уг ужас и панику.  От  такой  езды
покойник "вылез из гроба", и  у  очевидцев  сложилось  впечатление,  что  он
"управляет  колесницей".  В  конечном  итоге  колесница  вместе   с   гробом
сваливается на Крымском мосту в Москву-реку, но Иванушка чудом остается жив,
упав до этого с козел. В мозгу у Ивана смешивается реальная действительность
с рассказанными Воландом  событиями,  из  его  уст  то  и  дело  выскакивают
мудреные словечки: "Понтийский Пилат", "синедрион"... Как выяснится в других
главах, Иванушку вновь водворяют в лечебницу.
     Главы  седьмая  -  десятая  соответствуют  будущим  главам   "Волшебные
деньги", "Степа Лиходеев",  "В  кабинете  Римского"  и  "Белая  магия  и  ее
разоблачение". Правда, от  потусторонней  силы  по-прежнему  выступает  один
Воланд, а действующие герои имеют иные имена. Так,  председателем  жилищного
товарищества является Никодим Гаврилыч Поротый, Варьете  возглавляет  Гарася
Педулаев, его помощниками выступают Цупилиоти и  Нютон,  а  Воланд  отрывает
голову Осипу  Григорьевичу  Благовесту.  Весьма  примечательны  и  некоторые
читаемые фразы. Так, Воланд именует Гарасю Педулаева "алмазнейшим", а  когда
тот, вытаращив глаза, не  может  сообразить,  кто  же  все-таки  перед  ним,
заявляет: "Я - Воланд!.. Воланд я!.." Но неискушенный в литературе и мистике
Гарася так и не может распознать своего  собеседника.  Кое-что  он,  видимо,
начал соображать, когда вдруг оказался  над  крышей  своего  дома,  а  через
мгновение очутился во Владикавказе.
     Весьма важное значение имеет глава одиннадцатая, которая, к  сожалению,
плохо прочитывается, поскольку многие листы  в  ней  обрезаны  под  корешок.
Видимо, все же это было сделано не автором, а в  значительно  более  позднее
время. Главный герой этой главы некий специалист по демонологии Феся,  плохо
говоривший по-русски, но владевший имением в  Подмосковье.  После  революции
этот специалист многие годы читал лекции в Художественных мастерских до того
момента, пока в одной из газетных статей не появилось сообщение о  том,  что
Феся в бытность  свою  помещиком  измывался  над  мужиками  в  имении.  Феся
опроверг это сообщение довольно убедительно, заявив, что русского мужика  он
ни разу не видел в глаза. Сохранился полностью кусочек конца главы. Приводим
его ниже:
     "...в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но  он  не  произвел  на
меня впечатления зверя.
     Через некоторое время Феся развернул иллюстрированный журнал  и  увидел
своего знакомого мужика, правда,  без  треуха.  Подпись  под  стариком  была
такая: "Граф Лев Николаевич Толстой".
     Феся был потрясен.
     - Клянусь Мадонной, - заметил он, - Россия необыкновенная страна! Графы
в ней - вылитые мужики!
     Таким  образом,  Феся  не   солгал".   К   сожалению,   развития   этот
многообещающий образ в последующих редакциях  не  получил.  Правда,  большая
часть второй редакции  была  уничтожена  автором,  и  поэтому  мы  не  можем
сказать, включалась в нее эта глава или нет.
     О следующих четырех заключительных  главах  редакции,  почти  полностью
сохранившихся, можно лишь сказать,  что  они  не  являются  центральными  и,
возможно, поэтому  остались  нетронутыми.  Содержание  их  мы  не  передаем,
поскольку они публикуются в данном издании. Отметим лишь одну важную деталь:
в главе тринадцатой "Якобы деньги"  в  окружении  Воланда  появляются  новые
персонажи  -  рожа  с  вытекшим  глазом  и  провалившимся  носом,  маленький
человечишко в черном берете, рыжая голая девица, два кота...  Намечалась  их
грандиозная деятельность в "красной столице".

     ...гражданин Поротый... - Он же Никанор Иванович Босой.

     ...троцкистских  прокламаций  самого   омерзительного   содержания.   -
Писатель иронизирует по поводу бушевавшей тогда "борьбы  с  троцкизмом",  но
заодно пользуется случаем еще  раз  нелестно  высказаться  в  адрес  некогда
грозного пролетарского вождя.

     Второй кот оказался в странном месте... - Второй  кот  появляется  и  в
следующей редакции романа.  Видимо,  писатель  предполагал  расширить  свиту
Воланда, включив в нее еще одного кота, но впоследствии отказался  от  этого
замысла.

     ...на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами. -  Перевернутый
крест - кощунственное отношение к распятию - символизирует радость лукавого.

