Сосед  Федор,  хоть  и  пил,  не
просыхая, оказался душевным мужиком, и теперь по утрам они  переговаривались
с соседних балконов - о чем, не знаю. Жена собеседника, бывшая стерва Любка,
тоже  оказалась  бабой,  в  общем-то,  неплохой.   Дедушка   долго   пытался
познакомить меня с этими неожиданно замечательными людьми, но  тем  пришлось
довольствоваться его рассказами. Впрочем,  рассказчик  Дедушка  неплохой.  Я
совершенно искренне заслушивался его военными историями, даже когда  слушать
приходилось  в  третий  или  в  четвертый  раз.  Рассказывал  он  живо,   но
добросовестно,  азартно,   но   обстоятельно,   делая   необходимые,   порой
длительные, паузы, позволяя прочувствовать  слушателю,  то  есть  мне,  весь
трагизм  и  величие  ситуации.  Он  доставал  из  огромных,   бархатных,   с
памятниками на обложке, альбомов фотографии; из обширной коробки новогоднего
подарочного набора шоколадных конфет 1977 года  выпуска  -  карты,  планы  и
чертежи боев, в которых  принимал  участие;  из  пластмассовой  коробочки  с
треснувшей крышкой - завернутые в цветастые тряпочки много лет назад  ордена
и медали - в основном, юбилейные, хотя была пара боевых...
   Идиллия продолжалась ровно две недели и три дня -  за  это  время  я  уже
привык  отпирать  скрипучий,  темно-синий  ящик  ради   прессы   -   местная
ветеранская организация выписывала для Дедушки тоненькую областную газетенку
(что, впрочем, ничуть не мешало ему изучать  ее  часами,  время  от  времени
поправляя тяжелые,  перевязанные  бежевой  изолентой  очки,  выделяя  статьи
красным, синим и зеленым карандашами, и вырезая их,  чтобы  потом  поместить
под  стекло  на  письменном  столе  -  и  любоваться...).  Иногда  приходили
квитанции - их я оставлял на тумбочке в прихожей,  чтобы  оплатить  по  пути
домой; и рекламные проспекты - я рассовывал их по карманам  и  выбрасывал  в
мусорные баки на выходе со двора - для этого,  правда,  приходилось  огибать
дом, подъезды которого, как я уже сказал, выходили на улицу. Дедушка, хоть и
любил теперь весь свет, иногда психовал, увидев особенно  красочную  рекламу
какой-нибудь ультрадорогой стоматологической поликлиники -  от  нее  у  него
начинали болеть зубы. Никакой более  опасной  почты  мы  не  получали  и  не
ожидали. У меня вообще было какое-то странное, непривычное  состояние.  Если
бы днем, часа в три, в четыре кто-нибудь сказал мне, что я  собираюсь  убить
людоеда в далекой северной тюрьме, я бы... Наверно, я  бы  просто  удивился.
Удивился искренне, ибо дневные  хлопоты  не  оставляли  подобным  мыслям  ни
малейшего шанса. Я был занят, скука  уехала  путешествовать,  в  моей  жизни
появилась цель, и  я  просто  жил.  Наслаждался  воздухом,  жарой,  ливнями,
Дедушкиными политическими и подъездными новостями. Совсем так, как мечтал  в
день экзамена... Я заметил, что библиотекарь  нашей  памяти  всегда  убирает
неприятные мысли и воспоминания, даже самые новые, на дальние ветхие  полки,
иногда - на чердак, и получить их бывает куда сложнее, чем  мысли  легкие  и
приятные. А мысли об убийстве всегда были неприятны мне, я всегда расценивал
их, как свой долг, пусть тяжелый, но нужный и важный. И тогда, сделав все от
меня зависящее, я с удовольствием сдал это дело в архив, и с каждым  днем  в
глубине души моей крепла надежда, что оно так и останется  невостребованным.
Что  мешало  мне  уничтожить  его  окончательно?  Короткие,  но   казавшиеся
бесконечными летние ночи. Я не мог уснуть часами, бессоница катала  меня  по
кровати, как мама катает скалку по упругой поверхности теста. Она заставляла
меня шататься по пустой, непривычно гулкой ночной квартире, одиноко пить чай
на кухне, читать старые детские книжки. Думать об убийстве. Ночью эти  мысли
были сильнее меня, и я подолгу строил планы, просчитывал различные  варианты
развития событий, мысленно проговаривал  второе  и  третье  письма  Волкову,
стараясь предугадать его ответ. Он будет положительным -  иначе,  заподозрив
что-нибудь,  Волков  просто  порвет  письмо,  а,  скорее  всего,  уберет   в
коробочку. Потом  будет  аккуратно  доставать  его,  подолгу  рассматривать,
обнюхивать - совсем как дикий зверь. Будет мечтать, как разорвет мои ноздри,
как вспорет мне живот... От этих мыслей я покрывался холодным липким  потом,
но не думать  не  мог.  Была  в  его  бессмысленной,  изуверской  жестокости
какая-то непреодолимая притягательность, а в тяжелой  психической  патологии
маньяка - смутная манящая сила. Я чувствовал  ее  и  раньше:  когда  смотрел
документалку, с которой началось мое знакомство с Волковым, "Молчание ягнят"
и несколько других хороших триллеров. Но тогда ощущения были намного  слабее
- сейчас же все происходило со мной и наяву - и страх и  азарт  захлестывали
меня. Иногда я думал, что стал наркоманом и жить не могу без адреналина -  и
именно в этом причина моего стремления к  страху.  Это  была  лишь  одна  из
многих версий, теребивших мой рассудок по ночам. Утром  я  не  помнил  почти
ничего, но когда темнело, когда затихала спальня родителей, когда  на  часах
оставалось только три цифры, а истерзанная простыня  становилась  мокрой  от
пота, - тогда  я  опять  шел  на  кухню  и  набирал  полный  чайник  воды...
Подозреваю, что мысль моя просто бежала по кругу, и каждую ночь я  думал  об
одном и том же, делая одни и те же выводы, - но именно  это  делало  ее  бег
бесконечным, вопреки надеждам. Да, все могло закончиться в  конце  июня,  не
будь тех бессонных ночей. Но они были - ведь спокойно  спит  лишь  тот,  чья
совесть чиста. Была ли чиста моя совесть - не знаю. Она просто молчала...
   Идиллия продолжалась ровно две недели и три дня. Восемнадцатое утро  было
тихим, светлым и грустным. Таким я его помню. Хочется сказать, что собирался
дождь, - но весь день было сухо. Природа не захотела оплакивать ни  Волкова,
ни меня. Без пяти десять я, как обычно, зашел в Дедушкин подъезд,  аккуратно
придержав тяжелую дверь, норовившую хлопнуть за моей спиной. На первом этаже
было сыро, я зябко поежился  и  легко  взбежал  по  лестнице.  Потом  нехотя
вернулся к ящику. Газет в тот день не намечалось - их и не было.  Сначала  в
усталой тишине подъезда слышен был скрежет ключика в  замке,  потом  -  лязг
дверцы, упавшей на соседний ящик от неожиданности. И в этом шуме - тревожный
шорох конверта, слетевшего на  пол.  Я  медленно  поднял  крышку  и  щелкнул
замком, потом, с трудом нагнувшись, сумел рассмотреть на  конверте  пометку.
Красная печать, букв которой я так и не разобрал. Под ней  надпись,  которая
сразу бросилась мне в глаза. "Волкову Ч. А.". Я не удивился -  ведь  я  ждал
этого письма. Я опустился на тяжелый, холодный пол. Я  уселся  под  ящиками,
прислонившись к стене. Дрожащими пальцами разорвал конверт. В голове стучали
мысли,  что  сейчас  читать  нельзя,  что  обитатели  этажа,   встревоженные
грохотом, могут сейчас следить за мной через дверные глазки, но еще с минуту
я сидел так, в ступоре, фиксируя в сознании слова, но  отказываясь  понимать
их. Я дал себе слово отказаться от этой затеи, забыть о ней...
   Трус! Слабак!
   Нет! Я не трус, не слабак! Я куда сильнее, чем всем  вам  кажется,  я  не
отступлю, я этого Волкова зубами порву, если понадобится! Я должен  очистить
мир от этой нечисти!
   Ценой собственной жизни?
   Да!
   Ценой Дедушкиной жизни?
