арезанный.
     И проснулся.
     В холодном поту.

 * Михаил Булгаков. Чаша жизни


     (Веселый московский рассказ с печальным концом)


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     Истинно,  как  перед  богом,  скажу  вам,  гражданин,  пропадаю   через
проклятого Пал Васильича...  Соблазнил  меня  чашей  жизни,  а  сам  предал,
подлец!..
     Так дело было. Сижу  я,  знаете  ли,  тихо-мирно  дома  и  калькуляцией
занимаюсь. Ну, конечно, это только так говорится - калькуляцией, а на  самом
деле жалования - 210. Пятьдесят  в  кармане.  Ну  и  считаешь:  10  дней  до
первого. Это сколько же? Выходит пятерка в день. Правильно. Можно  дотянуть?
Можно, ежели с калькуляцией. Превосходно. И вот открывается дверь, и  входит
Пал Васильич. Я вам доложу: доха на нем - не доха, шапка  -  не  шапка!  Вот
сволочь, думаю! Лицо красное, и слышу я  -  портвейном  от  него  пахнет.  И
ползет за ним какой-то, тоже одет хорошо.
     Пал Васильич сейчас же знакомит:
     - Познакомьтесь, - говорит, - наш, тоже трестовый. И как шваркнет шапку
эту об стол, и кричит:
     - Переутомился я, друзья! Заела меня работа! Хочу я отдохнуть, провести
вечер в вашем кругу! Молю я, друзья, давайте будем пить  чашу  жизни!  Едем!
Едем!
     Ну, деньги у меня  какие?  Я  ж  докладываю:  пятьдесят.  А  человек  я
деликатный, на дурничку не привык. А на  пятьдесят-то  что  сделаешь?  Да  и
последние!
     Я и отвечаю:
     - Денег у меня...
     Он как глянет на меня.
     - Свинья ты, - кричит, - обижаешь друга?!
     Ну, думаю, раз так... И пошли мы.
     И только вышли, начались у нас чудеса! Дворник тротуар скребет.  А  Пал
Васильич подлетел к нему, хвать у него скребок из рук и начал сам скрести.
     При этом кричит:
     - Я интеллигентный пролетарий! Не гнушаюсь работой!
     И прохожему товарищу по калоше - чик! И  разрезал  ее.  Дворник  к  Пал
Васильичу и скребок у него из рук выхватил. А Пал Васильич как заорет:
     - Товарищи! Караул! Меня, ответственного работника, избивают!!
     Конечно, скандал. Публика собралась. Вижу я - дело плохо. Подхватили мы
с трестовым его под руки и в первую  дверь.  Ан  на  двери  написано:  "...и
подача вин". Товарищ за нами, калоша в руках.
     - Позвольте деньги за калошу.
     И что ж вы думаете? Расстегнул Пал Васильич бумажник, и как заглянул  я
в него - ужаснулся! Одни сотенные. Пачка пальца в четыре толщиной.  Боже  ты
мой, думаю. А Пал Васильич отслюнил две бумажки и презрительно товарищу:
     - П-палучите, т-товарищ.
     И при этом в нос засмеялся, как актер:
     - А-ха-ха.
     Тот, конечно, смылся. Калошам-то красная цена сегодня  была  полтинник.
Ну, завтра, думаю, за шестьдесят купит.
     Прекрасно. Уселись мы, и пошло. Портвейн московский, знаете? Человек от
него не пьянеет, а так, лишается всякого понятия.  Помню,  раков  мы  ели  и
неожиданно оказались на  Страстной  площади.  И  на  Страстной  площади  Пал
Васильич какую-то даму обнял и троекратно поцеловал: в правую щеку, в  левую
и опять в правую. Помню, хохотали мы, а  дама  так  осталась  в  оцепенении.
Пушкин стоит, на даму смотрит, а дама на Пушкина.
     И тут же налетели с букетами, и Пал Васильич купил  букет  и  растоптал
его ногами.
     И слышу голос сдавленный из горла:
     - Я вас? К-катаю?
     Сели мы. Оборачивается к нам и спрашивает:
     - Куда, ваше сиятельство, прикажете?
     Это Пал Васильич! Сиятельство! Вот сволочь, думаю!
     А Пал Васильич доху распахнул и отвечает:
     - Куда хочешь!
     Тот в момент рулем крутанул, и полетели мы  как  вихрь.  И  через  пять
минут - стоп на Неглинном. И тут этот рожком три раза хрюкнул, как свинья:
     - Хрр... Хрю... Хрю.
     И что же вы думаете! На это самое "хрю" - лакеи! Выскочили из  двери  и
под руки нас. И метрдотель, как какой-нибудь граф:
     - Сто-лик.
     Скрипки:

          Под знойным небом Аргентины.

