в неизвестном направлении.

IV
     КИТАЙСКИЙ КАМРАД

     И оказался  ходя  через  два  дня  после  этого  в  гигантском  зале  с
полукруглыми сводами на деревянных нарах. Ходя сидел, свесив ноги в опорках,
как бы в бельэтаже, а в партере  громоздились  безусые  и  усатые  головы  в
шишаках с огромными красными  звездами.  Ходя  долго  смотрел  на  лица  под
звездами и, наконец, почувствовав, что необходимо как-нибудь  отозваться  на
внимание, первоначально изобразил на своем лице лучшую  из  своих  шафранных
улыбок, а затем певуче и тонко сказал все, что узнал за страшный  пробег  от
круглого солнца в столицу колокольных часов:
     - Хлеб... пусти вагон... карасни... китай-са...  -  и  еще  три  слова,
сочетание которых давало изумительную комбинацию, обладавшую чудодейственным
эффектом. По опыту ходя знал, что комбинация могла отворить дверь  теплушки,
но она же могла и  навлечь  тяжкие  побои  кулаком  по  китайской  стриженой
голове. Женщины бежали от нее, а мужчины поступали очень различно: то давали
хлеба, то, наоборот, порывались бить. В данном  случае  произошли  радостные
последствия. Громовой вал смеха ударил в сводчатом зале и  взмыл  до  самого
потолка.  Ходя  ответил  на  первый  раскат  улыбкой   э   2   с   несколько
заговорщическим оттенком и повторением трех слов. После этого он думал,  что
он оглохнет. Пронзительный голос прорезал грохот:
     - Ваня! Вали сюда!  Вольноопределяющийся  китаец  по  матери  знаменито
кроет!
     Возле ходи бушевало, потом стихло, потом ходе сразу дали махорки, хлеба
и мутного чаю в жестяной кружке. Ходя во мгновение ока с остервенением  съел
три ломтя, хрустящих на зубах, выпил чай и  жадно  закурил  вертушку.  Затем
ходя предстал перед неким человеком в зеленой гимнастерке. Человек,  сидящий
под лампой с разбитым  колпаком  возле  пишущей  машины,  на  ходю  взглянул
благосклонно, голове, просунувшейся в дверь, сказал:
     - Товарищи, ничего любопытного. Обыкновенный китаец...
     И немедленно, после того, как  голова  исчезла,  вынул  из  ящика  лист
бумаги, взял в руку перо и спросил:
     - Имя? Отчество и фамилия?
     Ходя ответил улыбкой, но от каких бы то ни было слов держался.
     На лице у некоего человека появилась растерянность.
     - К-хэм... ты что, товарищ, не понимаешь? По-русски? А? Как звать? - Он
пальцем ткнул легонько по направлению ходи. - Имя? Из Китая?
     - Китаи-са... - пропел ходя.
     - Ну, ну! Китаец, это я понимаю. А вот звать как тебя, камрад? А?
     Ходя замкнулся в лучезарной и сытой улыбке. Хлеб с чаем переваривался в
желудке, давая ощущение приятной истомы.
     - Ак-казия, - пробормотал некий, озлобленно почесав левую бровь.
     Потом он подумал, поглядел на  ходю,  лист  спрятал  в  ящик  и  сказал
облегченно:
     - Военком приедет сейчас. Ужо тогда.

V
     ВИРТУОЗ! ВИРТУОЗ!

