Никита Булошник
   Очищение

   То были дни, когда я познал, что значит: страдать;
   что значит: стыдиться; что значит: отчаяться.
   Пьер Абеляр
   Это - рассказ о последних днях моего детства. Это - правдивая история. Не
потому, что все было именно так, как я расскажу, а потому,  что  могло  быть
именно так. Я написал то, что помню, а помню я далеко не все. Память - штука
ненадежная.  Что-то  помнишь,  как  кадры  хроники:  четко,  однозначно,   в
мельчайших деталях - что-то размыто - или не помнишь  вовсе.  Но  это  и  не
важно. Я помню свои мысли и  чувства,  которые  важнее  любых  фактов,  ради
которых я снова и снова возвращаюсь к этому лету. Потому что  лето  изменило
меня навсегда, и я не уверен, что эти перемены - к лучшему...
   ...Я помню тот день так хорошо, как будто он все еще продолжается...
   Был май, цвела черемуха, а я  считал  дни  до  лета.  Вставать  по  утрам
становилось все труднее, делать уроки все тяжелее,и я  был  подобен  бегуну,
который чувствует  усталость  и  начинает  задыхаться  на  последних  метрах
дистанции, когда, увидев красную ленточку, он подсознательно расслабляется и
думает о том, что будет после финиша. Отдохнуть за вечер  не  удавалось,  но
каждая минута перед телевизором  казалась  глотком  воды  среди  бесконечной
пустыни.
   В тот день я не смотрел ничего конкретно - бесцельно  переключал  каналы.
Мелькнувшее на  экране  лицо  показалось  знакомым.  Неприятно  знакомым.  Я
напрягся, пытаясь вспомнить, но в следующую секунду  бодрый  голос  ведущего
опередил мою память. Тот  жизнерадостно  пообещал  телезрителям,  что  после
рекламы они увидят интервью с  "самым  страшным  маньяком  постперестроечной
России". Этого оказалось достаточно - я почувствовал мелкую  дрожь.  У  меня
заныли суставы. Я очень хорошо помнил Волкова - и очень боялся его.
   Тогда, шесть лет назад, когда его поймали, он признался в том,  что  убил
восемнадцать подростков. Потом  сняли  жуткую  документалку,  где  гражданин
Волков спокойно, даже  как-то  отрешенно,  рассказывал  перед  камерой,  как
подстерегал подростков в посадках. Как душил их. Как насиловал  их  -  живых
или мертвых. Как резал  их  на  части  -  мертвых  или  живых.  Как  ел  их.
Показывали  фотографии  трупов,  отрытых  по   указаниям   Волкова,   записи
следственных экспериментов...
   ...Он очень боялся смерти. Его приговорили к расстрелу.  После  вынесения
приговора он пообещал: "Я  еще  вернусь".  Это  выглядело  пустой  бравадой,
неумелой попыткой соответствовать киношному образу  умного  и  безжалостного
убийцы. И все равно было страшно. Но я был уверен, что  его  расстреляли.  И
забыл о нем. Но он жив. Сидит в тюрьме на  Севере.  Не  работает  -  гуляет,
думает  о  смысле  жизни.  Читает  Достоевского.  Мне  захотелось  крикнуть:
"Почему?!!".  Ведущий  объяснил.  Совет   Европы.   Мараторий.   Пожизненное
заключение. Мысли беспорядочно вертелись в моей голове. Я что было сил  сжал
зубы - но боли не почувствовал. Лишь ненависть. И страх.
   В ту ночь я не спал почти до утра. Ураган мыслей не то чтобы утих  -  они
приобрели некоторую направленность, упорядоченность. Я думал о родственниках
жертв - каково им видеть убийцу, осознавать, что теперь они будут кормить  и
одевать его всю  жизнь.  Думал  о  жертвах-подростках  -  таких  же  как  я.
Медленно,  засыпая,  думал  о  несправедливости  жизни.  Постепенно   начала
выкристаллизовываться идея... Я почти видел белые громады  букв:  "Я  ДОЛЖЕН
УБИТЬ ВОЛКОВА.". Охваченный каким-то  странным  возбуждением,  я  дрожал  от
страха, но уже почти не сомневался, что сделаю это.
   Я знал, что весенней ночью и не такое придет в голову. Обычно по утрам  я
лишь поражаюсь фантастичности очередной мечты. Но  на  следующее  после  той
странной ночи утро я даже не вспомнил о своей безумной  идее  -  она  так  и
осталась неразвенчанной где-то глубоко у меня в мозгу. Но потом, о чем бы  я
ни думал, я все время незримо ощущал ее присутствие.