     И какой-то человек в шапке и в пальто и вся  половина  в  снегу,  между
столиками танцует.  Тут  стал  уже  Пал  Васильич  не  красный,  а  какой-то
пятнистый и грянул:
     -  Долой  портвейны  эти!  Желаю  пить  шампанское!  Лакеи   врассыпную
кинулись, а метрдотель наклонил пробор:
     - Могу рекомендовать марку...
     И залетали вокруг нас пробки, как бабочки.
     Пал Васильич меня обнял и кричит:
     - Люблю тебя! Довольно тебе киснуть в твоем Центросоюзе. Устраиваю тебя
к нам в трест. У нас теперь сокращение штатов, стало быть, вакансии есть.  А
в тресте я царь и бог!
     А трестовый его приятель гаркнул: "Верно!" - и от восторга бокал об пол
и вдребезги.
     Что тут с Пал Васильичем сделалось!
     - Что, - кричит, - ширину души желаешь показать? Бокальчик разбил  -  и
счастлив? А-ха-ха. Гляди!!
     И с этими словами вазу на ножке об пол - раз! А  трестовый  приятель  -
бокал! А Пал Васильич - судок! А трестовый - бокал!
     Очнулся я, только когда нам счет подали. И тут глянул я сквозь туман  -
один миллиард девятьсот двенадцать миллионов. Да-с.
     Помню я, слюнил Пал Васильич бумажки и вдруг вытаскивает пять  сотенных
и мне:
     - Друг! Бери взаймы! Прозябаешь ты в своем Центросоюзе!  Бери  пятьсот!
Поступишь к нам в трест и сам будешь иметь!
     Не выдержал я, гражданин. И взял я  у  этого  подлеца  пятьсот.  Судите
сами: ведь все равно пропьет, каналья. Деньги у них в трестах легкие. И вот,
верите ли, как взял я эти проклятые пятьсот, так вдруг и  сжало  мне  что-то
сердце. И обернулся я машинально  и  вижу  сквозь  пелену  -  сидит  в  углу
какой-то человек и стоит перед ним  бутылка  сельтерской.  И  смотрит  он  в
потолок, а мне, знаете ли, почудилось,  что  смотрит  он  на  меня.  Словно,
знаете ли, невидимые глаза у него - вторая пара на щеке.
     И так мне стало как-то вдруг тошно, выразить вам не могу!
     - Гоп, ца, дрица, гоп, ца, ца!!
     И кэк воком к двери. А лакеи впереди понеслись и салфетками машут!
     И тут пахнуло воздухом мне в лицо. Помню еще, захрюкал  опять  шофер  и
будто ехал я стоя. А куда - неизвестно. Начисто память отшибло...
     И просыпаюсь я дома! Половина третьего.
     И голова - боже ты мой! - поднять не могу! Кой-как припомнил,  что  это
было вчера, и первым долгом за карман - хвать. Тут они - пятьсот! Ну, думаю,
- здорово! И хоть голова у меня разваливается, лежу и мечтаю, как  это  я  в
тресте буду служить. Отлежался, чаю выпил, и полегчало немного в  голове.  И
рано я вечером заснул.
     И вот ночью звонок...
     А, думаю, это, вероятно, тетка ко мне из Саратова.
     И через дверь, босиком, спрашиваю:
     - Тетя, вы?
     И из-за двери голос незнакомый:
     - Да. Откройте.
     Открыл я - и оцепенел...
     - Позвольте... - говорю, а голоса нету, - узнать, за что же?..
     Ах, подлец!! Что ж оказывается? На допросе у следователя  Пал  Васильич
(его еще утром взяли) и показал:
     - А пятьсот из них я передал гражданину такому-то.  -  Это  мне,  стало
быть!
     Хотел было я крикнуть: ничего подобного!!
     И, знаете ли, глянул этому, который с портфелем, в глаза... И вспомнил!
Батюшки, сельтерская! Он! Глаза-то, что на щеке были, у него во лбу!
     Замер я... не помню уж как, вынул пятьсот... Тот хладнокровно другому:
     - Приобщите к делу. И мне:
     - Потрудитесь одеться.
     Боже мой! Боже мой! И уж  как  подъезжали  мы,  вижу  я  сквозь  слезы,
лампочка горит над надписью "Комендатура". Тут и осмелился я спросить:
     - Что ж такое он, подлец, сделал,  что  я  должен  из-за  него  свободы
лишиться?..
     А этот сквозь зубы и насмешливо:
     - О, пустяки. Да и не касается это вас.
     А что не касается! Потом узнаю: его чуть ли не по семи статьям... тут и
дача взятки, и взятие, и небрежное хранение, а самое-то главное - растра-та!
Вот оно какие пустяки, оказывается! Это он, негодяй, стало  быть,  последний
вечер доживал тогда - чашу жизни пил! Ну-с, коротко говоря,  выпустили  меня
через две недели. Кинулся я к себе в отдел. И чувствовало мое сердце:  сидит
за моим столом какой-то новый во френче, с пробором.
     - Сокращение штатов. И кроме того, что было... Даже странно...
     И задом повернулся и к телефону.
     Помертвел я... получил ликвидационные... за две  недели  вперед  105  и
вышел.
     И вот с тех пор без перерыва хожу... и хожу. И ежели еще неделька  так,
думаю, что я на себя руки наложу!..

 * Михаил Булгаков. Смычкой по черепу



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


                                      В    основе   фельетона   -   истинное
                                   происшествие, описанное рабкором э 742.

     Дождалось наконец радости одно из сел Червонного,  Фастовского  района,
что на Киевщине! Сам Сергеев, представитель райисполкома, он же заместитель,
предместкома, он же голова охраны труда ст. Фастов, прибыл устраивать смычку
с селянством.
     Как по радио стукнула весть о том, что сего  числа  Сергеев  повернется
лицом к деревне!
     Селяне густыми косяками  пошли  в  хату-читальню.  Даже  60-летний  дед
Омелько (по профессии - середняк), вооружившись клюкой, приплелся  на  общее
собрание.
     В хате яблоку негде было упасть; дед приткнулся  в  уголочке,  наставил
ухо трубой и приготовился к восприятию смычки.
     Гость на эстраде гремел, как соловей в жимолости.  Партийная  программа
валилась из него крупными кусками, как из человека, который глотал ее долгое
время, но совершенно не прожевывал.
     Селяне видели энергичную руку, заложенную за  борт  куртки,  и  слышали
слова:
     -   Больше   внимания   селу...   Мелиорации...   Производительность...
Посевкампания... середняк и бедняк... дружные усилия... мы  к  вам...  вы  к
нам...  посевматериал...  район...  это  гарантирует,  товарищи...  семенная
ссуда...   Наркомзем...   движение    цен...    Наркомпрос...    тракторы...
кооперация... облигации...
     Тихие вздохи порхали в хате. Доклад лился как река. Докладчик  медленно
поворачивался боком и наконец совершенно  повернулся  к  деревне.  И  первый
предмет, бросившийся ему в глаза в этой деревне, было огромное и  сморщенное
ухо деда Омельки, похожее  на  граммофонную  трубу.  На  лице  у  деда  была
напряженная дума.
     Все  на  свете  кончается,  кончился  и  доклад.  После   аплодисментов
наступило несколько натянутое молчание. Наконец встал председатель  собрания
и спросил:
     - Нет ли у кого вопросов к докладчику?
     Докладчик горделиво огляделся: нет, мол, такого вопроса  на  свете,  на
который бы я не ответил!
     И вот произошла драма. Загремела клюка, встал дед Омелько и сказал:
     - Я просю, товарищи, чтоб товарищ смычник  по-простому  рассказал  свой
доклад, бо я ничего не понял.
     Учинив такое неприличие, дед сел на место. Настала гробовая  тишина,  и
видно было, как побагровел Сергеев.
     Прозвучал его металлический голос:
     - Это что еще за индивидуум?.. Дед обиделся.
     - Я не индююм... Я - дед Омелько. Сергеев повернулся к председателю:
     - Он член комитета незаможников?
     - Нет, не член, - сконфуженно отозвался председатель.
     - Ага! - хищно воскликнул Сергеев, - стало быть, кулак?!
     Собрание побледнело.
     - Так  вывести  же  его  вон!!  -  вдруг  рявкнул  Сергеев  и,  впав  в
исступление  и  забывчивость,  повернулся  к  деревне  не  лицом,  а  совсем
противоположным местом.
     Собрание  замерло.  Ни  один  не  приложил  руку  к  дряхлому  деду,  и
неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не  выручил  докладчика  секретарь
сельской рады Игнат. Как коршун налетел секретарь на  деда  и,  обозвав  его
"сукиным дедом", за шиворот поволок его из хаты-читальни.
     Когда вас волокут с торжественного  собрания,  мудреного  нет,  что  вы
будете протестовать. Дед упирался ногами в пол и бормотал:
     -  Шестьдесят  лет  прожил  на  свете,  не знал, что я кулак... а также
спасибо вам за смычку!
     - Ладно, - пыхтел Игнат, -  ты  у  меня  поразговариваешь.  Ты  у  меня
разговоришься. Я тебе докажу, какой ты элемент.
     Способ доказательства Игнат избрал оригинальный. Именно,  вытащив  деда
во  двор,  урезал  его  по  затылку  чем-то  настолько  тяжелым,  что   деду
показалось, будто бы померкло полуденное солнце и на небе выступили звезды.
     Неизвестно, чем доказал Игнат деду. По мнению последнего (а ему виднее,
чем кому бы то ни было), это была резина.
     На этом смычка с дедом Омелькой и закончилась.
     Впрочем, не совсем. После смычки дед оглох на одно ухо.

x x x

     Знаете что, тов. Сергеев? Я позволю себе дать вам два совета (они также
относятся и к Игнату). Во-первых, справьтесь, как здоровье деда.
     А во-вторых: смычка смычкой, а мужиков портить все-таки не следует.
     А то вместо смычки произойдут неприятности.
     Для всех.
     И для вас в частности.

 * Михаил Булгаков. Путешествие по Крыму



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


                                   Хвала тебе, Ай-Петри великан,
                                   В одежде царственной из сосен!
                                   Взошел сегодня на твой мощный стан
                                   Штабс-капитан в отставке Просин!
                                                       Из какого-то рассказа

НЕВРАСТЕНИЯ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

     Улицы начинают казаться слишком пыльными.  В  трамвае  сесть  нельзя  -
почему так мало трамваев?  Целый  день  мучительно  хочется  пива,  а  когда
доберешься до него, в небо вонзается воблина кость доказывается, пиво никому
не нужно. Теплое, в голове встает болотный  туман,  и  хочется  не  моченого
гороху, а ехать под Москву в Покровское-Стрешнево.
     Но на Страстной площади, как волки, воют наглецы с  букетами,  похожими
на конские хвосты.
     На службе придираются: секретарь - примазавшаяся личность в  треснувшем
пенсне - невыносим. Нельзя же  в  течение  двух  лет  без  отдыха  созерцать
секретарский лик!
     Сослуживцы - людишки себе на уме, явные мещане,  несмотря  на  портреты
вождей в петлицах.
     Домоуправление начинает какие-то асфальтовые фокусы, и мало  того,  что
разворотило весь двор, но еще на это требует денег. На общие  собрания  идти
не хочется, а в "Аквариуме" какой-то дьявол  в  светлых  трусиках  ходит  по
проволоке, и юродство его раздражает до невралгии.
     Словом, когда человек в Москве начинает  лезть  на  стену,  значит,  он
доспел, и ему, кто бы он ни был - бухгалтер ли, журналист или рабочий, - ему
надо ехать в Крым.
     В какое именно место Крыма?

КОКТЕБЕЛЬСКАЯ ЗАГАДКА

     - Натурально, в Коктебель, - не задумываясь, ответил приятель. - Воздух
там, солнце, горы, море, пляж, камни. Карадаг, красота!
     В эту ночь мне приснился  Коктебель,  а  моя  мансарда  на  Пречистенке
показалась мне душной, полной жирных, несколько в изумруд отливающих мух.
     - Я еду в Коктебель, - сказал я второму приятелю.
     - Я знаю, что вы  человек  недалекий,  -  ответил  тот,  закуривая  мою
папиросу.
     - Объяснитесь?
     - Нечего и объясняться. От ветру сдохнете.
     - Какого ветру?
     - Весь июль и август дует, как в форточку. Зунд. Ушел я от него.
     - Я в Коктебель хочу ехать, - неуверенно сказал я третьему и прибавил:
     - Только прошу меня не оскорблять, я этого не позволю.
     Посмотрел он удивленно и ответил так:
     - Счастливец! Море, воздух, солнце...
     - Знаю. Только вот ветер - зунд.
     - Кто сказал?
     - Катошихин.
     - Да ведь он же дурак! Он дальше Малаховки от Москвы не отъезжал.  Зунд
- такого и ветра нет.
     - Ну, хорошо.
     Дама сказала:
     - Дует, но только в августе. Июль - прелесть. И  сейчас  же  после  нее
сказал мужчина:
     - Ветер в июне - это верно, а июль - август будете как в раю.
     - А, черт вас всех возьми!
     - Никого ты не слушай, - сказала моя жена, - ты издергался, тебе  нужен
отдых...
     Я отправился на Кузнецкий мост и купил книжку в ядовито-синем переплете
с золотым словом "Крым" за 1 руб. 50 коп.
     Я - патентованный городской чудак, скептик и неврастеник  -  боялся  ее
читать. "Раз путеводитель, значит, будет хвалить".
     Дома при опостылевшем  свете  рабочей  лампы  раскрыли  мы  книжечку  и
увидали на странице 370-й ("Крым". Путеводитель. Под общей  редакцией  члена
президиума Моск. физиотерапевтического  общества  и  т.  д.  Изд.  "Земли  и
Фабрики") буквально о Коктебеле такое:
     "Причиной отсутствия зелени является "Крымский сирокко", который  часто
в конце июля и августа начинает дуть  неделями  в  долину,  сушит  растения,
воздух насыщает мелкой пылью,  до  исступления  доводит  нервных  больных...
Беспрерывный ветер, не прекращавшийся в течение 3-х недель,  до  исступления
доводил  неврастеников.  Нарушались  в  организме  все  функции,  и  больной
чувствовал себя хуже, чем до приезда в Коктебель".
     (В этом месте жена моя заплакала.)
     "...Отсутствие воды - трагедия курорта, - читал я на стр. 370 - 371,  -
колодезная вода соленая, с резким запахом моря..."
     - Перестань, детка, ты испортишь себе глаза...
     "...К отрицательным сторонам Коктебеля  приходится  отнести  отсутствие
освещения, канализации, гостиниц, магазинов,  неудобства  сообщения,  полное
отсутствие медицинской помощи, отсутствие санитарного надзора и  дороговизну
жизни..."
     - Довольно! - нервно сказала жена. Дверь открылась.
     - Вам письмо.
     В письме было:
     "Приезжайте к нам в Коктебель. Великолепно. Начали  купаться.  Обед  70
коп.". И мы поехали...

В СЕВАСТОПОЛЬ!

     - Невозможно, - повторял я, и голова моя металась, как у зарезанного, и
стукалась о кузов. Я соображал, хватит ли мне денег? Шел дождь. Извозчик как
будто на месте топтался, а Москва ехала назад.  Уезжали  пивные  с  красными
раками во фраках на стеклах, и серые дома,  и  глазастые  машины  хрюкали  в
сетке дождя. Лежа в пролетке,  коленями  придерживая  мюровскую  покупку,  я
рукой  сжимал  тощий  кошелек  с  деньгами,  видел  мысленно  зеленое  море,
вспоминал, не забыл ли я запереть комнату...

                                 ---------

     "1-с"  великолепен.  Висел  совершенно  молочный  туман, у каждой двери
стоял   проводник   с  фонарем,  был  до  прочтения  плацкарты  недоступен и
величественен,  по  прочтении  предупредителен.  В  окнах  было  светло, а в
вагоне-ресторане на белых скатертях бутылки боржома и красного вина.
     Коварно, после очень негромкого второго звонка, скорый снялся и  вышел.
Москва в пять минут завернулась в густейший черный  плащ,  ушла  в  землю  и
умолкла.
     Над головой висел вентилятор-пропеллер. Официанты были сверхчеловечески
вежливы, возбуждая даже дрожь в публике. Я пил пиво баварское и  недоумевал,
почему глухие шторы скрывают от меня подмосковную природу.
     - Камнями швыряют, сукины сыны, - пояснил  мне  услужающий,  изгибаясь,
как змея.
     В жестком вагоне ложились спать. Я вступил в беседу с проводником, и он
на сон грядущий рассказал мне о том, как крадут чемоданы.  Я  осведомился  о
том, какие места он  считает  наиболее  опасными.  Выяснилось:  Тулу,  Орел,
Курск, Харьков.  Я  дал  ему  рубль  за  рассказ,  рассчитывая  впоследствии
использовать его. Взамен  рубля  я  получил  от  проводника  мягкий  тюфячок
(пломбированное белье и тюфяк  стоят  3  рубля).  Мой  мюровский  чемодан  с
блестящими застежками выглядел слишком аппетитно.
     "Его украдут в Орле", - думал я горько.
     Мой сосед привязал чемодан веревкой к вешалке, я свой маленький саквояж
положил рядом с собой и конец своего галстука прикрепил к его ручке. Ночью я
благодаря этому видел страшный сон и чуть не удавился. Тула и Орел  остались
где-то позади меня, и очнулся я не то в Курске, не то в Белгороде. Я  глянул
в окно и расстроился. Непогода и холод тянулись за сотни  верст  от  Москвы.
Небо затягивало пушечным дымом, солнце старалось выбраться,  и  это  ему