     Прошло месяца два. И когда небо из серого  превратилось  в  голубое,  с
кремовыми пузатыми облаками, все уже знали, что как Франц Лист  был  рожден,
чтобы играть на рояле свои чудовищные рапсодии,  ходя  Сен-Зин-По  явился  в
мир, чтобы стрелять из пулемета. Первоначально поползли неясные слухи, затем
они вздулись в легенды, окружившие голову  Сен-Зин-По.  Началось  с  коровы,
перерезанной пополам. Кончилось тем, что в полках говорили, как ходя  головы
отрезает на  2  тысячи  шагов.  Головы  не  головы,  но  действительно  было
исключительно 100% попадания. Рождалась мысль  о  непрочности  и  условности
100! Может быть, 105? В агатовых косых глазах от  рождения  сидела  чудесная
прицельная панорама, иначе ничем нельзя было бы объяснить такую стрельбу.
     На стрельбище приезжал на  огромной  машине  важный,  в  серой  шинели,
пушистоусый, с любопытством смотрел в бинокль. Ходя,  впившись  прищуренными
глазами вдаль, давил ручки гремевшего "максима" и резал рощу, как баба  жнет
хлеб.
     - Действительно, черт знает что такое! В первый  раз  вижу,  -  говорил
пушистоусый, после того как стих  раскаленный  "максим".  И,  обратившись  к
ходе, добавил со смеющимися глазами: - Виртуоз!
     - Вирту-зи... - ответил ходя и стал похож на китайского ангела.
     Через неделю командир полка говорил басом командиру пулеметной команды:
     - Сукин сын  какой-то!  -  и,  восхищенно  пожимая  плечами,  прибавил,
поворачиваясь к Сен-Зин-По: - Ему премиальные надо платить!
     - Пре-ми-али... палата, палата, -  ответил  ходя,  испуская  желтоватое
сияние.
     Командир громыхнул как в бочку, пулеметчики ответили ему  раскатами.  В
этот же вечер в  канцелярии  под  разбитым  тюльпаном  некий  в  гимнастерке
доложил, что получена бумага  -  ходю  откомандировать  в  интернациональный
полк. Командир залился кровью и стукнул в нижнее "до".
     - А фи не хо? - и при  этом  показал  колоссальных  размеров  волосатую
фигу. Некий немедленно сел сочинять начерно  бумагу,  начинающуюся  словами:
как есть пулеметчик Сен-Зин-По Железного полка гордость и виртуоз...

