ма). Играл в приемной, ожидая  очереди,
на большой итальянской гармонии. Великолепно играет  этот  эмфизематик  ("На
сопках  Маньчжурии"),  но  пациенты  были  страшно  смущены,  и  выслушивать
совершенно невозможно. Я приял его  вне  очереди.  Моя  квартира  ему  очень
понравилась. Хочет переселяться ко мне со взводным. Спрашивает,  есть  ли  у
меня граммофон...
     Эмфизематику лекарство в аптеке сделали в двадцать минут и  даром.  Это
замечательно, честное слово!

     17 февраля.
     Спал сегодня ночью - граммофон внизу сломался.
     Достал бумажки с 18 печатями  о  том,  что  меня  нельзя  уплотнить,  и
наклеил на парадной двери, на двери кабинета и в столовой.

     21 февр. Меня уплотнили...

     22 февр.
     ...И мобилизовали.

     ...марта
     Конный полк ушел воевать с каким-то атаманом. За полком на подводе ехал
граммофон и играл "Вы просите песен". Какое все-таки приятное изобретение.
     Из пушек стреляли под утро...

V

...........................................................................
...........................................................................

VI

     Артиллерийская             подготовка             и              сапоги
...........................................................................
...........................................................................

VII

     Кончено. Меня  увозят..................................................
...........................................................................
     ...Из пушек...........................................................
     ...и .................................................................

VIII. ХАНКАЛЬСКОЕ УЩЕЛЬЕ

     Сентябрь.
     Временами мне кажется, что все это сон. Бог грозный наворотил  горы.  В
ущельях плывут туманы. В прорезях гор  грозовые  тучи.  И  бурно  плещет  по
камням
          ...мутный вал.
          Злой чечен ползет на берег,
          Точит свой кинжал.
     Узун-Хаджи в Чечен-ауле. Аул растянулся на плоскости на фоне  синеватой
дымки гор. В плоском Ханкальском ущелье пылят  по  дорогам  арбы,  двуколки.
Кизляро-гребенские казаки стали  на  левом  фланге,  гусары  на  правом.  На
вытоптанных кукурузных полях батареи. Бьют шрапнелью по Узуну.  Чеченцы  как
черти дерутся с "белыми чертями". У  речонки,  на  берегу  которой  валяется
разбухший труп лошади, на  двуколке  треплется  красно-крестный  флаг.  Сюда
волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках.
     Грозовая туча ушла за горы.  Льет  жгучее  солнце,  и  я  жадно  глотаю
смрадную  воду  из  манерки.  Мечутся  две  сестры,   поднимают   бессильные
свесившиеся головы на соломе двуколок,  перевязывают  белыми  бинтами,  поят
водой.
     Пулеметы гремят дружно целой стаей.
     Чеченцы шпарят из аула. Бьются отчаянно. Но ничего не  выйдет.  Возьмут
аул и зажгут. Где ж им с двумя паршивыми трехдюймовками устоять против  трех
батарей кубанской пехоты...
     С  гортанными  воплями  понесся  их  лихой  конный  полк  вытоптанными,
выжженными кукурузными пространствами. Ударил с фланга в  терских  казачков.
Те чуть теку не дали. Но подсыпали  кубанцы,  опять  застрочили  пулеметы  и
загнали наездников  за  кукурузные  поля  на  плато,  где  видны  в  бинокль
обреченные сакли.

