выми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал  писать  на
нем нечто, начинавшееся словами: "Председателю Совнаркома  Владимиру  Ильичу
Ленину". Все, все я написал на этом листе - и как я поступил  на  службу,  и
как ходил в жилотдел, и как видел звезды при  двухстах  семидесяти  градусах
над храмом Христа, и как мне кричали:
     - Вылетайте как пробка.
     Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я  заснул
на дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в  кресле  за  письменным
столом в круге света от лампы и смотрел на меня Я же сидел на стуле напротив
него  в  своем  полушубке  и  рассказывал  про  звезды  на   бульваре,   про
венчальную свечу и председателя.
     - Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
     Слезы обильно струились из моих глаз.
     - Так... так... так... - отвечал Ленин. Потом он звонил.
     - Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть  сидит
веки вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И
позвать ко мне этого каналью в барашковой шапке.  Я  ему  покажу  совместное
жительство.
     Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
     - Я больше не буду...

x x x

     Все хохотали утром на службе, увидев лист, писанный ночью при  восковых
свечах.
     -  Вы  не  дойдете  до  него,  голубчик,  -  сочувственно  сказал   мне
заведующий.
     - Ну, так я дойду до Надежды Константиновны, - отвечал я в отчаянии,  -
мне теперь все равно. На Пречистенский бульвар я не пойду.
     И я дошел до нее.
     В три часа дня я вошел в кабинет. На письменном столе стоял  телефонный
аппарат. Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке  вышла
из-за стола и посмотрела на мой полушубок
     - Вы что хотите? - спросила она,  разглядев  в  моих  руках  знаменитый
лист.
     - Я ничего не хочу на свете, кроме  одного  -  совместного  жительства.
Меня хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя
Совета  Народных  Комиссаров.  Убедительно  вас  прошу  передать   ему   это
заявление.
     И я вручил ей мой лист.
     Она прочитала его.
     - Нет, - сказала  она,  -  такую  штуку  подавать  Председателю  Совета
Народных Комиссаров?
     - Что же мне делать? - спросил я и уронил шапку. Надежда Константиновна
взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:
     "Прошу дать ордер на совместное жительство".
     И подписала:
     "Ульянова".
     Точка.
     Самое главное то, что я забыл ее поблагодарить.
     Забыл.
     Криво надел шапку и вышел.
     Забыл.

x x x

     В четыре часа дня я вошел в прокуренное домовое управление. Все были  в
сборе.
     - Как? - вскричали все. - Вы еще тут?
     - Вылета...
     - Как пробка? - зловеще спросил я. - Как пробка? Да?
     Я вынул лист, выложил его на стол и указал пальцем на заветные слова.
     Барашковые шапки склонились над листом, и мгновенно их разбил  паралич.
По часам, что тикали на стене, могу сказать, сколько времени он продолжался.
     Т р и   м и н у т ы.
     Затем председатель ожил и завел на меня угасающие глаза:
     - Улья?.. - спросил он суконным голосом. Опять в молчании тикали часы.
     - Иван Иваныч, - расслабленно молвил барашковый председатель, -  выпиши
им, друг, ордерок на совместное жительство.
     Друг Иван Иваныч взял книгу и, скребя пером, стал выписывать ордерок  в
гробовом молчании.

x x x

     Я живу. Все в той же комнате с закопченным потолком. У меня есть книги,
и от лампы на столе лежит круг. 22  января  он  налился  красным  светом,  и
тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения - лицо  с  бородкой
клинышком и крутые бугры лба, а за  ним  -  в  тоске  и  отчаянье  седоватые
волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами
     Ульянова.
     Самое главное, забыл я тогда поблагодарить.
     Вот оно неудобно как...
     Благодарю вас, Надежда Константиновна.