VI
     БЛИСТАТЕЛЬНЫЙ ДЕБЮТ

     Месяц прошел, на небе не было ни одного маленького  облачка,  и  жаркое
солнце сидело над самой головой. Синие перелески в двух верстах гремели, как
гроза, а сзади и налево отходил Железный полк, уйди в  землю,  перекатывался
дробно и сухо. Ходя, заваленный грудой лент, торчал на  пологом  склоне  над
востроносым  пулеметом.  Ходино  лицо   выражало   некоторую   задумчивость.
Временами он обращал свой взор  к  небу,  потом  всматривался  в  перелески,
иногда поворачивал голову в сторону и  видел  тогда  знакомого  пулеметчика.
Голова его, а под ней лохматый  красный  бант  на  груди  выглядывали  из-за
кустиков шагах в сорока. Покосившись  на  пулеметчика,  ходя  вновь  глядел,
прищурившись, на солнышко, которое пекло ему фуражку, вытирал пот и  ожидал,
какой оборот примут все эти клокочущие события.
     Они развернулись так.  Под  синими  лесочками  вдали  появились  черные
цепочки и, то принижаясь до самой земли, то вырастая, ширясь и густея, стали
приближаться к пологому холму. Железный полк сзади и  налево  ходи  загремел
яростней и гуще. Пронзительный голос взвился за ходей над холмом:
     - А-гонь!
     И тотчас пулеметчик с бантом загрохотал из  кустов.  Отозвалось  где-то
слева, и перед вырастающей цепочкой из земли стал подыматься пыльный  туман.
Ходя сел плотнее, наложил свои желтые виртуозные  руки  на  ручки  пулемета,
несколько мгновений молчал, чуть поводя ствол из стороны  в  сторону,  потом
прогремел коротко и призывно, стал... прогремел  опять  и  вдруг,  залившись
оглушающим треском, заиграл  свою  страшную  рапсодию.  В  несколько  секунд
раскаленные пули заплевали цепь от края до края. Она припала, встала,  стала
прерываться и разламываться. Восхищенный охрипший голос взмыл сзади:
     - Ходя! Строчи! Огонь! А-гонь!
     Сквозь марево и пыль ходя непрерывным ливнем  посылал  пули  во  вторую
цепь. И тут справа, вдали из земли выросли  темные  полосы,  и  столбы  пыли
встали над ними. Ток тревоги незримо пробежал по скату холма. Голос, осипши,
срываясь, прокричал:
     - По наступающей ка-ва-лерии...
     Гул закачал землю до самого ходи, и темные полосы стали приближаться  с
чудовищной быстротой. В тот момент  как  ходя  поворачивал  пулемет  вправо,
воздух над ним рассадило бледным огнем, что-то бросило ходю грудью прямо  на
ручки, и ходя перестал что-либо видеть.
     Когда он снова воспринял солнце и снова  перед  ним  из  тумана  выплыл
пулемет и смятая трава, все кругом сломалось и полетело куда-то. Полк  сзади
раздробленно вспыхивал треском и погасал. Еле дыша от жгучей боли  в  груди,
ходя, повернувшись, увидел сзади летящую в  туче  массу  всадников,  которые
обрушились туда, где гремел Железный полк.  Пулеметчик  справа  исчез.  А  к
холму, огибая его полулунием, бежали цепями люди в зеленом,  и  их  наплечья
поблескивали золотыми пятнами. С каждым мигом их становилось все  больше,  и
ходя начал уже различать медные лица. Проскрипев от  боли,  ходя  растерянно
глянул, схватился за ручки, повел ствол и загремел.  Лица  и  золотые  пятна
стали проваливаться в траву перед ходей. Справа зато они выросли и неслись к
ходе. Рядом появился командир пулеметного взвода. Ходя  смутно  и  мгновенно
видел, что кровь течет у него по левому рукаву. Командир ничего не прокричал
ходе. Вытянувшись во весь рост, он протянул правую руку и сухо  выстрелил  в
набегавших. Затем на глазах пораженного ходи сунул дуло маузера себе в рот и
выстрелил. Ходя смолк на мгновенье. Потом прогремел опять.
     Держа винтовку на изготовку, задыхаясь в беге,  опережая  цепь,  рвался
справа к Сен-Зин-По меднолицый юнкер.
     - Бро-сай пулемет... чертова китаеза!! - хрипел  он,  и  пена  пузырями
вскакивала у него на губах, - сдавайся...
     - Сдавайся!!! - выло и справа и слева, и золотые пятна  и  острые  жала
запрыгали под самым скатом. А-р-ра-паха! - последний раз проиграл пулемет  и
разом стих. Ходя встал, усилием воли задавил  в  себе  боль  в  груди  и  ту
зловещую тревогу, что вдруг стеснила сердце. В последние мгновенья  чудесным
образом перед ним под жарким солнцем успела мелькнуть потрескавшаяся земля и
резная тень и поросль золотого гаоляна. Ехать, ехать домой. Глуша  боль,  он
вызвал на раскосом лице лучезарный венчик и, теперь уже ясно  чувствуя,  что
надежда умирает, все-таки сказал, обращаясь к небу:
     - Премиали... карасий виртузи... палата! палати!
     И  гигантский  медно-красный  юнкер  ударил  его,  тяжко  размахнувшись
штыком, в горло, так что  перебил  ему  позвоночный  столб.  Черные  часы  с
золотыми стрелками успели прозвенеть мелодию грохочущими медными колоколами,
и вокруг ходи засверкал хрустальный зал. Никакая боль не может проникнуть  в
него. И ходя, безбольный и  спокойный,  с  примерзшей  к  лицу  улыбкой,  не
слышал, как юнкера кололи его штыками.

     "Иллюстрации  "Петроградской  правды",  1923,  э  7   (иллюстрированное
приложение к газете "Петроградская правда").