   Потом было еще две недели учебы. Потом - экзамены. Вернее, один  экзамен.
Физика. Даже будучи отличником, я безумно боялся, и, как выяснилось, зря.  В
день экзамена я пришел в школу раньше  назначенного  времени  и  убил  мышь,
сильно напугавшую пожилую учительницу. И  получил  пятерку,  рассказав  лишь
треть билета. До того, как начал рассказывать.
   Теперь, когда все позади и нервы мои на пределе, это убийство кажется мне
своего рода знамением, ведь до того дня я не убил ни одного живого  существа
(понятно, насекомые не в счет). Но, разумеется, после экзамена я  ни  о  чем
подобном не думал. Я мечтал о лете. Весь день голова моя была полна  тайными
замыслами, надеждами, мечтами. Я собирался  написать  что-нибудь  гениальное
или влюбиться, выучить итальянский или просто спать, гулять,
   купаться - одним словом, жить... А вечером  прочитал  газетную  статью  о
тюрьме, где держат смертников. В том  числе,  знаменитого  маньяка  Волкова.
Статью с небольшим интервью и большой  фотографией  последнего.  Теперь  уже
ничего нельзя было изменить. Я выбрал смерть.
   На следующий день я проснулся позже,  чем  во  время  учебы,  но  все  же
слишком рано для первого дня каникул - часов в  десять  утра.  Вместо  того,
чтобы понежиться в постели, о чем  я  мечтал  весь  год,  почти  скатился  с
кровати и направился в ванную. Автоматически умылся, что-то съел (не  помню,
что именно). Потом ушел  и  шатался  по  городу  весь  день,  подсознательно
выбирая незнакомые улицы из боязни встретить кого-нибудь  из  знакомых.  Мне
нужно было хорошенько подумать, потому что  одно  дело  -  хотеть  убить,  а
совсем другое - знать, как добраться до той сволочи в ее заполярной  тюрьме.
Понятно, что  съездить  туда,  ткнуть  его  кухонным  ножом  и  благополучно
вернуться домой я не  мог,  хотя  и  хотелось.  Нанять  кого-нибудь  -  тоже
неплохо, но платить ему нечем. Я сдавил виски что было сил, и  это,  как  ни
странно, помогло. Я вспомнил ту передачку, потом - статью и  меня  прошибло.
Там говорили, что ему можно получать до трех посылок в год, не считая писем.
И ему никто ничего не пишет и никто ничего не присылает уже несколько лет (С
чего бы это?..). Почему бы мне не стать первым, а? Послать  ему  чего-нибудь
взрывоопасного, он откроет и..! Хорошо бы, да  нереально.  Мне  в  жизни  не
найти хорошей взрывчатки, а если даже и найду и если даже она  не  рванет  в
почтовом вагоне или в руках вскрывших ее вертухаев (что вряд ли), то  Волков
совсем не дурак и оч-чень неплохо себе представляет, сколько народу  спит  и
видит, как бы лишить его жизни с максимально возможной жестокостью. Так  что
фиг он вскроет посылочку. И правильно сделает. Нет, взрывчатка не пойдет.  А
если  не  взрывчатка,  то...Ага.   Именно.   Меня   посетило   нечто   вроде
"мистического озарения", о котором я когда-то  читал.  Неожиданно  я  увидел
весь свой план в мельчайших подробностях, как  будто  со  стороны.  Я  видел
себя, посылающего Ему письмо. Без восторга, но  вполне  благожелательное.  В
нем, написанном на листке, аккуратно вырванном  из  школьной  тетради,  я  с
детской серьезностью сообщал о своем интересе к патологическим  личностям  и
прочим маньякам и просил рассказать что-нибудь.  Он  отвечает,  рассказывает
страшные, ужасные вещи, не без гордости делится собственными  впечатлениями,
которых нет ни в одном  фильме.  В  обмен  я  присылаю  ему  книги,  деньги,
сигареты, продукты. Продукты. Я знал, что он не  притронется  к  содержимому
первой посылки. Скорее всего, им  полакомится  его  сокамерник,  а  может  -
бродячая собака или кошка - все равно. Потому что в этой посылке  все  будет
самое лучшее, самое качественное, самое свежее. Во второй, на всякий случай,
тоже. Третья будет буквально напичкана ядом...
   На мгновение  я  ужаснулся  тому,  с  каким  хладнокровием  рассуждаю  об
убийстве человека, я, всегда считавший, что нет ничего  ценнее  человеческой
жизни. Но тут же рассудок взял верх - я буквально  заставил  себя  вспомнить
обгоревшую голову пятнадцатилетнего мальчика,  его  почки,  выдранные  через
задний проход, потом  выколотые  глаза  тринадцатилетней  девочки.  Я  очень
хорошо запомнил тот фильм. Перед глазами у меня поплыли багровые, коричневые
круги. Потом я взял себя в руки и продолжил.
   ...Волков умирает в страшных мучениях. Или без них. Но умирает,  мучаясь,
понимая, что настала неминуемая расплата за грехи.  И  я  почувствовал  себя
Десницей Божьей...
   Нет, в ту минуту я был далек от религии. И, думая о смерти Волкова, я  не
вспоминал о Боге. И даже тогда, мысленно проговаривая  эти  грозные  манящие
слова, я понимал, что на самом деле пытаюсь  подражать  графу  Монте-Кристо,
Шерлоку Холмсу, крутым полицейским из  бесчисленных  боевиков  -  гениальным
мстителям, непреклонным борцам со злом. Признаться себе в  этом  я  не  мог,
поскольку всегда демонстративно не любил подобные книги и фильмы, считая  их
примитивными, будучи уверен, что моя собственная миссия куда  сложнее,  куда
неоднозначнее... И все же я непроизвольно улыбался и жмурился  от  восторга,
представляя себе, как будут обсуждать Его смерть по телевизору, мучась одним
и тем  же  вопросом:  Случайность  ли  ЭТО,  или  же  хладнокровный  рассчет
таинственного мстителя?. И тогда  собственные  замкнутость  и  застенчивость
превратятся в недоступную,  почти  мистическую  загадочность.  И  молчаливая
улыбка в ответ на издевательства сверстников потеряет свою  вымученность,  и
одинокое сидение дома,  когда  все  одноклассники  тусуются  на  дискотеках,
перестанет жечь душу, потому что ДЕЙСТВИТЕЛЬНО будут другая  жизнь,  богатый
внутренний мир, молчание из-за  чудовищного  злодейства,  о  котором  никому
нельзя рассказать... Чудовищное злодейство? Ну и пусть, я готов пожертвовать
покоем и чистой совестью ради справедливости! И все  же  как  здорово  будет
перешагнуть границу между фантазией и реальностью, тем  более,  что  сделать
это будет не так уж и  сложно!  А  потом...  А  потом  будет  жизнь,  полная
приключений. Жизнь втайне от всех, даже от  родителей...  Я  вновь  и  вновь
восхищался своей идеей, открывшейся в новом свете. Детство захлестнуло меня,
заглушив резонерские замечания рассудка, напомнив,  что  игры  в  сыщиков  и
шпионов куда интереснее,  чем  девочки  и  дискотеки.  Особенно,  когда  они
настоящие...
   Я словно очнулся ото сна. Встряхнулся, борясь с  охватившим  мое  тело  и
душу счастливым оцепенением. С удивлением отметил, что уже  сумерки,  и  что
район хоть и знаком, но я не был здесь уже несколько лет.  Потом  пристально
посмотрел на бледную, равнодушную,  едва  заметную  на  все  еще  достаточно
светлом  небе  луну.  И  направился  к  троллейбуссной  остановке.  Я   шел,
спотыкаясь, но в то же  время  довольно  таки  ровно,  сохраняя  равновесие,
словно боясь расплескать себя. Ждать пришлось долго - уже  совсем  стемнело,
но народу собралось немного, человек  семь-восемь.  Подъехала  маршрутка.  Я
нащупал в кармане несколько монет, но не спешил,  пропуская  бросившихся  ко
входу людей. Когда все расселись по местам, я заметил старика,  стоявшего  у
входа и державшегося дрожащей рукой за дверцу машины. В другой руке  у  него
было какое-то удостоверение, которое он протягивал  шоферу.  Я  прислушался.
Разобраться в происходящем было несложно - старик-пенсионер  претендовал  на
бесплатный проезд, но водитель, уже взявший  одного  льготника,  отказывался
везти второго. Голос его был хриплым и  громким.  Голос  старика  дрожал.  Я
слишком устал, чтобы вмешаться. Я обошел машину, чтобы уточнить  у  таксиста
маршрут. Потом я вернулся. Старик все еще стоял там...
   Я, почему-то стесняясь, быстро нащупал  в  кармане  монету  и,  внутренне
замирая,  извинившись,  сунул  ее  старику.  Получилось  неловко  и   жалко.
Старик,сначала отказывался,потом пряча глаза, нащупал монету на моей ладони,
и, сжимая ее в кулаке, обнял меня и заплакал. Он был ниже  меня  -  прижался
лицом к моей груди. Потом я, неловко поддерживая его,  помог  ему  усесться.
Потом забрался в самый конец машины. Всю дорогу мне было хорошо и стыдно,  и
я старался  не  смотреть  на  него,  вытиравшего  рукавом  мокрые  следы  на
морщинистых щеках. Все смотрели на меня откровенно враждебно - это заставило
меня еще глубже вдавиться в кресло.Я не мог понять почему - но ответ  пришел
неожиданно  быстро  -  я  понял,  что  невольно  поставил  себя  выше   них,
отвернувшихся и делавших вид, что это их не касается. И мне, как ни странно,
было на них наплевать.
   Ехали долго (или мне так показалось?).  Старик,  сперва  бормотавший  про
вокзал, на который он опаздывает, затих. Я  молча  смотрел  на  однообразные
полосы света, мелькавшие по лицам моих попутчиков. Я почти забыл о блестящей
дневной затее, почти заснул под одномерное покачивание  машины.  И  чуть  не
проспал свою остановку, но, вовремя спохватившись, стал быстро пробираться к
выходу. Темный силуэт метнулся мне  наперерез  и  слабо  потянул  за  рукав.
"Молодой человек, когда-что, заходите, я один живу, детей нет, жена  умерла,
всегда рад",- тихая, сбивчивая скороговорка еще неслась мне вслед,  когда  я
почти уже на ходу соскочил на мокрый блестящий асфальт. Я почти бежал, ни  о
чем не думая, словно неведомая сила стыда  гнала  меня  прочь  от  автобуса,
давно уже растворившегося в ночи, но через квартал, перейдя на шаг и нащупав
в кармане мокрую  от  пота  бумажку  с  адресом  и  телефоном,  с  ужасом  и
неожиданной радостью понял, что Судьба не просто дает мне шанс - фактически,
она стала моей соучастницей. В лице этого старика она послала мне тот  самый
адрес, который не будет связан  со  мной,  который  можно  смело  указать  в
письме, и на который будут приходить жуткие письма Волкова; и я  уже  ни  на
секунду не сомневался, что она поможет мне еще и еще. Я, преодолевший дурман
равнодушия, бросивший вызов злу, пусть даже рискуя собственной жизнью,  стал
Ее любимцем. Я чувствовал свои бесстрашие и отвагу и легкую  горечь  оттого,
что никто никогда об этом не узнает...
   Проснувшись на следующее утро, я медленно восстановил  в  памяти  события
минувшего дня. Я не видел своих  часов,  но  струи  дневного  света,  лениво
пронизывавшие занавеску  и  наполнявшие  комнату  маревом  летнего  дня,  не
оставляли сомнений в том, что уже около полудня. Мне удалось  дотянуться  до
кармана брюк и достать бумажку с адресом и телефоном, но  каким-то  звериным
чутьем я понял, что звонить сейчас нельзя: слишком быстро,  а  значит  может
вызвать подозрения. К тому же старику наверняка еще  стыдно,  и  мой  звонок
будет ему неприятен. Поэтому нужно ждать - ждать,  стиснув  зубы.  Неотрывно
следить за секундной  стрелкой,  молча  мерять  шагами  маленькую  комнатку.
Безучастно смотреть в окно, чувствуя, как каждая мышца напряжена до предела.
Отвернувшись от часов и считая секунды...
   Я вспомнил, что по древнему самурайскому кодексу  настоящий  воин  должен
уметь ждать - минуту, час, год, вечность, если  потребуется,  и  именно  это
умение отличает  его  от  искусного,  но  молодого  и  неопытного  бойца.  Я
откинулся на подушку и, закрыв глаза, попытался уснуть. Потом  открыл  их  и
уставился в потолок.  Потом  сжал  челюсти  так,  что  заныли  скулы.  Потом
посмотрел на  часы  -  прошло  семнадцать  минут.  Потом  резко  вскочил,  с
раздражением откинув одеяло. Потом, путаясь в ткани, оделся,  позавтракал  и
побежал в библиотеку.
   Я бежал со всей скоростью,  на  которую  был  способен.  Миновав  двор  и
выскочив на залитый солнцем асфальт, я отдышался, потом опять побежал. Кровь
стучала у меня в ушах грозным тамтамом, я задыхался, мои ступни  чувствовали
каждую дорожную трещинку, но я не мог остановиться. Какая-то неведомая  сила
гнала меня вперед, не давая  останавливаться  ни  на  секунду,  не  позволяя
перевести дыхание. И я бежал...
   У дверей библиотеки я наконец отдышался, потом тщательно обтер  футболкой
разгоряченное лицо, чувствуя как мягкая, уже слегка сырая  ткань  вбирает  в
себя капельки пота на моих скулах,  щеках,  носу.  Прикосновение  прохладной
ткани было успокаивающе приятно. Я  несколько  раз  с  наслаждением  вдохнул
горячий летний воздух, медленно выдыхая, прислушиваясь  к  утихающему  стуку
сердца. Я пришел в себя и, как показалось, взял себя в руки. Потом нырнул  в
осеннее, пропахшее старыми, пожелтевшими страницами нутро библиотеки.
   Что было в тот день я помню смутно и лишь напрягаясь и с  помощью  логики
выстраивая в ряд безумную мешанину лиц, цветов, страниц  и  улиц,  я  создаю
более или менее четкую картину, если,  конечно,  можно  назвать  мои  летние
ощущения хоть сколько нибудь четкими. Посещение библиотеки было  хоть  и  не
упомянуто мной, но предумотрено изначально.  Что  и  говорить,  несмотря  на
помутнение рассудка, соображал я тогда неплохо и  перед  тем,  как  написать
решающее первое письмо, я решил почитать книжек и статей  по  психологии.  О
существовании различных приемов, позволяющих вызвать у оппонента  доверие  и
даже любовь и незаметно воздействовать на его поступки,  я  знал  и  раньше.
Теперь я решил заняться ими всерьез.
   Настоящий сыщик никогда  не  боится  скучной  работы  с  бумагами,  и  те
несколько дней, которые нужно было выждать до визита к Дедушке,  я  работал,
как,  наверное,  не  работал  никогда.  Днем  искал  нужную   информацию   в
библиотеке,  ночью  в  Интернете.  Днем  я  белозубо  улыбался   молоденьким
библиотекаршам, которые, должно быть, считали меня особо прилежным учеником,
не желающим прекращать изучение науки даже летом. К вечеру у меня  рябило  в
глазах, и пальцы пахли древесной трухой. Шатаясь, я приходил  домой.  Увидев
разгневанную, хотя и начинающую уже привыкать,  маму,  бормотал,  что  "весь
день гулял, и нисколечки не  хотелось  кушать,  а  на  часы  не  смотрел,  и
опомнился, когда начало темнеть, и вообще, как быстро летит летнее  время!",
хотя желудок мой страдал от голода и от уличных чебуреков,  призванных  этот
голод утолить. Потом, превозмогая усталость,  с  огромной  скоростью  съедал
начинавший уже  остывать  ужин  и  нетерпеливо  ждал  ночи.  Когда  родители
укладывались спать, я включал  компьютер,  и  всю  ночь  рассматривал  самые
необычные  сайты,  время  от  времени  поражаясь  необузданной  фантазии  их
создателей, и в глубине души гордясь тем, что своей безумной идеей сумел  их
перещеголять. Считывал с экрана  целые  тома,  писал  их  авторам  и  иногда
получал  от  них  ответные  письма  с  информацией.  Все  той  же   странной
информацией, призванной помочь мне убедить далекого садиста и  извращенца  в
моей к нему искренней любви. Засыпал под утро, часа в  четыре,  иногда  -  в
пять. Глубокий, мертвый сон занимал три-четыре часа.  Потом  все  начиналось
заново. Так продолжалось дня три. Может быть, неделю. Может  -  полторы.  Не
помню. Затянутый в  летний  круговорот,  чувствующий  необычайный  охотничий
азарт, я потерял счет времени, забыл о Старике. Но  однажды  ночью,  точнее,
под утро, он приснился мне - это был мой первый сон,  с  тех  пор,  как  все
началось. Он был в белом халате, или мантии, или, может быть, в  саване.  Он
что-то хотел сказать мне. Может и сказал, хотя, скорее всего,  молчал.  Нет,
он, все-таки что-то говорил, но я не запомнил, что именно - по-моему, я  его
просто не понял. Потом я  позвал  его,  но  он  заплакал,  попятился,  начал
уменьшаться,  и,  в  конце  концов,  исчез,  будто  бы  затянутый   молочным
водоворотом. От удивления я широко открыл глаза  и  проснулся.  Потом  резко
вскочил и направился в ванную.
   Я шел к нему, понимая, что единственной  зацепкой  следствия,  если  оно,
конечно, будет, должен стать адрес Старика. Они придут  к  нему,  ничего  не
понимающему  и  удивленному  до  глубины  души.  Может  быть   даже,   после
многодневных усилий добьются от него и от вездесущих  соседок  с  лавочки  у
подъезда, более или менее точных описаний  мальчика,  приходившего