     Ночь.
     Все  тише,  тише  стрельба.  Гуще  сумрак,  таинственнее  тени.   Потом
бархатный полог и бескрайний звездный океан. Ручей сердито  плещет.  Фыркают
лошади, а на правой стороне в кубанских батальонах горят, мигая, костры. Чем
черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костер  трещит.  Дымом  то  на
меня  потянет,  то  в  сторону  отнесет.  Лица  казаков  в  трепетном  свете
изменчивые, странные. Вырываются из тьмы, опять ныряют в  темную  бездну.  А
ночь  нарастает  безграничная,  черная,  ползучая.  Шалит,  пугает.   Ущелье
длинное. В ночных бархатах - неизвестность. Тыла нет. И  начинает  казаться,
что оживает за спиной дубовая  роща.  Может,  там  уже  ползут,  припадая  к
росистой траве, тени в черкесках. Ползут,  ползут...  И  глазом  не  успеешь
моргнуть: вылетят бешеные тени, распаленные ненавистью,  с  воем,  с  визгом
и... аминь!
     Тьфу, черт возьми!
     - Поручиться нельзя, - философски отвечает  на  кой-какие  дилетантские
мои соображения относительно непорочности и каверзности этой ночи сидящий  у
костра Терского 3-го конного казачок, - заскочуть с хлангу. Бывало.
     Ах, типун на язык! "С хлангу"! Господи Боже  мой!  Что  же  это  такое!
Навоз жуют лошади, дула винтовок в огненных отблесках. "Поручиться  нельзя"!
Туманы в тьме. Узун-Хаджи в роковом ауле...
     Да что я, Лермонтов, что ли! Это, кажется, по  его  специальности?  При
чем здесь я!!
     Заваливаюсь на  брезент,  съеживаюсь  в  шинели  и  начинаю  глядеть  в
бархатный  купол  с  алмазными  брызгами.  И  тотчас  взвивается  надо  мной
мутно-белая птица тоски. Встает зеленая лампа,  круг  света  на  глянцеватых
листах, стены кабинета... Все полетело верхним  концом  вниз  и  к  чертовой
матери! За  тысячи  верст  на  брезенте,  в  страшной  ночи.  В  Ханкальском
ущелье...
     Но все-таки  наступает  сон.  Но  какой?  То  лампа  под  абажуром,  то
гигантский темный абажур ночи и в нем пляшущий огонь костра. То тихий  скрип
пера, то треск огненных  кукурузных  стеблей.  Вдруг  утонешь  в  мутноватой
сонной мгле, но вздрогнешь и вскинешься. Загремели шашки,  взвыли  гортанные
голоса, засверкали кинжалы, газыри с серебряными головками... Ах!.. Напали!
     ...Да нет! Это чудится... Все тихо. Пофыркивают  лошади,  рядами  лежат
черные бурки - спят истомленные казаки. И золой покрываются угли, и  холодом
тянет сверху. Встает бледный далекий рассвет.
     Усталость нечеловеческая. Уж и на чеченцев наплевать. Век не  поднимешь
- свинец. Пропадает из глаз умирающий костер... Наскочат с "хлангу", как кур
зарежут. Ну и зарежут. Какая разница...
     Противный этот Лермонтов. Всегда терпеть не мог. Хаджи. Узун. В красном
переплете в одном томе. На переплете золотой офицер с  незрячими  глазами  и
эполеты крылышками. "Тебя я, вольный сын эфира". Склянка-то с эфиром лопнула
на солнце... Мягче, мягче, глуше, темней. Сон.

IX. ДЫМ И ПУХ

     Утро.
     Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы  поскакали  за
кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал.
     Взяли Чечен-аул...
     И вот мы на плато.  Огненные  столбы  взлетают  к  небу.  Пылают  белые
домики, заборы, трещат деревья. По кривым  уличкам  метет  пламенная  вьюга,
отдельные дымки свивают в одну тучу, и ее тихо  относит  на  задний  план  к
декорации оперы "Демон".
     Пухом полна земля и  воздух.  Лихие  гребенские  станичники  проносятся
вихрем к аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные,  в  ужасе  воют
куры и гуси.
     У нас на стоянке с утра идет лукулловский пир. Пятнадцать кур бухнули в
котел. Золотистый, жирный бульон - объедение. Кур  режет  Шугаев,  как  Ирод
младенцев.
     А там, в таинственном  провале  между  массивами,  по  склонам  которых
ползет и тает клочковатый туман, пылая мщением, уходит таинственный Узун  со
всадниками.
     Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом  -  не
жги аулов.
     Для меня тоже кончится скверно. Но  с  этой  мыслью  я  уже  помирился.
Стараюсь внушить себе, что это я вижу соц. Длинный и скверный.
     Я всегда говорил, что фельдшер Голендрюк - умный человек. Сегодня ночью
он пропал без вести. Но хотя вести он и не оставил, я  догадываюсь,  что  он
находится на пути к своей заветной цели, именно на пути к  железной  дороге,
на  конце  которой  стоит  городок.  В  городке  его  семейство.  Начальство
приказало мне "произвести расследование". С удовольствием. Сижу на  ящике  с
медикаментами  и  произвожу.  Результат  расследования:  фельдшер  Голендрюк
пропал без вести. В ночь с такого-то на такое-то число. Точка.