     Публикуется по книге: М. Булгаков.  Дьяволиада,  издательство  "Недра",
Мосполиграф, 1925.

Михаил Булгаков. Красная корона

     (Hiztoria mordi) [История болезни (лат.)]


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


     Больше всего я ненавижу солнце, громкие  человеческие  голоса  и  стук.
Частый, частый стук. Людей боюсь до того, что,  если  вечером  я  заслышу  в
коридоре чужие шаги и говор, начинаю вскрикивать. Поэтому и комната  у  меня
особенная, покойная и лучшая, в самом конце коридора, э 27. Никто  не  может
ко мне прийти. Но чтобы еще вернее обезопасить себя, я долго упрашивал Ивана
Васильевича (плакал перед ним) чтобы он выдал мне удостоверение на  машинке.
Он согласился и написал, что я нахожусь под его покровительством и что никто
не имеет права меня взять. Но я не очень верил, сказать по  правде,  в  силу
его подписи. Тогда он заставил подписать и профессора и  приложил  к  бумаге
круглую синюю печать. Это другое дело. Я  знаю  много  случаев,  когда  люди
оставались живы только благодаря тому, что у них нашли в кармане  бумажку  с
круглой печатью. Правда, того рабочего в  Бердянске,  со  щекой,  вымазанной
сажей, повесили на фонаре именно после того,  как  нашли  у  него  в  сапоге
скомканную бумажку с печатью... Она его загнала на  фонарь,  а  фонарь  стал
причиной моей болезни (не беспокойтесь, я прекрасно знаю, что я болен).
     В сущности, еще раньше Коли со мной случились что-то. Я ушел,  чтоб  не
видеть, как человека вешают, но страх  ушел  вместе  со  мной  в  трясущихся
ногах. Тогда я, конечно, не мог  ничего  поделать,  но  теперь  я  смело  бы
сказал:
     - Господин генерал, вы - зверь! Не смейте вешать людей!
     Уже по этому вы можете видеть, что я не труслив, о печати заговорил  не
из страха перед смертью. О нет, я ее не боюсь. Я сам застрелюсь, и это будет
скоро, потому что Коля доведет меня до отчаяния. Но я застрелюсь сам,  чтобы
не видеть и не слышать Колю. Мысль же, что придут другие люди. Это отвратно.

     Целыми днями напролет я лежу на кушетке и  смотрю  в  окно.  Над  нашим
зеленым садом  воздушный  провал,  за  ним  желтая  громада  в  семь  этажей
повернулась ко мне глухой безоконной стеной, и под самой крышей  -  огромный
ржавый  квадрат.  Вывеска.  Зуботехническая  лаборатория.  Белыми   буквами.
Вначале я ее ненавидел. Потом привык, и если бы ее сняли, я, пожалуй, скучал
бы без нее.  Она  маячит  целый  день,  на  ней  сосредоточиваю  внимание  и
размышляю о многих важных вещах. Но  вот  наступает  вечер.  Темнеет  купол,
исчезают из глаз белые буквы. Я  становлюсь  серым,  растворяюсь  в  мрачной
гуще, как растворяются мои мысли. Сумерки - страшное  и  значительное  время
суток. Все гаснет, все мешается. Рыженький кот начинает  бродить  бархатными
шажками по коридорам, и изредка я вскрикиваю. Но света не позволяю зажигать,
потому что если вспыхнет лампа, я целый вечер буду рыдать,  заламывая  руки.
Лучше покорно ждать той минуты,  когда  в  струистой  тьме  загорится  самая
важная, последняя картина.

     Старуха мать сказала мне:
     - Я долго так не проживу. Я вижу: безумие. Ты старший, и я знаю, что ты
любишь его. Верни Колю. Верни. Ты старший.
     Я молчал.
     Тогда она вложила в свои слова всю жажду и всю ее боль:
     - Найди его! Ты притворяешься, что так нужно. Но я знаю тебя. Ты  умный
и давно уже понимаешь, что все это - безумие. Приведи его ко  мне  на  день.
Один. Я опять отпущу его.
     Она лгала. Разве она отпустила бы его опять?
     Я молчал.
     - Я только хочу поцеловать его глаза. Ведь все равно  его  убьют.  Ведь
жалко? Он - мой мальчик. Кого же мне еще просить? Ты старший. Приведи его.
     Я не выдержал и сказал, пряча глаза:
     - Хорошо.
     Но она схватила меня за рукав и повернула так, чтобы глянуть в лицо.
     - Нет, ты поклянись, что привезешь его живым.
     Как можно дать такую клятву? Но я, безумный человек, поклялся:
     - Клянусь.

     Мать  малодушна.  С  этой  мыслью  я  уехал.  Но  видел   в   Бердянске
покосившийся фонарь. Господин генерал, я согласен, что я  был  преступен  не
менее вас, я страшно отвечаю за человека, выпачканного сажей, но брат  здесь
ни при чем. Ему девятнадцать лет.
     После Бердянска я твердо выполнил клятву и нашел его в двадцати верстах
у речонки. Необыкновенно яркий был день.  В  мутных  клубах  белой  пыли  по
дороге в деревню, от которой тянуло гарью, шагом шел конный строй. В  первой
шеренге с краю он ехал, надвинув козырек на глаза. Все помню:  первая  шпора
спустилась к  самому  каблуку.  Ремешок  от  фуражки  тянулся  по  щеке  под
подбородок.

     - Коля! Коля! - Я вскрикнул и побежал к придорожной канаве.
     Он дрогнул. В шеренге хмурые потные солдаты повернули головы.
     - А, брат! - крикнул он в ответ. Он меня почему-то никогда  не  называл
по имени, а всегда -  брат.  Я  старше  его  на  десять  лет.  И  он  всегда
внимательно слушал мои слова. - Стой.  Стой  здесь,  -  продолжал  он,  -  у
лесочка. Сейчас мы подойдем. Я не могу остановить эскадрон.
     У опушки, в стороне от спешившегося эскадрона, мы курили жадно.  Я  был
спокоен и тверд. Все - безумие. Мать была совершенно права.
     И я шептал ему:
     - Лишь только из деревни вернетесь, едешь со мной в город. И немедленно
отсюда и навсегда.
     - Что ты, брат?
     - Молчи, - говорил я, - молчи. Я знаю.
     Эскадрон сел. Колыхнулись, рысью пошли на  черные  клубы.  И  застучало
вдали. Частый, частый стук.
     Что может случиться за один час? Придут  обратно.  И  я  стал  ждать  у
палатки с красным крестом.
     Через час я увидел его. Так же рысью он  возвращался.  А  эскадрона  не
было. Лишь два всадника с пиками скакали по бокам, и один из них - правый  -
то и дело склонялся к брату, как будто что-то шептал ему. Щурясь от  солнца,
я глядел на  странный  маскарад.  Уехал  в  серенькой  фуражке,  вернулся  в
красной. И день окончился. Стал черный щит, на нем цветной головной убор. Не
было волос и  не  было  лба.  Вместо  него  был  красный  венчик  с  желтыми
зубьями-клочьями.

     Всадник - брат мой, в красной  лохматой  короне,  сидел  неподвижно  на
взмыленной лошади, и если б не поддерживал его бережно правый, можно было бы
подумать: он едет на парад.
     Всадник был горд в седле, но он был слеп и нем.  Два  красных  пятна  с
потеками были там, где час назад светились ясные глаза...
     Левый всадник спешился, левой рукой схватил повод,  а  правой  тихонько
потянул Колю за руку. Тот качнулся.
     И голос сказал:
     - Эх, вольноопределяющего нашего... осколком. Санитар, зови доктора...
     Другой охнул и ответил:
     - С-с... Что ж, брат, доктора? Тут давай попа.
     Тогда флер черный стал гуще и все затянул, даже головной убор...

     Я ко всему привык. К белому нашему зданию,  к  сумеркам,  к  рыженькому
коту, что трется у двери, но к его приходам я привыкнуть не могу.  В  первый
раз еще внизу, в э 63, он вышел из стены. В красной короне. В этом  не  было
ничего страшного. Таким его я вижу во сне. Но я прекрасно  знаю:  раз  он  в
короне - значит, мертвый. И вот  он  говорил,  шевелил  губами,  запекшимися
кровью. Он расклеил их, свел ноги вместе, руку к короне приложил и сказал:
     - Брат, я не могу оставить эскадрон.
     И с тех пор всегда, всегда одно и  то  же.  Приходит  в  гимнастерке  с
ремнями через плечо, с кривой шашкой и беззвучными шпорами и говорит одно  и
то же. Честь. Затем:
     - Брат, я не могу оставить эскадрон.
     Что он сделал со мной в первый раз! Он вспугнул  всю  клинику.  Мое  же
дело было кончено. Я рассуждаю здраво: раз в венчике - убитый, а если убитый
приходит и говорит - значит, я сошел с ума.

     Да. Вот сумерки. Важный час расплаты. Но был один раз, когда я заснул и
увидел гостиную со  старенькой  мебелью  красного  плюша.  Уютное  кресло  с
треснувшей ножкой. В раме пыльной и  черной,  портрет  на  стене.  Цветы  на
подставках. Пианино раскрыто, и партитура "Фауста" на нем.  В  дверях  стоял
он, и буйная радость зажгла мое сердце. Он не был всадником. Он  был  такой,
как до проклятых дней. В черной тужурке с  вымазанным  мелом  локтем.  Живые
глаза лукаво смеялись, и клок волос свисал на лоб. Он кивал головой:
     - Брат, идем ко мне в комнату. Что я тебе покажу!..
     В гостиной было светло от луча, что тянулся из глаз, и бремя  угрызения
растаяло во мне. Никогда не было зловещего дня,  в  который  я  послал  его,
сказав: "Иди", не было стука и дымогари. Он никогда не уезжал,  и  всадником
он не был. Он играл на пианино, звучали белые костяшки, все брызгал  золотой
сноп, и голос был жив и смеялся.

     Потом я проснулся. И ничего нет. Ни света, ни глаз. Никогда  больше  не
было такого сна. И зато в ту же ночь, чтобы усилить мою адову  муку,  все  ж
таки пришел, неслышно ступая, всадник в  боевом  снаряжении  и  сказал,  как
решил мне говорить вечно.
     Я решил положить конец. Сказал ему с силой:
     - Что же ты, вечный мой палач? Зачем ты ходишь? Я все сознаю. С тебя  я
снимаю вину на себя - за то, что послал тебя на смертное дело. Тяжесть того,
что был повешен, тоже кладу на себя. Раз я это говорю, ты  прости  и  оставь
меня.
     Господин генерал, он промолчал и не ушел,
     Тогда я ожесточился от муки и всей моей волей пожелал,  чтобы  он  хоть
раз пришел к вам и руку к короне приложил. Уверяю вас, вы были  бы  кончены,
так же как и я. В два счета. Впрочем, может быть, вы тоже не одиноки в  часы
ночи? Кто знает, не ходит ли  к  вам  тот,  грязный,  в  саже,  с  фонаря  в
Бердянске? Если так, по справедливости мы терпим. Помогать  вам  повесить  я
послал Колю, вешали же вы. По словесному приказу без номера.
     Итак, он не ушел. Тогда я вспугнул его криком.  Все  встали.  Прибежала
фельдшерица, будили Ивана Васильевича. Я не хотел начать следующее  дня,  но
мне не  дали  угробить  себя.  Связали  полотном,  из  рук  вырвали  стекло,
забинтовали. С тех пор я в