к  нему.
Старик знает мое имя - расчувствовавшись в машине, я назвался; у  них  будет
мой почерк. Если постараться и походить по школам, то вполне возможно  найти
мальчика пятнадцати-шестнадцати лет, по имени Семен, и посмотреть хранящиеся
в школе тетрадки на предмет сходства подчерка. Имя достаточно  редкое,  а  я
учусь в центральной школе города, с которой наверняка начнутся  поиски,  так
что вычислить меня вполне реально. И я никогда не взялся бы за это дело,  не
будь уверен в том,  что  начальство  тюрьмы  вздохнет  облегченно,  узнав  о
кончине важного заключенного, и спишет  все  на  несчастный  случай  или  на
что-нибудь еще в этом роде. И даже если информация выйдет за пределы тюрьмы,
и органы будут вынуждены возбудить уголовное дело, то милиционеры тоже люди.
И люди весьма занятые. Поэтому проводить крупномасштабных операций по поимке
особо  опасного  неизвестно  кого,  убившего   кровавую   сволочь,   которую
ненавидели все, никто не будет. В этом я не сомневался ни секунды.
   Я тихонько, на цыпочках, прокрался в прихожую; убедившись в том, что меня
никто не видит, крикнул: Мам,  я  пошел  гулять,  когда  буду  не  знаю!  и,
воспользовавшись паузой, которую мама не могла  заполнить  любимым  вопросом
Когда вернешься?, громко хлопнул входной дверью.
   Аккуратно прикрыв за собой потрескавшуюся,  с  шуршанием  цеплявшуюся  за
каждый камешек, подъездную дверь, я, против обыкновения, не бросился  бежать
изо всех ног, гонимый непонятным страхом упустить что-то. Я шел медленно  и,
как мне казалось, плавно. Душу мою  переполняло  ощущение  чего-то  важного,
неотвратимого, я даже чувствовал легкий страх перед ним.  От  страха  смутно
покалывало в пояснице, отдельные мурашки взбирались вверх  по  позвоночнику,
но они были приятны, ибо казались попутным ветром; они бодрили  и  в  то  же
время   ласкали.   Я   восторженно   дышал,   любуясь   солнечными   лучами,
пронизывавшими  кроны  деревьев,  и  рассекавшими  патриархальную  тень.   Я
наслаждался пышными облаками, тяжело нависавшими надо мной.  В  голове  моей
пронеслось, что их ничто не держит там, на небесах, и, значит, любое из  них
может сорваться в  любой  момент,  и  что  тогда  оно  непременно  поглотит,
раздавит меня, и что не может быть смерти прекраснее. И она  будет  особенно
сладка, если к тому времени я избавлю этот  прекрасный  мир  от  кровавой  и
гнусной сволочи из тюрьмы на Севере...
   В моей жизни появилась цель и я шагал, мечтая  и  четко  чеканя  шаг,  ей
навстречу.
   Навстречу собственной смерти.
   До дедушкиной улицы я добрался без эксцессов. Примерно за квартал до  его
дома перешел на другую сторону, с тем  чтобы  на  месте  осмотреться  и,  по
возможности, остаться незамеченным, или, по  крайней  мере,  замеченным  как
можно меньшим числом людей. Впрочем,  эта  мера  предосторожности  оказалась
вполне излишней: подъезд желтовато-облупившейся хрущевки-пятиэтажки  выходил
прямо на тихую,  сонную  и  безобидную  на  вид  улочку.  Дорога  (наверное,
проезжая часть, но машин не наблюдалось), узенький  тротуарчик,  садик  чуть
пошире, но неожиданно густой, с просеками - дорожками  к  подъездам.  Штамп,
конечно, но я же не виноват,  что  именно  у  моего  подъезда  на  крохотной
лавочке плотно сидели две бабушки и один дедушка - к  счастью,  не  тот.  Не
верите - спросите у них сами! Хотя адреса я вам все равно никогда не скажу -
хоть ешьте меня, хоть режьте. Да и Дедушки давно уже нет...
   Дедушка жил на четвертом этаже - эту удачу я воспринял уже  как  должное.
Почему удачу? Да потому, что если я на время предстоящей милой  переписки  с
Волковым превращусь в верного тимуровца: буду ухаживать за Дедушкой,  ходить
по магазинам, убирать, то лишь для того, чтобы получить доступ  к  почтовому
ящику. А так как ходить Дедушке тяжело - по крайней мере так мне  показалось
тогда, у такси, то чем выше он живет, тем ниже вероятность того, что в  один
прекрасный день ему надоест ждать доброго мальчика, и он решит спуститься за
газеткой самостоятельно.  И,  как  вы  думаете,  что  произойдет,  когда  он
обнаружит в своем старом верном почтовом ящике, покрытом синей  облупившейся
краской с красными цифрами 1 и 7 на пупке, письмецо с пометкой  ...  колония
строгого  режима  в  левом  верхнем  углу?  Что  произойдет,  а?!  Простите,
отвлекся.
   Итак, Дедушка жил на четвертом этаже. На  лестничной  площадке  было  две
двери, удивительно похожих друг на  друга.  Я  прислонился  к  стене,  чтобы
отдышаться - из-за  жары  мне  казалось,  что  я  только  что  пробежал  три
километра - любимую дистанцию нашего физрукана  отлично,  и  что  сейчас  он
скажет мне: Молодец, Сема. Но ты ж знаешь, я в тебе никогда не  сомневался..
Знаю, Петр Иванович, - отвечу я,  и  в  ту  же  секунду  окажусь  на  старте
первенства района, а может быть и города. Я нахожу глазами на трибуне наших:
девчонки держат плакат Вперед, Семен!!!, улыбаются и машут мне руками.  Петр
Иванович сосредоточен, но я вижу, что  он  не  сомневается  в  моей  победе.
Молодец, - шепчет он в усы, но я слышу его  слова  необыкновенно  отчетливо,
как будто весь стадион только их и скандирует. Молодец, молодец!..
   звучит у меня в ушах.
   Я открыл глаза, и первой моей мыслью было то, что три километра я никогда
больше, чем на тройку не бегал, как впрочем  и  любую  другую  дистанцию.  С
физкультурой  вообще  были  одни  проблемы,  и  лишь  настоятельная  просьба
директора не портить Семену аттестат принесла мне пятерку, попутно  доставив
принципиальному физруку море удовольствия. Но всем было на него наплевать.
   Итак, на лестничной площадке было две двери. Я поймал себя на мысли,  что
до сих пор не знаю, какая из них Дедушкина - не успел  посмотреть.  Ну  что,
поможет мне Судьба на этот раз?
   Не раздумывая ни секунды, я шагнул к одной  из  квартир  и,  стараясь  не
поднимать глаз на номер сверху, позвонил. В принципе, в правильности  своего
выбора я был уверен на сто один  процент,  но  было  страшновато.  Кто?!,  -
раздался из-за двери глухой, но знакомый голос. Так,  пока  все  хорошо.  Не
зная, как представиться, я встал точно перед глазком, но, вспомнив  про  то,
что видел он меня в темноте,  а  потому  может  и  не  узнать,  решил  взять
голосом. "Фрол Власыч, - крикнул я, - это я, Семен, из маршрутки,  помните?.
Потом Дедушка вспоминал. Вспоминал долго, и я  испугался,  что  все  ж  таки
ошибся.  Но  нет.  Щелкнул  замок,  потом   зазвенела   цепочка,   и   дверь
приоткрылась. Дедушка выглянул, подслеповато щурясь, уставился на нежданного
посетителя, и в следующую же секунду я понял, что он узнал меня. Несмотря на
то, что на площадке было темно, я заметил, что он  растерян,  смущен,  готов
сквозь пол провалиться, не знает зачем я пришел. Он даже дернулся, насколько
я понял, за деньгами, но я легонько придержал его за плечо, и,  вдохнув  как
можно больше воздуха затараторил, но вспомнил, что старики плохо  слышат,  и
резко сбросил темп, стараясь говорить максимально разборчиво.
   Фрол Власыч, вы не удивляйтесь. Просто тогда, в машине, вы  сказали,  что
живете один, и я подумал, что вот было бы неплохо навестить  вас,  ну  я  не
знаю, помочь может быть, по хозяйству, в магазин сходить, почту  принести  и
все такое. Вы не бойтесь, я просто люблю  помогать  людям,  ну  знаете,  как
Тимур и его команда, вы только не отказывайтесь, мне будет приятно,  ну  что
вы, ну не надо, не плачьте, все хорошо. Фрол Власыч, вы только  скажите,  вы
согласны? Не отказывайтесь, пожалуйста. Это очень важно для  меня.  Ну  вот,
можно зайти? Как дверь закрывается? Хорошо.
   Старческие слезы высыхают быстро. Черты Дедушкиного лица разгладились,  и
я наконец смог разглядеть его. Нет, описывать я его не  буду  -  по  той  же
причине, по которой не называю по имени. Стоит мне вспомнить его лицо,  и  я
уже больше не смогу сказать ни слова - от стыда, от  боли.  Уж  лучше  пусть
будет Дедушкой - маленьким, незаметным, с  обширной  лысиной  в  белоснежном
седом обрамлении. Впрочем он и был таким - маленьким, незаметным,  на  улице
встретишь - не обернешься.  Только  глаза  у  него  были  странные  -  будто
когда-то он увидел что-то настолько страшное, что оно отпечаталось у него  в
зрачках, как на фотопластинке, осталось на них тонкой пленкой ужаса,  и  что
бы Дедушка ни делал: болтал со мной, смотрел  в  окно,  клевал  носом  перед
телевизором, плакал, бельмо это оставалось неизменным. Я хотел было спросить
о его происхождении, но побоялся.
   В тот день я просидел у Дедушки  часа  полтора.  Он  заварил  чаю,  и  мы
обменивались биографиями на крохотной  кухоньке.  Сначала  я  рассказывал  о
школе, о родителях, о друзьях,  об  увлечениях.  Рассказывал  искренне,  без
единого слова лжи, но, естественно, ни словом не обмолвился о  той  безумной
идее, которая привела меня к нему - а значит, не сказал почти ничего. Он,  в
свою очередь, поведал о Войне, об инженерстве на каком-то  оборонном  заводе
на Урале. О том, как вышел на пенсию, и вернулся на родину. О том,  что  все
друзья остались в номерном городке, и вот уже семь лет, после  смерти  жены,
он совершенно один. Он не рассказал лишь, откуда взялось бельмо - а  значит,
мы были квиты.
   Я ушел, пообещав, что приду на следующий день, к десяти.
   Хотелось бы закончить свой рассказ о том дне на  этом,  но...  По  дороге
домой я встретил  небольшую  компанию  -  три  парочки:  модные  накрашенные
девочки, накачанные мальчики  с  аккуратно  выбритыми  височками.  Я  поймал
насмешливый взгляд одной из дам, и на секунду устыдился своей мятой рубашки,
своих сутулости и лохматых волос. Но тут же взял себя в руки и зло подумал:"
Ну ничего, сучки, вы думаете ваши парни крутые, а я так, лошок.  Только  кто
из ваших придурков может  замочить  маньяка,  кровавого,  жестокого,  злого,
замочить, пожертвовав собой: каникулами, спокойным сном и чистой совестью? А
я смог...". В голову полезли всякие неправильные мысли, вроде  "А  кто  тебя
просил?" и "Стоит ли оно того?". "Стоит!, - я с трудом сдержался,  чтобы  не
заорать это на всю улицу. Заскрипев зубами,  я  обернулся.  Один  из  парней
обнял свою подружку за талию, я почувствовал, как она прильнула к нему. И...
Стыдно, конечно, но если уж пообещал рассказывать правду, только  правду,  и
ничего кроме правды... Помните, в американских фильмах  они  всегда  говорят
так в суде... В общем, я понял, как дико, безумно завидую тому  парню.  Нет,
девчонка у него некрасивая, на улице я даже не обратил бы на  нее  внимания.
Но понимаете... Никаких проблем, лето, тепло, рядом подружка, которая  любит
тебя, идешь себе на дискотеку и нет тебе дела  до  какого-то  маньяка  и  до
страдальца, решившего его убить. Ты о них не знаешь, знать не хочешь, а если
услышишь, то забудешь на следующий день. Правда?
   Я долго стоял так, без единого движения, и  смотрел  им  вслед.  Они  как
назло шли прямо по длинной пустой улице, и я смотрел, не  отрывая  глаз,  не
отвлекаясь ни на секунду,  пока  они  не  нырнули  за  асфальтовую  черточку
горизонта. Я ждал, чтобы хоть один из них повернулся, хотя  бы  на  секунду,
пусть для того, чтобы посмеяться надо мной - лишь бы  повернулись,  лишь  бы
мой страдальчечкий вид хоть чуть-чуть задел их...Не обернулись. Им  было  на
меня наплевать.
