ла  Раме-господин  Дебри,  двух  крестьянок,  обольщаемых
Дон-Жуаном,  Шарлотту  и  Матюрину,  играли  Арманда,  которая  вновь   была
беременна на четвертом месяце, и госпожа Дебри.
   "Дон-Жуан, или Каменный пир" уже на премьере дал тысячу восемьсот  ливров
сбору. Затем этот сбор пошел вверх и дошел до двух тысяч четырехсот ливров.
   Парижане были потрясены "Дон-Жуаном". Следовало бы  ожидать,  что  автор,
потерпевший тяжелый удар  в  связи  с  "Тартюфом",  немедленно  раскается  и
предъявит публике произведение, не затрагивающее устоев и вполне приемлемое.
Не только этого не случилось, но скандал по поводу "Дон-Жуана" получился  не
меньший, если не больший, чем но поводу "Тартюфа", и в  особенности  потому,
что "Дон-Жуан" зазвучал со сцены, а "Таргюф" все-таки  был  известен  только
ограниченному кругу людей.
   Герой Мольера Дон-Жуан явился полным и законченным атеистом, причем  этот
атеист был остроумнейшим, бесстрашным и неотразимо привлекательным, несмотря
на свои пороки, человеком. Доводы  Дон-Жуана  были  всегда  разительны,  как
удары шпагой, и этому блистательному вольнодумцу  в  виде  оппонента  Мольер
предоставил лакея его, Сганареля, трусливую и низменную личность.
   Ревнители благочестия были совершенно подавлены, а затем подавленность их
сменилась яростью. Появились  первые  статьи  о  "Дон-Жуане".  Некий  Барбье
д'Окур, выступивший под псевдонимом Рошмон,  требовал  примерного  наказания
для господина Мольера и при этом  напоминал,  что  император  Август  казнил
шута, насмехавшегося над Юпитером. Помимо Августа он  упомянул  и  Феодосия,
который авторов, подобных Мольеру, бросал на растерзание зверям.
   За Рошмоном выступил другой писатель, который заметил,  что  хорошо  было
бы, если бы автор был поражен  молнией  вместе  со  своим  героем.  За  этим
автором появился вновь, на сей раз в последний  раз,  наш  старый  знакомый,
благочестивый  принц  Конти.  В  своем  специальном  сочинении,  посвященном
комедии и  актерам,  он  заявлял,  что  "Дон-Жуан"  представляет  совершенно
открытую школу неверия, причем надо  заметить,  что  принц  рассуждал  очень
остроумно.
   - Нельзя же, в самом деле,-говорил  он,-заставить  Дон-Жуана  произносить
дерзновенные речи, а защиту религии и божественного начала  поручить  дураку
лакею?  В  какой  же  мере  он  может  противостоять  своему  блистательному
противнику?
   Вообще говоря,  пожелания  о  том,  чтобы  директора  Пале-Рояля  поразил
небесный гром, раздавались все чаще и чаще.  Самое  сильное  впечатление  во
всей пьесе произвела действительно странная сцена между Дон-Жуаном и  нищим,
в которой тот на  вопрос  Дон-Жуана:  чем  занимается  он?-отвечал,  что  он
молится целый день за благополучие тех людей, которые ему подают что-нибудь.
В ответ на это Дон-Жуан заявил, что человеку, который молится целый день, не
может житься плохо. Нищий, однако, признался, что он очень нуждается"
   Тогда Дон-Жуан сказал, что, значит, его хлопоты плохо вознаграждаются  на
небе,  и  предложил  нищему  луидор,  но  только  с   тем,   чтобы   бедняга
побогохульствовал. Нищий отказался это сделать, и Дон-Жуан  отдал  ему  этот
луидор, по его выражению, "из человеколюбия".
   Эта сцена  обратила  против  Мольера  даже  тех,  кто  относился  к  нему
сравнительно благоприятно, и финальный удар молнией, которой  автор  поразил
своего героя, решительно никого не удовлетворил.  Сцену  с  нищим  заставили
вымарать после первого спектакля, а после пятнадцатого представления сняли и
самую пьесу.
   Не мешает добавить, что благодаря "Дон-Жуану"  Мольер  поссорился  еще  с
целой корпорацией ученых людей в Париже, именно-с врачами,  допустив  по  их
адресу резкие насмешки в пьесе.
   Нажив себе, таким образом, новых врагов, Мольер вступил в  глухой  сезон.
Томительное лето тянулось долго и безрадостно. Дома приходилось ссориться  с
беременной и ставшей раздражительной женой и яростно и  бесполезно  ругаться
по поводу падения сборов в кассе. Бороться же с этим падением  после  потери
"Тартюфа" и "Дон-Жуана" было очень трудно.
   Когда настроение  духа  становилось  совершенно  невыносимым,  на  помощь
приходило вино, и небольшая компания,  состоящая  из  старых  одноклассников
Мольера  и  Клода  Шапеля,  а  кроме  них  Лафонтена,  Буало  и   восходящей
звезды-Жана Расина,  собиралась  время  от  времени  то  в  кабачке  "Белого
Барана", то в "Еловой Шишке". Председательствовал  во  время  этих  собраний
шумный Шапель, больше всего на свете любивший выпить.  Надо  полагать,  что,
если б эта компания, в особенности во главе с Мольером, появилась в наши дни
в любом из ресторанов Франции, ее угощали бы даром!
   Театральные дела тем временем шли своим  порядком.  В  июне,  по  приказу
короля, в Версале играли пьесу "Кокетка",  написанную  женщиной-драматургом,
мадемуазель де Жарден. Пьеса была разыграна в открытом театре в саду, причем
актеров поразило необыкновенное количество апельсиновых  деревьев,  которыми
был украшен театр.
   Четвертого августа Арманда разрешилась от бремени и принесла своему  мужу
дочь. Крестным отцом девочки стал наш старый знакомый Эспри Реймон де Моден,
а крестной матерью-Мадлена. Роман старых  любовников  давно  закончился,  де
Модена и Мадлену связывала теперь тихая и грустная дружба, и в честь  бывших
любовников, а ныне кума и кумы, девочку назвали Эспри-Мадленою, соединив  их
имена.
   Через  несколько  дней  после  рождения  мольеровской  дочери   произошло
событие, очень оживившее настроение в труппе. В памятную пятницу 14  августа
1665 года, когда труппа была в Сен-Жермен ан Ле,  король  объявил  сьёру  де
Мольеру его высочайшее повеление:  отныне  труппа  переходит  в  собственное
ведение короля и будет носить название Труппы Короля в Пале-Рояле. В связи с
этим труппе назначается содержание в размере шести тысяч ливров в год.
   Ликование актеров было чрезвычайно велико, и на королевскую милость нужно
было ответить как должно. Мольер и ответил бы немедленно, если  бы  не  одно
обстоятельство: он очень сильно хворал. Весь  организм  его  расстроился.  У
него появились какие-то изнурительные боли в желудке, по-видимому,  нервного
происхождения, которые почти никогда не отпускали его. Кроме  того,  он  все
сильнее и сильнее кашлял, а один раз произошло кровохарканье. В связи с этим
к Мольеру был вызван консилиум врачей.
   Но лишь только Мольеру  стало  легче,  он  показал  такой  эксперимент  в
области драматургии, какой, можно ручаться, не удастся никакому драматургу в
мире. Каким образом можно сделать такую вещь, мне непонятно: в течение  пяти
дней  он  сочинил,  прорепетировал  и  сыграл  трехактную  комедию-балет   с
прологом. Эта  пьеса,  показанная  15  сентября  в  Версале  и  называвшаяся
"Любовь-целительница, или Врачи",  доставила  королю  большое  удовольствие.
Затем ее перевели в Пале-Рояль, и там  она  стала  давать  приличные  сборы,
причем и вокруг нее разыгрался обычный для Мольера скандал.
   На  сей  раз  был  серьезнейшим  образом   оскорблен   весь   французский
медицинский факультет, потому что в пьесе были выведены четыре врача  и  все
они представляли собою чистокровных шарлатанов.
   Что привело Мольера к ссоре с докторами?  По  Парижу  ходила  дешевенькая
версия, что будто бы де Мольер потому  так  оплевал  врачей,  что  жена  его
Арманда  поссорилась  с  квартирной  хозяйкой-женой  врача.  Та,  будто  бы,
повысила Арманде квартирную плату, за это, будто бы, Мольер  выгнал  супругу
доктора из театра, а у супруги была, будто бы, в руках контрамарка,  которую
ей дала Дюпарк... Словом, глупая сплетня, Я дело вовсе не в этом.
   Мы уже знаем, что Мольер все время хворал,  хворал  безнадежно,  затяжным
образом, постепенно все более впадая в ипохондрию, изнурявшую его. Он  искал
помощи и бросался к врачам, но помощи от них он не получил. И,  пожалуй,  он
был прав в своих нападках на врачей, потому что время Мольера было одним  из
печальнейших времен в истории этого великого искусства,  то  есть  медицины.
Мольеровские врачи в большинстве случаев лечили неудачно, и всех их подвигов
даже нельзя  перечислить.  Гассенди,  как  мы  уже  упоминали,  они  уморили
кровопусканиями. Совершенно недавно, в прошлом году, один из врачей отправил
на тот свет одного хорошего друга Мольера,  Ле  Вайера,  трижды  напоив  его
рвотной настойкой, абсолютно противопоказанной при болезни Ле Вайера. Ранее,
когда умирал кардинал Мазарини, четверо врачей,  вызванных  на  консилиум  к
нему, стали предметом посмешища у парижан, потому что вынесли четыре  разных
диагноза! Словом, мольеровское время было темное время в медицине.
   Что же касается чисто внешних  признаков,  отличавших  врачей,  то  можно
сказать, что люди, разъезжающие по Парижу верхом на мулах,  носящие  мрачные
длинные одеяния, отпускающие бороды и  говорящие  на  каком-то  таинственном
жаргоне,  конечно,  просто-напросто  просились  на  сцену  в  комедии.  И  в
"Любви-целительнице" Мольер их вывел на  сцену  в  количестве  четырех.  Они
носили  имена,  которые  для  Мольера  за  веселым  ужином  придумал  Буало,
воспользовавшись греческим языком. Первый врач  назывался  Дефонандрес,  что
значит "убийца людей". Второй-Баис, что  значит  "лающий".  Третий-Мокротой,
что   значит   "медленно   говорящий",    и,    наконец,    четвертый-Томес,
"кровопускатель".
   Скандал вышел большой, потому что публика тотчас же узнала в них  четырех
придворных врачей: Эли Беда сьёра де Фужере, Жана Эспри, Гено и Вало, причем
последний числился не просто придворным врачом, а  первым  доктором  короля.
Года  четыре  спустя  после  представления  пьес