     ...и нос вынужден был заткнуть... - На  этом  слове  текст  обрывается.
Следующий лист оборван наполовину. Из сохранившегося  текста  можно  понять,
что  Воланд  выразил  свое  неудовольствие  по  поводу  несвежей   осетрины.
Буфетчика же волновало другое - фальшивые деньги, он пытался  выразить  свои
претензии по этому поводу. В ответ послышался возглас Воланда: "Бегемот!"  -
и далее по тексту.

     Тут Суковский и Нютон... - Суковский -  он  же  Библейский,  Робинский,
Близнецов, Римский.

     Нютон - он же Благовест, Внучата, Варенуха.

     ...отравил жизнь Осипу Григорьевичу... - В последующих редакциях в этой
роли выступил конферансье Мелунчи, он же Чембукчи, Жорж Бенгальский.

     Аполлона Павловича выбросили...  -  В  следующих  редакциях  -  Аркадий
Аполлонович Семплеяров.

     ...Педулаев... - В следующих редакциях - Степа Лиходеев.

     "...черные скалы, вот мой покой..." - Близко к тексту  романса  Шуберта
"Приют" на слова Рельштаба.

     Виктор Лосев

 * Михаил Булгаков. КОПЫТО ИНЖЕНЕРА *


     Черновики романа.
     Тетрадь 2 1928 - 1929 гг.
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.39-62
     OCR: Проект "Общий  Текст"



ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАНДА

     - Гм, - сказал секретарь.
     - Вы хотели в Ершалаиме царствовать? - спросил Пилат по-римски.
     - Что вы, челов... Игемон,  я  вовсе  нигде  не  хотел  царствовать!  -
воскликнул арестованный по-римски.
     Слова он знал плохо.
     - Не путать, арестант, -  сказал  Пилат  по-гречески,  -  это  протокол
Синедриона Ясно написано -  самозванец.  Вот  и  показания  добрых  людей  -
свидетелей.
     Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг  такое  проговорил  по-гречески,
заикаясь:
     - Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Неграмотные,
и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо  ужасаюсь.  И  думаю,  что
тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится, насколько  они  наврали,
записывая за мной.
     Вновь настало молчание.
     - За тобой записывать? - тяжелым голосом спросил Пилат.
     - А ходит он с записной книжкой и пишет,  -  заговорил  Иешуа,  -  этот
симпатичный... Каждое слово заносит в книжку... А я однажды заглянул и прямо
ужаснулся... Ничего подобного прямо. Я ему говорю, сожги, пожалуйста, ты эту
книжку, а он вырвал ее и убежал.
     - Кто? - спросил Пилат.
     - Левий Матвей, - пояснил арестант, - он был сборщиком податей, а я его
встретил на дороге и разговорился с ним...  Он  послушал,  послушал,  деньги
бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой...
     - Сборщик податей бросил деньги на дорогу? - спросил Пилат,  поднимаясь
с кресла, и опять сел.
     - Подарил, - пояснил Иешуа, проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит
ему: "На, подбирай!"
     Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная. Все молчали.
     -  Левий  симпатичный?   -   спросил   Пилат,   исподлобья   глядя   на
арестованного.
     - Чрезвычайно, - ответил тот, - только с самого утра смотрит в рот: как
только я слово произнесу - он запишет.
     Видимо, таинственная книжка была больным местом арестованного.
     - Кто? Что? - спросил Пилат. - За тобой? Зачем запишет?
     - А вот тоже записано, - сказал арестант и указал на протоколы.
     - Вон как, - сказал Пилат секретарю, -  это  как  находите?  Постой,  -
добавил он и обратился к арестанту: - А скажи-ка мне: кто  еще  симпатичный?
Марк симпатичный?
     - Очень, - убежденно сказал арестованный. - Только он нервный...
     - Марк нервный? - спросил Пилат, страдальчески озираясь.
     - При  Идиставизо  его  как  ударил  германец,  и  у  него  повредилась
голова...
     Пилат вздрогнул.
     - Ты где же встречал Марка раньше?
     - А я его нигде не встречал.
     Пилат немного изменился в лице.
     - Стой, - сказал он. - Несимпатичные люди есть на свете?
     - Нету, - сказал убежденно арестованный, - буквально ни одного...
     - Ты греческие книги читал? - глухо спросил Пилат.
     - Только мне не понравились, - ответил Иешуа.
     Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:
     - Что говорил ты про царство на базаре?
     - Я говорил про царство истины, игемон...
     - О, Каиафа, - тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:  -  Что
есть истина? - И по-римски: - Quid est veritas?
     - Истина, - заговорил арестант, - прежде всего в том, что у тебя  болит
голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.
     - Такую истину и я смогу сообщить, - отозвался Пилат серьезно и хмуро.
     - Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, - добавил Иешуа. Лицо  Пилата
вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он  встал  с  широко  открытыми
глазами  и  оглянулся  беспокойно.  Потом  задавил  в  себе  желание  что-то
вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не
шевелились.
     - А ты, игемон, - продолжал арестант, - знаешь ли, слишком много сидишь
во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза
будет только к вечеру, так я тебе предлагаю - пойдем со мной на луга, я тебя
буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого.
     Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
     - Скажи, пожалуйста, - хрипло спросил Пилат, - твой хитон стирает  одна
женщина?
     - Нет, - ответил Иешуа, - все разные.
     - Так, так, так, понятно, - печально и глубоко сказал,  качая  головой,
Пилат. - Он встал и стал рассматривать не  лицо  арестанта,  а  его  ветхий,
многостиранный таллиф, давно  уже  превратившийся  из  голубого  в  какой-то
белесоватый.
     - Спасибо, дружок, за приглашение! - продолжал Пилат, -  но  только,  к
сожалению,  поверь  мне,  я  вынужден  отказаться.  Кесарь  император  будет
недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! -  неожиданно  крикнул
Пилат своим страшным эскадронным голосом.
     - А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово  "черт",  -
заметил арестант.
     - Не буду, не буду, не буду, - расхохотавшись, ответил  Пилат,  -  черт
возьми, не буду.
     Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине открылась  дверь,
и затянутый легионный адъютант предстал перед Пилатом.
     - Да-с? - спросил Пилат.
     - Супруга его превосходительства Клавдия Прокула  велела  передать  его
превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела  три  раза  во
сне лицо кудрявого арестанта - это  самое,  -  проговорил  адъютант  на  ухо
Пилату, - и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда.
     - Передайте ее превосходительству супруге Клавдии  Прокуле,  -  ответил
вслух прокуратор, - что она дура. С арестованным поступят строго по  закону.
Если он виноват, то накажут, а если невиновен - отпустят на  свободу.  Между
прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика  римского
суда.
     Наградив  адъютанта  таким  образом,  Пилат  не  забыл   и   секретаря.
Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы.
     - Простите, что в вашем присутствии о  даме  так  выразился.  Секретарь
стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант  же,  улыбнувшись  тоскливо,
забренчал ножнами и пошел, как слепой.
     - Секретарю Синедриона, - заговорил Пилат, не веря,  все  еще  не  веря
своей свежей голове, - передать следующее.  -  Писарь  нырнул  в  свиток.  -
Прокуратор лично допросил бродягу и нашел,  что  Иешуа  Га-Ноцри  психически
болен. Больные речи его и послужили  причиной  судебной  ошибки.  Прокуратор
Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает.  Но  вполне  соглашаясь  с
тем,  что  Иешуа  опасен  в  Ершалаиме,  прокуратор  дает   распоряжение   о
насильственном помещении его, ГаНоцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой  при
резиденции прокуратора...
     Секретарь исчез.
     - Так-то-с, царь истины, - внушительно молвил Пилат, блестя глазами.
     - А я здоров, игемон, - сказал бродяга озабоченно. - Как бы опять какой
путаницы не вышло?..
     Пилат воздел руки к небу, некоторое время  олицетворяя  собою  скорбную
статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
     - Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его
за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь помол-
     чать, благо я тебя ни о чем и  не  спрашиваю,  -  но  сам  нарушил  это
молчание, спросив после паузы: - Так Марк дерется?