 * Михаил Булгаков. Как на теткины деньги местком подарок купил



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     На станции Завитая Уссурийской дороги имеется бедная вдова -  гражданка
Силаева. Дело вдовье трудное, как известно. Вдове тоже нужно кушать и  пить.
Мыкалась вдова, мыкалась и обратилась в местком:
     - Дайте мне службу, товарищи.
     Местком внял просьбам вдовы и устроил ее на место тут же, в месткоме.
     Должность легкая и прекрасная. Вдову призвали и сказали:
     - Тетка! Будешь пять печей топить, пять коридоров мыть, а равно и  пять
полов. Мусор будешь убирать ежедневно. А чтобы  тебе  не  было  скучно,  еще
будешь носить воду.
     - А сколько жалованья? - спросила вдова, шмыгая носом.
     Месткомщик, по фамилии Моложай, сделал арифметический подсчет:
     - Пять коридоров помножить на пять печей, прибавить пять бочек мусора и
разделить на пять кадушек воды,  равняется  5  рублей!  -  И  объявил  тетке
Силаевой результат:
     - Будешь получать пять рублей в месяц.
     - Благодетели вы наши! - завыла тетка и ухватилась за половую тряпку.
     Тетка не  расставалась  с  тряпкой  10  месяцев.  Тетка  носила,  тетка
таскала, тетка мыла, тетка прибирала.
     На одиннадцатый месяц ей заявили:
     - Тетка, мы тебя на новую квартиру переводим, а в твою прежнюю  комнату
пробиваем дыру.
     - Благодетели вы наши! - завыла она.
     Дыру пробили, тетку перевели и тетке заявили:
     - Нужно будет белить стены. Изволь начинать.
     Тетка понеслась за известкой, побелила. Приходит получать за побелку.
     - Пять рублей тебе следует, - объявил ей Моложай.
     - Благодетели вы наши, - завыла тетка.
     - Только, тетя, - добавил Моложай, - на эти твои пять рублей мы  купили
портрет и подарили его железнодорожной комячейке.
     - Благоде... - начала было тетка, но осеклась и добавила:  -  К-как  же
это портрет? Я, может, портрета-то и не хотела!
     - Как не хотела? - сурово спросил Моложай,  -  ты,  тетка,  думай,  что
говоришь. Как это портрета ты не хотела?
     Тетка оробела.
     - Ну, ладно, - говорит, -  портрет  так  портрет.  Только  раз  вы  уж,
красавцы, подарили на  мой  счет,  так  напишите  на  портрете:  "Дар  тетки
Силаевой".
     Моложай обиделся.
     - Ты нездорова. На портрете писать про такого ничтожного человека,  как
ты, мы не будем.
     Тут тетка уперлась.
     - Не имеете права, мои деньги.
     - Ты, тетка, глупа, - сказал Моложай.
     - Да ты не ругайся, - ответила тетка, - деньги мои.
     - Отлезь от меня, - сказал Моложай.
     - Мои деньги, - несколько истерически заметила тетка.
     Тут Моложай рассердился окончательно.
     Но что дальше произошло -  неизвестно,  потому  что  в  корреспонденции
рабкора сказано глухо:
     "Товарищ Моложай наговорил ей кучу дерзостей".
     Дальше мрак окутывает историю.
     Но есть  приписка  в  корреспонденции  рабкора:  "Добрые  люди  учка  и
дорпрофсожа, распорядитесь, чтобы местком уплатил  жалованье  Силаевой  с  1
января по 1 октября 1924 года, когда она в  месткоме  мыла  полы  и  таскала
воду, по настоящей, правильной расценке.
     Во-вторых, нужно тетке уплатить пять рублей  и  разъяснить  месткомщику
Моложаю, что на чужие рабочие деньги дарить портреты нельзя. Это  называется
эксплоатация".

 * Михаил Булгаков. Обмен веществ


     Записная книжка


     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


     15 числа.
     В Одессе на каустической соде сделал 1000 червей. Сего числа  прибыл  в
Москву. Поселяюсь. Хватит? Хи-хи! Я думаю...

     16 числа.
     У которого человека деньги есть,  тот  может  легко  иметь  квартиру  в
Москве. Уже нашел. Правление  сдает  за  28  червей  в  месяц  ослепительную
комнату с  гобеленом,  телефоном  и  клозетом.  Остальное  в  доме  -  рвань
коричневая живет.

     18 числа.
     Контракт на год подписал. Переехал. Гобелен зеленый. Сегодня  по  двору
шел, какие-то бабы смотрели, пальцами показывали на меня. Пущай покланяются.
Председатель говорит:  "Вы  у  нас  единственный  богатый  человек".  Хи-хи.
Приятно. Что говорить, деньги - сила. Черви козыри!

     19 числа.
     Мебель купил - 80 червей.
     Крова - 20.
     Пружи матра - 15.
     Расходов, черт ее возьми, комната эта требует.

     20 числа.
     Позвольте... Явился с окладистой  бородой.  Лицо  неприятное.  Сколько,
спрашивает, за комнату платите? Вам какое дело? Оказывается, фининспектор!..

     21 числа.
     Да  что,  он  взбесился?!.  Квартира, говорит, 1/5 часть бюджета, стало
быть,  говорит,  зарабатываете вы в месяц 28x5=140 червей. Стало быть, в год
1680  червей!!  Стало  быть,  налогу  с вас... Считал, считал и насчитал 120
червей!
     Э, не... платить не буду!

     28 числа.
     Заплатил, будь он проклят, с пеней,

     29 числа.
     Лопнул водопровод в доме. Обложили пропорционально квартирной плате.  С
меня двадцать червей.

     31 числа.
     Ремонт лестниц. С меня пропорционально - 18 червей.
     Воздушн. Дети-1 червь.
     Флот беспризорн. - 1 червь.
     (Вы, кричат, "богатый".)
     Доброхим... Доброзем...
     На туберкулез пролетариям дал пятнадцать копеек.

     3 числа.
     Двор асфальтом заливали, со всех по целковому, с меня 5 червей.  Да  ну
вас к черту! Хотел бросить комнату... нельзя, неустойка 500 червей.

     9 числа.
     Уму непостижимая вещь...  Весь  дом  на  мой  счет  содержится.  Стекла
вставили всюду, детскую площадку устроили, на председателе  правления  новые
брюки (ему жалование положили).

     10 числа.
     Явился  фин.  и  обложил  дополнительно,  как  "исключительно  богатого
человека".  Единовременно 500 червей. Я даже завизжал. Ничего не понимаю. Со
двора асфальтом пахнет. Кричу: "Я разорился", - а он говорит: "Попробуйте не
заплатить".

     15 числа.
     Описали мебель, гобелен, телефон, чемоданы, девять костюмов, кой-что из
золота.

                                 ---------

     Еду в Одессу содой работать.

 * Михаил Булгаков. Москва 20-х годов



     Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
     OCR Гуцев В.Н.


ВСТУПЛЕНИЕ
     Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921 - 1924 годов.  О  нет,  я
жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек. Я поднимался во все  почти  шестые
этажи, в каких только помещались учреждения, а так как не было  положительно
ни одного 6-го этажа, в котором бы не было учреждения, то этажи знакомы  мне
все решительно. Едешь, например, на извозчике по Златоуспенскому переулку  в
гости к Юрию Николаевичу и вспоминаешь:
     - Ишь домина! Позвольте, да ведь я в нем был!  Был,  честное  слово!  И
даже припомню, когда именно. В январе 1922 года. И какого черта меня  носило
сюда? Извольте. Это было, когда я  поступил  в  частную  торговопромышленную
газету и просил у редактора аванс. Аванса мне редактор  не  дал,  а  сказал:
"Идите в Златоуспенский переулок, в 6 этаж, комната э..." Позвольте, 242?  а
может,  и  180?..  Забыл.  Не  важно...  Одним  словом:  "Идите  и  получите
объявление в Главхиме"... или в Центрохиме? Забыл. Ну, неважно...  "Получите
объявление, я вам  25%".  Если  бы  теперь  мне  кто-нибудь  сказал:  "Идите
объявление получите", - я  бы  ответил:  "Не  пойду".  Не  желаю  ходить  за
объявлениями.  Мне  не  нравится  ходить  за  объявлениями.   Это   не   моя
специальность. А тогда... О, тогда было другое. Я покорно  накрылся  шапкой,
взял эту дурацкую книжку объявлений и  пошел  как  лунатик.  Был  совершенно
невероятный, какого никогда даже не бывает, мороз. Я влез на 6-й этаж, нашел
эту комнату э 200, в ней нашел рыжего  лысого  человека,  который,  выслушав
меня, не дал мне объявления.
     Кстати, о 6-х этажах. Позвольте, кажется, в этом доме есть лифты? Есть.
Есть. Но тогда, в 1922 году, в лифтах могли ездить  только  лица  с  пороком
сердца. Это во-первых. А во-вторых, лифты не действовали. Так что и  лица  с
удостоверениями о том, что у них есть порок, и лица с  непорочными  сердцами
(я в том числе) одинаково поднимались пешком в 6 этаж.
     Теперь другое дело. О, теперь совсем другое дело! На Патриарших прудах,
у своих знакомых, я был совсем недавно. Благодушно поднимаясь на своих ногах
в 6-й этаж, футах в 100 над уровнем моря, в пролете между 4-м и 5-м этажами,
в  сетчатой  трубе,  я  увидал  висящий,  весело  освещенный  и   совершенно
неподвижный лифт. Из него доносился женский плач и бубнящий мужской бас:
     - Расстрелять их надо, мерзавцев!
     На лестнице стоял человек швейцарского вида,  с  ним  рядом  другой,  в
замасленных штанах, по-видимому механик, и какие-то любопытные бабы из  16-й
квартиры.
     - Экая оказия, - говорил механик и ошеломленно улыбался.
     Когда ночью я возвращался из гостей, лифт висел там же, но был  темный,
и никаких голосов из него не слышалось. Вероятно, двое несчастных,  провисев
недели две, умерли с голоду.
     Бог  знает,  существует ли сейчас этот Центро- или Главхим, или его уже
нет!  Может  быть,  там  какой-нибудь  Химтрест, может быть, еще что-нибудь.
Возможно, что давно нет ни этого Хима, ни рыжего лысого, а комнаты уже сданы
и  как раз на том месте, где стоял стол с чернильницей, теперь стоит пианино
или  мягкий диван и сидит на месте химического человека обаятельная барышня,
с волосами, выкрашенными перекисью водорода, читает "Тарзана". Все возможно.
Одно лишь хорошо, что больше туда я не полезу ни пешком, ни в лифте!
     Да, многое изменилось на моих глазах.
     Где  я  только  не был! На Мясницкой сотни раз, на Варварке - в Деловом
дворе, на Старой площади - в Центросоюзе, заезжал в Сокольники, швыряло меня
и  на  Девичье  поле. Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно
желание  - найти себе пропитание. И я его находил, правда скудное, неверное,
зыбкое.  Находил  его  на  самых  фантастических и скоротечных, как чахотка,
должностях,  добывал  его  странными,  утлыми  способами,  многие из которых
теперь,   когда   мне   полегчало,   кажутся   уже  мне  смешными.  Я  писал
торгово-промышленную   хронику   в  газетку,  а  по  ночам  сочинял  веселые
фельетоны,  которые  мне  самому  казались  не  смешнее зубной боли, подавал
прошение  в  Льнотрест,  а  однажды ночью, остервенившись от постного масла,
картошки,  дырявых  ботинок,  сочинил ослепительный проект световой торговой
рекламы. Что проект этот был хороший, показывает уже то, что, когда я привез
его  на  просмотр  моему  приятелю,  инженеру,  тот  обнял меня, поцеловал и
сказал, что я напрасно не пошел по инженерной части: оказывается, своим умом
я  дошел  как  раз  до  той  самой  конструкции,  которая  уже  светится  на
Театральной  площади.  Что  это  доказывает?  Это  доказывает только то, что
человек, борющийся за свое существование, способен на блестящие поступки.
     Но довольно. Читателю, конечно, неинтересно, как я нырял  в  Москве,  и
рассказываю я все это с единственной целью, чтобы он поверил мне, что Москву
20-х годов я знаю досконально. Я обшарил ее вдоль и поперек.  И  намерен  ее
описать. Но, описывая ее, я желаю, чтобы мне верили. Если я говорю, что  это
так, значит, оно действительно так!
     На будущее время, когда в Москву начнут приезжать знатные иностранцы, у
меня есть в запасе должность гида.

I
                              ВОПРОС О ЖИЛИЩЕ
                                                           ...Эй, квартиру!!
                                             2-й акт "Севшъского цирульника"

     Условимся раз навсегда: жилище есть основной камень жизни человеческой.
Примем за аксиому: без жилища  человек  существовать  не  может.  Теперь,  в
дополнение к этому, сообщаю всем проживающим в Берлине,  Париже,  Лондоне  и
прочих местах - квартир в Москве нету.
     Как же там живут?
     А вот так-с и живут.
     Без квартир.

x x x

     Но этого мало - последние три года в Москве убедили меня, и  совершенно
определенно, в том, что москвичи утратили и самое понятие слова "квартира" и
словом этим наивно называют что попало. Так, например, недавно один из  моих
знакомых журналистов на моих глазах получил бумажку: "Предоставить  товарищу
такому-то квартиру в доме э 7 (там,  где  типография)".  Подпись  и  круглая
жирная печать.
     Товарищу такому-то квартира была предоставлена, и у товарища  такого-то
я вечером побывал. На лестнице без перил были разлиты щи, и поперек лестницы
висел оборванный толстый, как уж, кабель. В верхнем этаже,  пройдя  по  слою
битого стекла, мимо окон, половина из которых была забрана досками, я  попал
в тупое и темное пространство и в нем начал кричать. На крик ответила полоса
света, и, войдя куда-то, я нашел своего приятеля. Куда я  вошел?  Черт  меня
знает. Было что-то темное, как шахта, разделенное фанерными перегородками на
пять отделений, представляющих  собою  большие  продолговатые  картонки  для
шляп. В средней картонке сидел приятель на кровати, рядом  с  приятелем  его
жена, а рядом с женой  брат  приятеля,  и  означенный  брат,  не  вставая  с
постели, а лишь  протянув  руку,  на  противоположной  стене  углем  рисовал
портрет жены. Жена читала  "Тарзана".  Эти  трое  жили  в  трубке  телефона.
Представьте себе вы, живущие в Берлине, как бы вы себя чувствовали,  если  б
вас поселили в трубке. Шепот, звук упавшей на пол спички  был  слышен  через
все картонки, а ихняя была средняя.
     - Маня! (Из крайней картонки.)
     - Ну? (Из противоположной крайней.)
     - У тебя есть сахар? (Из крайней.)
     - В Люстгартене, в центре Берлина, собралась многотысячная демонстрация
рабочих с красными знаменами... (Из соседней правой.)
     - Конфеты есть... (Из противоположной крайней.)
     - Свинья ты! (Из соседней левой.)
     - В половину восьмого вместе пойдем!
     - Вытри ты ему нос, пожалуйста...
     Через десять минут начался кошмар: я перестал понимать, что я говорю, а
что не я, и мой слух улавливал посторонние  вещи.  Китайцы,  специалисты  по
части пыток, - просто щенки. Такой штуки им ни в жизнь не изобрести!
     -   Как   же   вы   сюда   попали?  Го-го-го!..  Советская  делегация в
сопровождении  советской  колонии отправилась на могилу Карла Маркса... Ну?!
Вот  тебе  и  "ну"!  Благодарю  вас, я пил... С конфетами?.. Ну их к чертям!
Свинья,  свинья,  свинья! Выбрось его вон! А вы где?.. В Киото и Иокогаме...
Не ври, не ври, скотина, я давно уже вижу!.. Как, уборной нету?!!
     Боже ты мой! Я ушел, не медля ни секунды,  а  они  остались.  Я  прожил
четверть часа в этой картонке, а они живут 7 (семь) месяцев.
     Да,  дорогие  граждане,  когда  я  явился  к  себе  домой,  я   впервые
почувствовал, что все на свете относительно и условно. Мне померещилось, что
я живу во дворце, и, у  каждой  двери  стоит  напудренный  лакей  в  красной
ливрее, - и царит мертвая тишина. Тишина - это великая вещь,  дар  богов,  и
рай - это есть тишина. А между тем дверь у меня всегда  одна  (равно  как  и
комната), и выходит эта дверь непосредственно в коридор,  а  наискось  живет
знаменитый Василий Иванович со своею знаменитой женой.

x x x

     Клянусь всем, что у меня есть святого, каждый раз, как я сажусь  писать
о Москве, проклятый образ Василия Ивановича стоит передо мною в углу. Кошмар
в пиджаке и полосатых подштанниках заслонил мне солнце! Я  упираюсь  лбом  в
каменную стену, и Василий Иванович надо мной как крышка гроба.
     Поймите все, что этот человек может сделать невозможной жизнь  в  любой
квартире, и он ее сделал невозможной. Все поступки В. И. направлены в  ущерб
его ближним, и в Кодексе Республики нет ни одного параграфа, которого он  бы
не нарушил. Нехорошо ругаться  матерными  словами  громко?  Нехорошо.  А  он
ругается.  Нехорошо  пить  самогон?  Нехорошо.  А   он   пьет.   Буйствовать
разрешается? Нет, никому не разрешается. - А  он  буйствует.  И  т.д.  Очень
жаль, что в Кодексе нет пункта, запрещающего игру на гармонике  в  квартире.
Вниманию советских юристов: умо