X. ДОСТУКАЛСЯ И ДО ЧЕЧЕНЦЕВ

     Жаркий, сентябрьский день.
     ...Скандал! Я потерял свой  отряд.  Как  это  могло  произойти?  Вопрос
глупый, здесь все может произойти. Что угодно. Коротко говоря: нет отряда.
     Над головой раскаленное солнце, кругом выжженная травка. Забытая колея.
У колеи двуколка, в двуколке я, санитар Шугаев и бинокль. Но  главное  -  ни
души. Ну ни души на плато. Сколько ни шарили стекла Цейса - ни черта. Сквозь
землю провалились все. И десятитысячный отряд с пушками, и чеченцы. Если  бы
не дымок от догорающего в верстах пяти Чечена, я бы  подумал,  что  здесь  и
никогда вообще людей не бывало.
     Шугаев встал во весь рост в двуколке, посмотрел налево,  повернулся  на
180 градусов, посмотрел и направо, и назад, и вперед,  и  вверх  и  слез  со
словами:
     - Паршиво.
     Лучше  ничего  сказать  нельзя.  Что  произойдет  в  случае  встречи  с
чеченцами, у которых спалили пять аулов, предсказать не трудно. Для этого не
нужно быть пророком...
     Что же, буду записывать в книжечку до последнего. Это интересно.
     Поехали наобум.
     ...Ворон взмыл кверху. Другой вниз.  А  вон  и  третий.  Чего  это  они
крутятся? Подъезжаем. У края брошенной заросшей дороги лежит  чеченец.  Руки
разбросал крестом. Голова закинута. Лохмотья черной  черкески.  Ноги  голые.
Кинжала нет.  Патронов  в  газырях  нет.  Казачки  народ  запасливый,  вроде
гоголевского Осипа:
     - И веревочка пригодится.
     Под левой скулой черная дыра, от нее на  грудь,  как  орденская  лента,
тянется выгоревший под солнцем  кровавый  след.  Изумрудные  мухи  суетятся,
облепив дыру. Раздраженные вороны вьются невысоко, покрикивают...
     Дальше!
     ...Цейс галлюцинирует! Холм, а на холме  на  самой  вершине  -  венский
стул! Кругом пустыня! Кто на гору затащил стул? Зачем?..
     ...Объехали холм осторожно. Никого. Уехали, а стул все лежит.
     Жарко. Хорошо, что полную манерку захватил.
     Под вечер.
     Готово! Налетели. Вот они, горы, в двух шагах. Вон ущелье. А из  ущелья
катят. Кони-то, кони! Шашки в  серебре...  Интересно,  кому  достанется  моя
записная книжка? Так никто и не прочтет! У Шугаева лицо цвета  зеленоватого.
Вероятно, и у меня  такое  же.  Машинально  пошевелил  браунинг  в  кармане.
Глупости. Что он поможет! Шугаев дернулся. Хотел погнать лошадей и замер.
     Глупости. Кони у них - смотреть приятно. Куда ускачешь на двух обозных?
Да и шагу не сделаешь. Вскинет любой винтовку, приложится, и кончен бал.
     - Э-хе-хе, - только и произнес Шугаев.
     Заметили. Подняли пыль. Летят к нам. Доскакали.  Зубы  белые  сверкают,
серебро сверкает. Глянул на солнышко. До свиданья, солнышко...
     ...И чудеса в решете!.. Наскакали, лошади кругом танцуют. Не хватают...
галдят:
     -Та-ла-га-га!
     Черт их знает, что они хотят. Впился рукой в кармане в ручку браунинга,
предохранитель на огонь перевел. Схватят - суну в рот. Так  оно  лучше.  Так
научили.
     А те галдят, в грудь себя бьют, зубы скалят, указывают вдаль.
     - А-ля-ма-мя... Болгатоэ-э!
     - Шали-аул! Га-го-гыр-гыр.
     Шугаев человек бывалый. Опытный. Вдруг румянцем  по  зелени  окрасился,
руками замахал, заговорил на каком-то изумительном языке:
     - Шали, говоришь? Так, так. Наша Шали-аул пошла? Так, так. Болгатоэ.  А
наши-то где? Там?
     Те расцвели улыбками, зубы изумительные. Руками машут, головами кивают.
     Шугаев окончательно приобрел нормальный цвет лица.
     - Мирные! Мирные, господин доктор! Замирили их. Говорят, что наши через
Болгатоэ на Шали-аул пошли. Проводить хотят! Да  вот  и  наши!  С  места  не
сойти, наши!
     Глянул - внизу у склона пылит. Уходит хвост колонны. Шугаев лучше Цейса
видит.
     У чечен лица любовные. Глаз с Цейса не сводят.
     - Понравился бинок, - хихикнул Шугаев.
     - Ох, и сам я вижу, что понравился. Ох, понравился. Догнать  бы  скорей
колонну!
     Шугаев трясется на облучке, читает мысли, утешает.
     - Не извольте беспокоиться. Тут не тронут. Вон они, наши! Вон  они!  Но
ежели бы версты две подальше, - он только рукой махнул.
     А кругом:
     - Гыр... гыр!
     Хоть бы одно слово я понимал! А Шугаев понимает и сам разговаривает.  И
руками, и языком. Скачут рядом, шашками побрякивают.  В  жизнь  не  ездил  с
таким конвоем...