     - Дерется, - сказал бродяга.
     - Так, так, - печально и тихо молвил Пилат.
     Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату
чтото. Пилат вдруг заговорил  громко,  глаза  его  загорелись.  Он  заходил,
диктуя, и писарь заскрипел:
     - Он, наместник, благодарит господина первосвященника за  его  хлопоты,
но убедительно просит не затруднять  себя  беспокойством  насчет  порядка  в
Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, почему-либо нарушился... Exeratus
Romano metus non est notus... {Римскому войску страх не известен (лат.).}  и
прокуратор в любой момент может  демонстрировать  господину  первосвященнику
ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже  есть,  еще  двух.
Например, фретекского и апполинаретского. Точка.
     "Корван, корван", - застучало в  голове  у  Пилата,  но  победоносно  и
светло.
     И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секретарь.
     - Почему о тебе пишут - "египетский шарлатан"?
     - А я ездил в Египет с Бен-Перахая три  года  тому  назад,  -  объяснил
Ешуа.
     И вошел секретарь озабоченный  и  испуганный,  подал  бумагу  Пилату  и
шепнул:
     - Очень важное дополнение.
     Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
     - Почему сразу не прислали?
     - Только что получили и записали его показание!
     Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
     - Каиафа - самый страшный  из  всех  людей  в  этой  стране,  -  сквозь
стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю, - кто эта сволочь?
     - Лучший сыщик в Ершалаиме, - одними губами  ответил  секретарь  в  ухо
Пилата.
     Пилат взвел глаза на арестованного, но  увидел  не  его  лицо,  а  лицо
другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое,  обрюзгшее,  беззубое
лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедающей кость на желтом лбу,  с
золотым редкозубым венцом на плешивой голове. Солнце зашло  в  душе  Пилата,
день померк. Он видел в потемнении зеленые  каприйские  сады,  слышал  тихие
трубы. И стукнули гнусавые слова: "Lex Apuleje de majestate"  {Закон  Апулея
об оскорблении величества (лат.).}. Тревога клювом застучала у него в груди.
     - Слушай, Иешуа Га-Ноцри, - заговорил  Пилат  жестяным  голосом.  -  Во
втором протоколе записано показание, будто ты упоминал имя великого Кесаря в
своих речах... Постой, я не кончил. Маловероятное  показание...  Тут  что-то
бессвязно... Ты ведь  не  упоминал  этого  имени?  А?  Подумай,  прежде  чем
ответить...
     - Упоминал, - ответил Иешуа, - как же!
     - Зря ты его упоминал! - каким-то далеким, как бы из соседней  комнаты,
голосом откликнулся Пилат, - зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до
Кесаря, но ему до тебя - никакого... Зря! Подумай, прежде чем  ответить:  ты
ведь, конечно... - На слове "конечно" Пилат сделал громадную паузу, и  видно
было, как секретарь искоса смотрит на него уважающим глазом...
     - Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?
     - Нет, я говорил это, - сказал светло Га-Ноцри.
     - О, мой Бог! - тихо сказал Пилат.
     Он встал с кресла и объявил секретарю:
     - Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй?  Оставить
меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я  спрошу
наедине...
     И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в  его
правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему  прямо  в
глаза:
     - Сукин сын! Что ты  наделал?!  Ты...  вы...  когда-нибудь  произносили
слова неправды?
     - Нет, - испуганно ответил Иешуа.
     - Вы... ты... - Пилат шипел и тряс арестанта так, что  кудрявые  волосы
прыгали у него на голове.
     - Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как  же  можно
было? Да разве по его морде вы не видели, кто это  такой?  Хотя...  -  Пилат
отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, - я понимаю: для  вас  все
это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? - спросил Пилат, и  глаза
его загорелись по-волчьи. - Симпатичный? - с  горьким  злорадством  повторил
он.
     Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.
     - Это ужасно, прямо ужас... какую беду себе наделал Искариот. Он  очень
милый мальчик... А женщина... А вечером!..
     - О, дурак! Дурак! Дурак! - командным голосом закричал  Пилат  и  вдруг
заметался, как пойманный в тенета. Он то попадал в  золотой  пилящий  столб,
падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали
в портике, покрикивали: "Искариот, искариот"...
     Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:
     - Жена есть?
     - Нет...
     - Родные? Я заплачу, я дам им денег... Да  нет,  нет,  -  загремел  его
голос... - Вздор! Слушай, ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ,
     но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя,
нельзя никому, кроме самоубийц! /Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты,  кажется,  себя
убил сегодня.../ Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат
и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое - помути разум  Каиафы  сейчас.
Но только не будет,  не  будет  этого.  Раскусил  он,  что  такое  теория  о
симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у  тебя
враг - во рту он у тебя - твой язык! Благодари  его!  А  объем  моей  власти
ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! -  истерически
кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за  ворот  плаща.  Золотая  бляха  со
стуком покатилась по мозаике.
     - Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку!  -  зашипел,  как  дырявый
шланг, Пилат.
     Иешуа испугался и сказал умиленно:
     - Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня...
     Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил
себя.
     - Ко мне! - вскричал  он,  -  и  зал  наполнился  конвойными,  и  вошел
секретарь.
     - Я, - сказал Пилат, - утверждаю смертный приговор Синедриона:  бродяга
виноват. Здесь laesa majestas {Государственная измена (лат.).},  но  вызвать
ко  мне...  просить  пожаловать  председателя  Синедриона   Каиафу,   лично.
Арестанта взять в кордегардию в темную камеру, беречь как зеницу ока.  Пусть
мыслит там... - голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.
     Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и  розы
немного туманили головы и  тихо  покачивались  в  высоте  длинные  пальмовые
космы.
     И двое стояли на балконе и говорили по-гречески. А вдали ворчало, как в
прибое, и доносило изредка на  балкон  слабенькие  крики  продавцов  воды  -
верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая
развязки.
     И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как
золотистое масло:
     - Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвященник, четырех
мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало
быть, речи нет. Но двое  за  тобой  -  Вар-Равван  /он  же  Иисус  Варрава/,
приговоренный за попытку к возмущению в Ершалаиме и убийство двух  городских
стражников, и второй - Иешуа  Га-Ноцри,  он  же  Иисус  Назарет.  Закон  вам
известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи,