товарищ,  -  ответил  Пирс,  -  эта
собачка ученая, ясновидящая.
     - Хочешь два червонца? - сказал, распаляясь, председатель.
     Джон Пирс отказался.
     - Три, - сказал председатель и полез в карман. Джон Пирс колебался.
     - Собачка, желаешь идти ко мне в услужение? - спросил председатель.
     - Желаем, - ответил пес и кашлянул.
     - Пять! - рявкнул председатель. Джон Пирс охнул и сказал:
     - Ну, берите.

x x x

     Джона Пирса, напоенного пивом, увез очередной поезд. Он же увез и  пять
председательских червонцев.
     На следующий вечер клуб опять вместил триста человек.
     Пес стоял на эстраде и улыбался задумчивой улыбкой.  Председатель  стал
перед ним и спросил:
     - Ну, как тебе у нас понравилось на  Мурманской  жел.  дороге,  дорогой
Милорд?
     Но Милорд остался совершенно безмолвным. Председатель побледнел.
     - Что с тобой, - спросил он, - ты что, онемел, что ли?
     Но пес и на это не пожелал ответить.
     - Он с дураками не разговаривает, - сказал злорадный голос на  галерке.
И все загрохотали.

x x x

     Ровно через неделю поезд вытряхнул на станцию человека. Человек этот не
расклеивал никаких афиш, а, зажав под мышкою портфель,  прямо  направился  в
клуб и спросил председателя правления.
     - Это у вас  тут  говорящая  собака?  -  спросил  владелец  портфеля  у
председателя клуба.
     - У нас, - ответил  председатель,  багровея,  -  только  она  оказалась
фальшивая собака. Ничего не говорит. Это жулик у нас был. Он за нее  животом
говорил. Пропали мои деньги...
     - Так-с, - задумчиво сказал портфель, - а я  вам  тут  бумажку  привез,
товарищ, что вы увольняетесь из заведующих клубом.
     - За что?! - ахнул ошеломленный председатель.
     - А вот за то, что  вы  вместо  того,  чтобы  заниматься  культработой,
балаган устраиваете в клубе. Председатель поник головой и взял бумагу.

 * Михаил Булгаков. No 13. - дом Эльпит-Рабкоммуна


     Рассказ


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     Так было. Каждый вечер мышасто-серая пятиэтажная громада загоралась ста
семьюдесятью окнами на асфальтированный двор с каменной девушкой у  фонтана.
И зеленоликая, немая, обнаженная, с кувшином на  плече  все  лето  гляделась
томно в кругло-бездонное зеркало. Зимой же снежный венец ложился на  взбитые
каменные волосы. На гигантском  гладком  полукруге  у  подъездов  ежевечерне
клокотали  и  содрогались  машины,  на  кончиках  оглоблей   лихачей   сияли
фонарики-сударики. Ах, до чего был известный дом. Шикарный дом Эльпит...
     Однажды, например, в десять вечера стосильная  машина,  грянув  веселый
мажорный сигнал,  стала  у  первого  парадного.  Два  сыщика,  словно  тени,
выскочили из земли и метнулись в тень, а один прошмыгнул в черные ворота,  а
там по скользким ступеням в дворницкий подвал. Открылась дверца лакированной
каретки, и, закутанный в шубу, высадился дорогой гость.
     В квартире э 3 генерала от кавалерии Де-Баррейн он до трех гостил.
     До трех, припав к подножию серой кариатиды, истомленный волчьей жизнью,
бодрствовал шпион. Другой до трех на полутемном марше лестницы курил, слушая
приглушенный  коврами  то  звон  Венгерской  рапсодии,  capriccioso,  -   то
цыганские буйные взрывы:

          Сегодня пьем! Завтра пьем!
          Пьем мы всю неде-елю - эх!
          Раз... еще раз...

     До  трех  сидел  третий  на  ситцево-лоскутной  дряни в конуре старшего
дворника.  И  конусы  резкого белого света до трех горели на полукруге. И из
этажа в этаж по невидимому телефону бежал шепчущий горделивый слух: Распутин
здесь.  Распутин.  Смуглый  обладатель  сейфа, торговец живым товаром, Борис
Самойлович  Христи, гениальнейший из всех московских управляющих, после ночи
у Де-Баррейн стал как будто еще загадочнее, еще надменнее.
     Искры стальной гордости появились у него в черных глазах, и на квартиры
жестоко набавили.
     А  в  э 2 Христи, да что Христи... Сам Эльпит снимал, в бурю ли, в снег
ли,  каракулевую  шапку,  сталкиваясь  с  выходящей  из  зеркальной  каретки
женщиной   в  шиншилях.  И  улыбался.  Счета  женщины  гасил  человек  столь
вознесенный,  что  у  него  не  было  фамилии.  Подписывался именем с хитрым
росчерком... Да что говорить. Был дом... Большие люди - большая жизнь.
     В зимние вечера, когда бес, прикинувшись вьюгой, кувыркался и  выл  под
железными  желобами  крыш,  проворные  дворники  гнали  перед  собой  щитами
сугробы, до асфальта расчищали двор. Четыре лифта ходили беззвучно  вверх  и
вниз. Утром и вечером, словно по волшебству, серые гармонии труб во всех  75
квартирах наливались теплом. В кронштейнах на площадках  горели  лампы...  В
недрах квартир белые ванны,  в  важных  полутемных  передних  тусклый  блеск
телефонных  аппаратов...  Ковры...  В  кабинетах   беззвучно   торжественно.
Массивные кожаные кресла. И до самых верхних площадок жили крупные массивные
люди. Директор банка, умница, государственный человек  с  лицом  Сен-Бри  из
"Гугенотов", лишь чуть испорченным какими-то странноватыми, не то  больными,
не то уголовными, глазами, фабрикант (афинские ночи со съемками при магнии),
золотистые выкормленные женщины, всемирный феноменальный бас -  солист,  еще
генерал, еще... И  мелочь:  присяжные  поверенные  в  визитках,  доктора  по
абортам...
     Большое было время...
     И ничего не стало. Sic transit gloria mundi! [Все проходит (лат.)]
     Страшно жить, когда падают царства. И самая память  стала  угасать.  Да
было ли это, господи?.. Генерал от кавалерии!.. Слово какое!
     Да... А вещи остались. Вывезти никому не дали.
     Эльпит сам ушел в чем был.
     Вот тогда у ворот рядом с фонарем  (огненный  "э  13")  прилипла  белая
таблица и странная надпись  на  ней:  "Рабкоммуна".  Во  всех  75  квартирах
оказался невиданный люд. Пианино умолкли, но граммофоны были  живы  и  часто
пели зловещими голосами. Поперек гостиных  протянулись  веревки,  а  на  них
сырое белье. Примусы шипели по-змеиному, и днем и ночью  плыл  по  лестницам
щиплющий чад. Из всех кронштейнов лампы исчезли, и наступал ежевечерне мрак.
В нем спотыкались тени с узлом и тоскливо вскрикивали:
     - Мань, а Ма-ань! Где ж ты? Черт те возьми!
     В квартире 50 в двух комнатах вытопили паркет.  Лифты...  Да,  впрочем,
что тут рассказывать...

                                 ---------

     Но было чудо: Эльпит-Рабкоммуну топили.
     Дело в том, что в полуподвальной квартире, в двух комнатах,  остался...
Христи.
     Те три человека, которым досталась львиная доля эльпитовских  ковров  и
которые вывесили на двери Де-Баррейна  в  бельэтаже  лоскуток:  "Правление",
поняли, что без Христи дом Рабкоммуны не простоит и месяца.  Рассыплется.  И
матово-черного  дельца  в  фуражке  с  лакированным  козырьком  оставили  за
зелеными занавесками в полуподвале. Чудовищное соединение: с одной  стороны,
шумное, заскорузлое правление, с другой - "смотритель"!  Это  Христи-то!  Но
это было прочнейшее в  мире  соединение.  Христи  был  именно  тот  человек,
который не менее правления  желал,  чтобы  Рабкоммуна  стояла  бы  невредимо
мышастой громадой, а не упала бы в прах.
     И  вот  Христи  не  только  не  обидели, но положили ему жалованье. Ну,
правда,  ничтожное.  Около  1/10  того,  что  платил  ему Эльпит, без всяких
признаков жизни сидящий в двух комнатушках на другом конце Москвы.
     - Черт с ними, с  унитазами,  черт  с  проводами!  -  страстно  говорил
Эльпит, сжимая кулаки.  -  Но  лишь  бы  топить.  Сохранить  главное.  Борис
Самойлович, сберегите мне  дом,  пока  все  это  кончится,  и  я  сумею  вас
отблагодарить! Что? Верьте мне!
     Христи верил, кивал стриженой седеющей головой и уезжал  после  доклада
хмурый и озабоченный. Подъезжая, видел в воротах правление и закрывал  глаза
от ненависти, бледнел. Но это только миг. А потом улыбался. Он умел терпеть.
     А главное  -  топить.  И  вот  добывали  ордера,  нефть  возили.  Трубы
нагревались. 12o, 12o! Если там,  откуда  получали  нефть,  что-то  заедало,
крупно платился Эльпит. У него горели глаза.
     - Ну, хорошо... Я заплачу. Дайте обоим и секретарю. Что? Перестать?  О,
нет, нет! Ни на минуту...

                                 ---------

     Христи был гениален. В среднем корпусе, в пятом этаже, на  квартиру,  в
которой когда-то студия была, табу наложил.
     - Нилушкина Егора туда вселить...
     - Нет уж, товарищи, будьте добры. Мне без хозяйственного склада нельзя.
Для дома ведь, для вас же.
     В сущности, был хлам. Какие-то глупые  декорации,  арматура.  Но...  Но
были и тридцать бидонов с бензином эльпитовским и еще что-то в свертках, что
хранил Христи до лучших дней.
     И жила серая Рабкоммуна э 13 под  недреманным  оком.  Правда,  в  левом
крыле то и дело угасал свет... Монтер, начавший пить с  января  18-го  года,
вытертый, как войлок, озверевший монтер, бабам кричал:
     - А, чтоб вы издохли!  Дверью  больше  хлопайте  у  щита!  Что  я  вам,
каторжный? Сверхурочные.
     И бабы злобно-тоскливо вопили во мраке:
     - Мань! А Ма-ань! Где ты?
     Опять к монтеру ходили:
     - Сво-о-лочь ты! Пяндрыга. Христи пожалуемся.
     И от одного имени Христи свет волшебно загорался.
     Да-с, Христи был человек.
     Мучил он правление до тех пор, пока оно  не  выделило  из  своей  среды
Нилушкина Егора с титулом "санитарный наблюдающий". Нилушкин Егор два раза в
неделю обходил все 75 квартир. Грохотал  кулаками  в  запертые  двери,  а  в
незапертые входил без церемонии, хоть будь  тут  голые  бабы,  пролезал  под
сырыми подштанниками и кричал сипло и страшно:
     - Которые тут гадют, всех в 24 часа!
     И с уличенных брал дань.

                                 ---------

     И вот жили, жили, ан в феврале, в самый мороз, заело вновь с нефтью.  И
Эльпит ничего не мог сделать. Взятку взяли, но сказали:
     - Дадим через неделю.
     Христи на докладе у Эльпита промолвил тяжко:
     - Ой... Я так устал! Если бы вы знали, Адольф Иосифович, как  я  устал.
Когда же все это кончится?
     И тут действительно можно было видеть, что  у  Христи  тоскливые  стали
замученные глаза. У стального Христи.
     Эльпит страстно ответил:
     - Борис Самойлович! Вы верите мне? Ну, так вот вам: это последняя зима.
И так же легко, как я эту папироску выкурю, я их вышвырну будущим  летом,  к
чертовой матери. Что? Верьте мне. Но только я вас прошу, очень прошу, уж эту
неделю вы сами, сами посмотрите. Боже сохрани - печки! Эта  вентиляция...  Я
так боюсь. Но и стекла чтобы не резали. Ведь не сдохну г же они за  неделю!1
Ну, может, шесть дней. Я сам завтра съезжу к Иван Иванычу.
     В Рабкоммуне вечером Христи, выдыхая беловатый пар, говорил:
     - Ну, что ж... Ну, потерпим. Четыре-пять дней. Но без печек...
     И правление соглашалось.
     - Конешно. Мыслимо ли? Это не дымоходы. Долго ли до беды.
     И Христи сам ходил, сам ходил каждый день, в особенности в пятый  этаж.
Зорко глядел, чтобы не  наставили  черных  буржуек,  не  вывели  бы  труб  в
отверстия, что предательски приветливо глядели  в  углах  комнат  под  самым
потолком.
     И Нилушкин Егор ходил:
     - Ежели мне которые... Это вам не дымоходы. В двадцать четыре часа.

                                 ---------

     На шестой день пытка стала  нестерпимой.  Бич  дома,  Пыляева  Аннушка,
простоволосая кричала в пролет удаляющемуся Нилушкину Егору:
     - Сволочи! Зажирели за нашими спинами! Только и знают - самогон лакают.
А как обзаботиться топить - их нету! У-у, треклятые  души!  Да  с  места  не
сойти, затоплю седни. Права такого нету, не дозволять! Косой черт! (Это  про
Христи!) Ему одно: как бы дом не закоптить... Хозяина  дожидается,  нам  все
известно!.. По его, рабочий человек хоть издохни...
     И  Нилушкин  Егор,  отступая  со  ступеньки  на  ступеньку,  растерянно
бормотал:
     - Ах, зануда баба... Ну и зануда ж!
     Ко все же оборачивался и гулко отстреливался:
     - Я те затоплю! В двадцать четыре...
     Сверху:
     - Сук-кин сын! Я до Карпова дойду! Что? Морозить рабочего человека!
     Не осуждайте. Пытка - мороз. Озвереет всякий ..........................
............................................................................
........В  два  часа  ночи, когда Христи спал, когда Нилушкин спал, когда во
всех  комнатах  под  тряпьем  и  шубами,  свернувшись,  как собачонки, спали
люди,  в  квартире  50,  комн.  5,  стало  как в раю. За черными окнами была
бесовская  метель,  а в маленькой печечке танцевал огненный маленький принц,
сжигая паркетные квадратики.
     - Ах, тяга хороша! - восхищалась  Пыляева  Аннушка,  поглядывая  то  на
чайничек, постукивающий крышкой, то на черное кольцо, уходившее в отверстие,
- замечательная тяга! Вот псы, прости господи! Жалко  им,  что  ли?  Ну,  да
ладно. Шито и крыто.
     И принц плясал, и искры неслись по черной трубе и улетали в  загадочную
пасть...  А  там  в  черные  извивы  узкого  вентиляционного  хода,  обитого
войлоком... Да на чердак.
............................................................................
     Первыми блеснули дрожащие факелы Арбатской... Христи одной  рукой  рвал
телефонную трубку с крючка, другой оборвал зеленую занавеску...
     - Пречистенскую даешь! Царица небесная! Товарищи!! - Девятьсот тридцать
человек проснулись одновременно. Увидели -  змеиным  дрожанием  окровавились
стекла. Угодники святители! Во-ой! Двери забили, как пулеметы, вперебой... -
Барышня! Ох, барышня!! Один -  ох  -  двадцать  два...  восемнадцать.  18...
Краснопресненскую даешь!..
     ...Каскадами с пятого этажа по ступеням хлынуло. В пролетах,  в  лифтах
Ниагара до подвала.
     - По-мо-ги-тe!.. Хамовническую даешь!!.
     Эх, молодцы пожарные! Бесстрашные рыцари в  золото-кровавых  шлемах,  в
парусине. Развинчивали лестницы, серые шланги поползли, как удавы. В бога! В
мать!! Рвали крюками железные листы.  Топорами  били  страшно,  как  в  бою.
Свистели струи вправо, влево, в небо. Мать! Мать!! А гром,  гром,  гром.  На
двадцатой минуте Городская, с искрами, с огнями, с касками...
     Но  бензин,  голубчики,  бензин!  Бензин!  Пропали  головушки  горькие,
бензин! Рядом с Пыляевой Аннушкой, с комнатой 5. Ударило: раз. Еще: р-раз!
     ...Еще много, много раз...
     А там совсем уже грозно заиграл, да  не  маленький  принц,  а  огненный
король, рапсодию. Да  не  cappriccio,  а  страшно  -  brioso.  Сретенская  с
переулка-да-е-ешь!! Качай, качай! А огонь Сретенской -  салют!  Ахнуло  так,
что в левом крыле во мгновение ока  ни  стекла.  В  среднем  корпусе  бездна
огненная, а над  бездной,  как  траурные  плащи-бабочки,  полетели  железные
листы.
     Медные шлемы ударили штурмом на левое крыло, а  в  среднем  бес  раздул
так, что в 4-м этаже в 49-м номере бабке Павловне, что тянучками  торговала,
ходу-то и нет! И,  взвыв  предсмертно,  вылетела  бабка  из  окна,  сверкнув
желтыми голыми ногами. Скорую помощь!  1-22-31!!  Кровавую  лепешку  лечить!
Угодники божий! Ванюшка сгорел. Ванюшка!! Где папанька? Ой! Ой!  Машинку-то,
машинку! Швейную, батюшки! Узлы из окон на асафальт бу-ух! Стой!  Не  кидай!
Товарищи!.. А с пятого этажа, в правом крыле,  в  узле  тарелок  одиннадцать
штук, фаянс буржуйской бывшей, как чвякнуло! И  был  Нилушкин  Егор,  и  нет
Нилушкина Егора. Вместо Нилушкиной головы месиво, вместо фаянса - черепки  в
простыне. Товарищи! Ой! Таньку забыли!.. Оцепить с переулка! Осади! Назад! В
мать, в бога!
     Током ударило одного из бесстрашных рыцарей в подвале. Славной  смертью
другой погиб в бензиновом ручье, летевшем  в  яростных  легких  огнях  вниз.
Балку оторвало, ударило и третьему перебило позвоночный столб.
     С самоваром в одной руке, в другой  -  тихий  белый  старичок,  Серафим
Саровский, в серебряной ризе. В одних рубахах. Визг, визг.  В  визге  топоры
гремят, гремят. Осади!!. Потолок! Как саданет,  как  рухнет  с  третьего  во
второй, со второго в первый этаж.
     И тут уже ад. Чистый ад. Из  среднего  хлещет  так,  что  волосы  дыбом
встают. Стекла последние, самые отдаленные, - бенц! Бенц!
     Трубники в дыму давятся, качаются, напором  брандспойты  из  рук  рвет.
Резерв даешь!! Да что - резерв! Уже к среднему на десять саженей не подходи!
Глаза лопнут...
............................................................................
     В первый раз в жизни Христи плакал. Седеющий, стальной Христи. У сырого
ствола в палисаднике в переулке, где было светло, хоть мелкое письмо  читай.
Шуба свисала с плеча, и голая грудь была видна у Христи. Да не было холодно.
И стало у Христи такое лицо, словно он сам горел в огне, но был нем и ничего
не мог выкрикнуть. Все смотрел, не отрываясь, туда,  где  сквозь  метавшиеся
черные тени виднелись пламеневшие неподвижные лица кариатид. Слезы  медленно
сползали по синеватым щекам. Он не смахивал их и все смотрел да смотрел.
     Раз только он мотнул головой, когда Эльпит тронул  за  плечо  и  сказал
хрипло:
     - Ну, что уж больше... Едем, Борис Самойлович. Простудитесь. Едем.
     Но Христи еще раз качнул головой.
     - Поезжайте... Я сейчас.
     Эльпит утонул среди теней, среди  факелов,  шлепая  по  распустившемуся
снегу, пробираясь к извозчику. Христи  остался,  только  перевел  взгляд  на
бледневшее небо, на  котором  колыхался,  распластавшись,  жаркий  оранжевый
зверь...
     ...На зверя смотрела и  Пыляева  Аннушка.  С  заглушенными  вздохами  и
стонами бежала она тихими снежными переулками, и лицо у нее от сажи  и  слез
как у ведьмы было.
     То шептала чепуху какую-то:
     - Засудят... Засудят, головушка горькая...
     То всхлипывала.
     Уж давно, давно остались позади и вой, и крик, и голые люди, и страшные
вспышки на шлемах. Тихо было в переулке, и чуть порошил снежок. Но  звериное
брюхо все висело на небе. Все дрожало и переливалось.  И  так  исстрадалась,
истомилась Пыляева Аннушка  от  черной  мысли  "беда",  от  этого  огненного
брюха-отсвета, что торжествующе разливалось по небу... так исстрадалась, что
пришло к ней тупое успокоение, а главное, в голове  в  первый  раз  в  жизни
просветлело.
     Остановившись, чтобы отдышаться, ткнулась она  на  ступеньку,  села.  И
слезы высохли.
     Подперла голову и отчетливо помыслила в первый раз в жизни  так:  "Люди
мы темные. Темные люди. Учить нас надо, дураков..."
     Отдышавшись, поднялась, пошла уже медленно, на зверя  не  оглядывалась,
только все по лицу размазывала сажу, носом шмыгала.
     А  зверь,  как  побледнело  небо,  и  сам  стал  бледнеть,  туманиться.
Туманился, туманился, съежился, свился черным дымом и совсем исчез.
     И на небе не осталось никакого знака, что сгорел знаменитый э 13 -  дом
Эльпит-Рабкоммуна.

 * Михаил Булгаков. Рассказ рабкора про лишних людей



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     Приблизились роковые 17 часов, и стеклись в бахмачские казармы  рабочие
слушать, как местком будет давать отчет в своей работе.
     Ровно в четверть 8-го председатель  звонким  голосом  предложил  занять
места, а засим вышел председатель месткома и, не волнуясь, вольно и  плавно,
как соловей, начал свой доклад:
     - Служащих у нас в сентябре 406 человек, причем из них не членов  союза
- 6. Итого членов союза - 400 человек. "Гудок" выписывают все. Четыреста раз
по 1 "Гудку", итого 400 "Гудков". Задание  выполнено  на  100%,  итого  сто.
Закуплен духовой оркестр, причем часть денег за него заплачена...
     - Итого? - спросили из заднего ряда.
     - Итого надо изыскать остальные деньги, чтобы их заплатить,  -  ответил
председатель и продолжал:
     - Стенная газета  выходит  иногда  несвоевременно  по  причине  пишущей
машинки.
     - А чем она мешает? - спросили.
     - Ее нету, - пояснил председатель и продолжал:
     - А должность КХУ по Бахмачу совершенно лишняя, и его  надо  сократить.
Так же как и бра