XI. У КОСТРА

     Горит аул. Узуна гонят. Ночь холодная. Жмемся к костру. Пламя играет на
рукоятках. Они сидят поджавши ноги и загадочно смотрят на красный  крест  на
моем рукаве. Это замиренные, покорившиеся. Наши союзники. Шугаев пальцами  и
языком рассказывает,  что  я  самый  главный  и  важный  доктор.  Те  кивают
головами, на лицах  почтение,  в  глазах  блеск.  Но  ежели  бы  версты  две
подальше...

XII

...........................................................................

XIII

     Декабрь.
     Эшелон готов. Пьяны все. Командир, казаки, кондукторская бригада и, что
хуже всего, машинист. Мороз 18 градусов. Теплушки как лед. Печки  ни  одной.
Выехали ночью глубокой. Задвинули двери теплушки. Закутались во что  попало.
Спиртом я сам поил всех санитаров. Не пропадать же,  в  самом  деле,  людям!
Колыхнулась теплушка, залязгало, застучало внизу. Покатились.
     Не помню, как я заснул и как выскочил.  Но  зато  ясно  помню,  как  я,
скатываясь под откос, запорошенный  снегом,  видел,  что  вагоны  с  треском
раздавливало, как спичечные коробки. Они  лезли  друг  на  друга.  В  мутном
рассвете сыпались из вагонов люди. Стон и вой. Машинист загнал, не смотря на
огонь семафора, эшелон на встречный поезд...
     Шугаева  жалко.  Ногу  переломил.  До  утра   в   станционной   комнате
перевязывал раненых и осматривал убитых...
     Когда перевязал последнего, вышел на загроможденное обломками  полотно.
Посмотрел на бледное небо. Посмотрел кругом...
     Тень фельдшера Голендрюка встала передо мной... Но  куда,  к  черту!  Я
интеллигент.

XIV. ВЕЛИКИЙ ПРОВАЛ

     Февраль.
     Хаос.  Станция  горела.  Потом  несся  в  поезде.   Швыряло   последнюю
теплушку...    Безумие    какое-то.    И    сюда     накатилась     волна...
............................................................................
     Сегодня  я  сообразил  наконец.  О,  бессмертный  Голендрюк!   Довольно
глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн  Риду
на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт  по  горло  и  совершенно
загрызен  вшами.  Быть  интеллигентом  вовсе  не  значит  обязательно   быть
идиотом...
     Довольно!
     Все ближе море! Море! Mope!
     Проклятие войнам отныне и вовеки!

     Журнал "Рупор", 1922, вып. 2.

Михаил Булгаков. Ноября 7-го дни

     (Как Москва праздновала)


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


     За день, за два  до  праздника  окна  во  многих  магазинах  уже  стали
наливаться красным светом. Там развесили ряды лампочек и гирлянды, протянули
ленты, выставили портреты вождей революции.
     К вечеру, когда рабочие и служебная Москва разбегались по домам,  среди
бледных огней магазинов уже светились эти красные теплые ниши,  напоминавшие
о том, что приближается годовщина.
     А на площади, перед зданием Московского Совета, целый день до  позднего
вечера суетились рабочие и горели жаровни. Рабочие отстраивали портал, новые
белые стены, разбивали клумбы и цветники.
     Накануне праздника торговля стала угасать  к  5  часам  дня.  В  дверях
магазинов  появились  таблички  с  надписью   "закрыто".   Балконы   оделись
полотнищами. На балконах появились бюсты и портреты. По  стенам  протянулись
гирлянды, а на здании Московского  Совета  вечером  загорелся  ослепительный
треугольник, под ним цифра "VI".
     Праздник 7 ноября первыми начали дети.
     По улицам загудели грузовики, набитые ребятами, как кузова  грибами.  С
платформы глядели белые, красные головенки, торчали острые флажки. Грузовики
ездили и гудели, как шмели, и ребятишки кричали, приветствуя всех  встречных
и поперечных, все первые, собирающиеся на площадях колонны со знаменами.
     Милиция вышла парадная по-особенному - в новых кепи с красными верхами,
с мерлушковой оторочкой, в новых шинелях.
     В полдень на Тверской, сколько хватал глаз, стояла  непрерывная  густая
лента, а над лентою был лес знамен.
     Когда многотысячные толпы шли, они пели, оркестры, глядевшие  в  черной
гуще своими сияющими раструбами, играли... Когда движение останавливалось, в
группах закипала чехарда, друг друга качали, боролись,  хохотали.  У  здания
Моссовета, в густой людской толпе медленно продвигался искусственный паровоз
Московско-Балтийской дороги,  устроенный  из  огромного  грузовика.  Он  был
совсем как живой, но в смотровые окна выглядывали не машинист с кочегаром, а
все те же детские лица.
     Мать несла своего двухлетнего ребенка на руках в толпе, и он смотрел по
сторонам и что-то  лопотал  и  взмахивал  руками.  А  когда  вдруг  заиграли
оркестры и началось пение, он не выдержал и стал прыгать у нее  на  руках  и
что-то кричать.
     В эту годовщину на улицы вышли не только спаянные  и  стройные  колонны
рабочих со своими плакатами, но мимо них беспрерывно шли  толпами,  кучками,
отдельно обыватели - мужчины и женщины, которые вели своих ребят и говорили:
     - Вырастешь, и ты пойдешь.
     Когда  через  Красную  площадь  прошли  последние  ряды,  толпы  народа
разошлись по всей Москве и стемнело, над зданием  Московского  Совета  опять
загорелся пунктирный огненный треугольник, по всей Москве рассеялись красные
пятна огней, и в небе  разливался  бледный  электрический  отсвет,  так  что
далеко было  видно,  как  иллюминировала  себя  Москва  в  шестую  годовщину
Октябрьской революции 7-го ноября 1923 года.

     "Гудок", 9 ноября 1923г.

Михаил Булгаков. Остерегайтесь подделок!


     Собр. Соч. в 10 т. Т. 1, М.: Голос, 1995.
     OCR Гуцев В.Н.


                                                Мы  надеемся только на наших
                                             бывших  союзников французов и в
                                             особенности     на    господина
                                             Пуанкаре...
                                                (Из    "манифеста"   русских
                                             рабочих, напечатанного в "Новом
                                             Времени")

     - Не верят, подлецы!  -  сказал  Михаил  Суворин.  -  Говорит,  русские
рабочие такого и имени не выговорят: Пуанкаре. Прямо голову теряю.  Если  уж
этот манифест неубедителен, так не знаю, что и предпринять!
     - Я вот что думаю, - сказал Ренников, - пошлем депутацию в "Роте фане".
От русских рабочих. Мне Коко Шаховской обещал  опытных  исполнителей  найти,
которые в "Плодах Просвещения"  играли.  Такие  мужички  выйдут  -  пальчики
оближете...
     - Ну, ну, - сказал устало Суворин.
     Редактор "Роте фане" строго смотрел на депутатов и спрашивал: "А откуда
вы, товарищи, так бойко немецкий язык знаете? Прямо удивительно!"
     - Это от пленных, -  быстро  отпарировал  глава  депутации,  незамужний
хлебороб Варсонофий Тыква. - За время войны  их  у  нас  по  деревням  много
перебывало.
     - Хороший народ - немецкие  пленные!  -  поддержал  Степан  Сквозняков,
питерский рабочий, - ведь вот и национальности враждебной и обычаев  других,
а как сошлись с нами... Прямо по пословице: les ektremites se touchent...
     - Французскому  языку  вы,  вероятно,  тоже  от  пленных  выучились?  -
иронически спросил редактор.
     Депутаты смешались. От конфуза Степан Сквозняков даже  вынул  откуда-то
из-за пазухи монокль и вставил его в глаз. Но услышав подозрительное шиканье
остальных, спохватился и поспешил спрятать его обратно.
     - Так вы говорите,  Пуанкаре  -  самое  популярное  имя  среди  русских
рабочих? - продолжал спрашивать редактор "Роте фане".
     -  Это  уж  наверняка!  -  сказал  твердо  Остап  Степной,  по  мандату
башкирский ко