   Ночью я, немного  успокоившись,  сел  писать  письмо.  Я  понимал,  такая
нагрузка в один день могла выбить из колеи и просто  напросто  сказаться  на
качестве текста, в то время как он должен был быть ювелирным, выверенным  до
запятой и до порядка слов в предложениях - но удержаться не мог.  Все  имело
значение, и я писал ночь напролет, предварительно выпив тайком от  родителей
две чашки крепкого горького кофе без сахара -  мне  казалось,  что  так  оно
лучше подействует, и я мужественно терпел. Я отчаянно  зачеркивал,  продирая
черновики до дыр, и жмурясь, и покрываясь холодным потом при каждом шорохе -
стоило кому-нибудь из родителей проснуться, и было страшно представить,  чем
бы это все закончилось: как для меня, так и для Дедушки - я  уже  чувствовал
себя ответственным за него. Но, к сожалению, все обошлось. Начинало светать,
когда я, усталый, измученный, мокрый от  пота,  но  довольный  собой,  встал
из-за стола. Передо мной лежал готовый черновик:  грязный,  истерзанный,  но
призванный послужить великому делу - так я подумал тогда. Я подошел к  окну,
выглянул и отпрянул: небо было желтым, как  латунь;  его  еще  не  закоптило
дымом. За крышами
   фабрики оно светилось особенно сильно. Вот-вот должно было взойти солнце.
Я
   посмотрел на часы -- еще не было пяти. Город просыпался, слышалось  пение
птиц, стены домов с бледными окнами казались  заспанными,  но  отдохнувшими.
Дальние  поселковые  районы  еще   дремали   в   сиреневой   неге,   которая
улетучивалась на глазах, оставляя дома сонными, блеклыми, но в то  же  время
удивительно живыми. Прохладный ветерок нашел таки невидимую щель  в  наглухо
закрытом окне и теперь щекотал меня и  заставлял  мокрую  спину  покрываться
мурашками и как будто подгонял их. Мне казалось, что он смеется надо мной  и
что сама Природа смотрит на меня с укоризной,  но  в  то  же  время  ласково
улыбаясь, и в этой улыбке есть все: и нежность, и удивление, и  безграничная
любовь к  неловкому,  глупому  еще  ребенку,  задумавшему  шалость,  которая
никогда не придет в голову умному взрослому, и теперь с  такой  трогательной
серьезностью пытающемуся исполнить задуманное. А может, ну его? Может забыть
о маньяке и все лето посвятить заботам о  дедушке  -  искренне,  без  всякой
задней мысли? Неужели это менее важно, чем убийство того изувера?, - вопросы
сыпались один за другим, и я почувствовал, что на секунду что-то  дернулось,
что-то засомневалось во мне - но ответ был известен заранее. Слабак! - резко
бросил я, и этот щелчок разрушил сомнение. Я отшатнулся от окна  и  поплелся
на кухню. Электронные часы мигали четыре семнадцатых. На кухне  было  душно,
но я задернул шторы. Я прислонился  к  столу,  прислушиваясь  когда  закипит
чайник и заметил таракана. Он бесшумно  скользил  по  глянцевой  поверхности
холодильника. Я подошел и наклонился, чтобы получше рассмотреть его. Он  был
средней длины, с рыжеватыми волосками на пружинистых задних лапках.  Заметив
меня, он занервничал, и оценив, что расстояние  до  ближайшей  щели  слишком
велико, остановился.  Его  блестящую  волнистую  коричневую  спину  уверенно
рассекала черная полоса. Мне показалось, что крохотные блестящие шарики глаз
изучают меня, пытаются проникнуть в душу... Нервы таракана, если они у  него
были, не выдержали, и он побежал. В его движениях не было прежней плавности,
лапки мелькали беспорядочно, но быстро, с единственной целью уцелеть, выжить
во что бы то ни стало. Не получилось. Я резко ударил его  кулаком  и  скорее
почувствовал  чем  услышал  легкий  хруст.  Я  с  сожалением  посмотрел   на
коричневое пятнышко на руке, к которому прилипла лапка, лапка,  которая  еще
пару секунд назад была частью единого целого - простого,  но  в  тоже  время
безгранично сложного  организма,  и  так  отчаянно  пыталась  этот  организм
спасти... Куда же подевалась  моя  обычная  брезгливость?,  -  с  удивлением
подумал я, и в ту же секунду брезгливость проснулась. Я бросился в ванную, и
долго, отчаянно  тер  руки  куском  мыла,  пытаясь  избавиться  от  останков
таракана, а потом от чернильных отпечатков - улик, оставшихся от моей ночной
работы. Потом я закутался в одеяло и отключился, а когда проснулся наступило
утро, и мама уже смыла с холодильника светло-коричневый след.
   В то утро я опять бежал изо всех  сил.  Нет,  страха  больше  не  было  -
напротив, я чувствовал себя сильным и уверенным, в моих движениях  появились
легкость и упругость. Но мне еще надо было заскочить на почту, а  опаздывать
к Дедушке в первый же день не хотелось. И не пришлось.
   Воздух еще не нагрелся, машины еще не наполнили  его  дорожной  пылью,  и
бежалось легко. Я заскочил на почту и без малейших колебаний бросил  конверт
в темную щель старого деревянного ящика с полустершимися белыми  буквами.  В
зале было просторно и тихо и свежо, и я  радостно  вдохнул  свежий,  немного
пахнущий чистой бумагой, воздух. Потом легко оттолкнул  массивную  дверь,  и
помчался к Дедушке. Кстати, знаете, как я назвался в письме?!!! Игорь Г-в. Я
вспомнил, что так звали двенадцатилетнего мальчика, которому Волков  сначала
перебил все пальцы, наслаждаясь криками, которых  никто  не  мог  слышать  в
холодном и темном осеннем лесу, потом отрезал нос. Потом  долго  бил  ножом.
Потом отрезал голову и  закопал  ее  отдельно  от  истерзаного  тела.  Потом
вернулся домой и нарисовал красной шариковой ручкой  в  школьной  тетради  в
клетку очередной гробик. Одиннадцатый.
   Почему я так поступил? Не знаю. Может, чтобы  сделать  смертельную  игру,
которую затеял, более опасной и интересной, чтобы поиграть с  садистом,  как
кошка с мышкой, а потом так же убить - без малейшего сожаления. Может, чтобы
дать Волкову шанс, ведь даже такой бешеный зверь имеет  право  на  жизнь.  А
может, подсознательно хотел дать шанс самому себе...  Как  бы  то  ни  было,
через пару дней, я вспомнил, что "по понятным причинам имена и фамилии жертв
изменены". Именно так было написано в начале той програмы. Мой жест  потерял
смысл, он был символичен - но не более того.
   Последующие дни были похожи друг на друга как соседние кадры  кинопленки.
Отличия есть, но найти их практически невозможно, и лишь  потом,  просмотрев
весь отрывок, вы можете увидеть некоторую динамику в  развитии  действия.  Я
приходил утром, выслушивал все мысли и симптомы, посетившие  Дедушку  за  те
пятнадцать  часов,  что  прошли  со  времени  моего  ухода.   Толковал   их,
рекомендовал сходить к врачу, на что  Дедушка  привычно  отмахивался  правой
рукой, слегка согнутой в локте, с расслабленной кистью, морщась при  этом  и
поворачиваясь градусов на восемьдесят, не больше. Потом его  голова  и  рука
возвращались в  нормальное  положение,  я  брал  авоську,  а  он  давал  мне
маленький, потертый,  жутко  неудобный  кошелечек,  где,  помимо  нескольких
мятых, скомканных немыслимым  образом  (ибо  только  так  они  помещались  в
кошелек) купюр, и грозно и весело  звенящей  в  отдельном  кармашке  мелочи,
лежала  многократно  сложенная,  умело  измусоленная  бумажка   со   списком
необходимых продуктов и предметов личной гигиены с указанной  "рекомендуемой
ценой", как говорят в рекламе. На цену эту я  посмотрел  всего  пару  раз  -
этого хватило, чтобы понять, что Дедушка привык покупать все самое  дешевое,
и следовательно, самое низкокачественное. С этим пора  было  завязывать.  Я,
как опытная домохозяйка, торговался, придирчиво вертел в руках и  осматривал
каждую картофелину, каждую банку сметаны, но покупал самое лучшее, или почти
самое лучшее. Разницу добавлял из собственных сбережений, которые все  равно
некуда было девать. Потом возвращался, аккуратно высыпал на кухонный стол  с
выцветшей скатертью гору мелочи - сдачу и хвастался, что  сумел  выторговать
или найти такие баклажаны (морковь, капусту, молоко, яблоки) по ТАКОЙ  цене.
Дедушка неизменно искренне восхищался и иногда даже хлопал в ладоши. Хороший
он был...Искренний. Иногда я думал,  что  все  радость,  веселье,  любовь  к
людям, жажда жизни - все самое хорошее, что скопилось  в  нем  за  семь  лет
одиночества, все что лежало невостребованным на дальних полках  его  души  в
тишине и паутине; все это  выплеснулось  сейчас,  прорвалось  наружу  мощным
потоком и сказывалось не только на отношениях со  мной  и  с  офигевшими  от
такой перемены соседями, но и на отношении к самой жизни - все радовало его:
политики, которые внезапно забыли о шкурных  интересах,  и  стали  истинными
патриотами и верными сынами Отчизны, футболисты,  которым  больше  не  нужно
было вырывать ноги и отправлять копать картошку - они  начали  стараться,  и
успехи, как выяснилось, были не за горами.