   Я не ответил. Я бежал вверх по лестнице,  с  тяжелым  сердцем  и  легким,
прозрачным рассудком. Я был отважен и  горд  собой.  Я  сделал  пять  шагов,
трясясь от страха и от сомнений. Хватит! Я больше не буду  считать  шаги.  Я
буду делать их - один за другим. Я буду бежать!
   Если бы я тогда знал, что подстерегает меня на финише...
   Сомнения исчезли, настал черед активных действий. Через  два  дня  старые
друзья пригласили нас в  свой  загородный  дом,  однако  я  отказался  ехать
наотрез, чем немало удивил родителей. Папа пытался  было  настаивать,  но  я
заявил, что после тяжелого учебного года и  пятерочного  табеля  имею  право
отдыхать как хочу, и если я хочу  провести  эти  дни  за  компьютером  перед
телевизором в душном загазованном городе,  то  так  оно  и  будет.  Родители
удивились еще раз и уехали. У меня было несколько дней, и прожить  их  нужно
было так, чтобы Волкову было мучительно больно за... Ну вы знаете, за что.
   Итак, яд. Химию я никогда  не  любил,  разбираюсь  в  ней  плохо,  о  чем
нисколько не жалею. Но в тот момент, знание ее было  необходимо.  Где  найти
информацию? Мой нормальный сверстник спросит у друзей. Но  у  меня  не  было
друзей, которым я мог бы ответить на встречный  вопрос:  А  зачем  тебе  это
надо?. Я мог бы пойти в библиотеку,  но  провести  там  несколько  дней  без
гарантии успеха было бы глупо, к тому же Дедушка мог начать  волноваться.  И
тут меня осенила мысль: дерзкая  и  блестящая,  как  мне  показалось  тогда.
Школа.
   Я рано лег спать, поставив будильник на восемь часов утра, и на следующий
день побежал туда, где не рассчитывал  появляться  до  первого  сентября.  Я
аккуратно приоткрыл тяжелую  металлическую  дверь,  проскользнул  внутрь,  и
придержал, не давая хлопнуть и известить  всю  школу  о  моем  появлении.  Я
незаметно прокрался  мимо  старенького  дежурного  и,  миновав  шесть  тихих
лестничных пролетов, поднялся  на  четвертый  этаж,  где  находился  кабинет
химии. Я постучал в дверь.
   В школе три учителя  химии:  меня  устраивали  двое.  Мария  Владимировна
молода - ей нет еще и тридцати, но до школы она работала в  судмедэкспертизе
и однажды целый урок рассказывала мне про разные  забавные  случаи,  имевшие
место  в  те  два  года,  когда  она  проводила  вскрытия  и  варила  головы
покойников. У нее есть знания и она не стесняется делиться ими с учениками -
но по законам этики я должен был  сначала  обратиться  к  своему  учителю  -
впрочем, несмотря на отсуствие опыта работы с мертвецами,  Анна  Николаевна,
надо полагать, тоже могла рассказать немало интересного - по  причине  общей
странности. Еще бы: ведет здоровый образ жизни, бегает по  утрам,  в  зимние
воскресенья ходит на лыжах и однажды два урока развлекала нас  рассказами  о
вреде алкоголя - не  знала,  бедная,  что  из  тридцати  сидящих  перед  ней
десятиклассников по меньшей мере четырнадцать напивались до потери  сознания
и еще человек десять пили, но устояли на ногах. В классе ее ненавидят, но  я
успешно изображаю искренний интерес к ее предмету, я вежлив - и поэтому меня
она любит - впрочем, вполне взаимно.
   Я заглянул в класс и увидел  Анну  Николаевну,  сидевшую  за  учительским
столом с выражением смертной скуки на лице и, видимо,  заполнявшую  какую-то
отчетность. Она подняла голову, убрала с лица прядь  длинных  светло-желтых,
крашеных волос, и, несмотря на сильные плюсовые очки, заметила  меня.  Сема,
это ты? Заходи. Зачем пришел?, -  последний  вопрос  был  задан  с  показной
строгостью, но я не сомневался, что она рада меня видеть. Все шло по плану и
я затараторил заранее приготовленный текст.
   - Да вот, Ан-Николаевна, скучно. (со смущенной улыбкой) Даже,  знаете,  в
школу хочется. Вот что мы будем проходить в следующем году?
   - Сема, ты что заболел?, - спросила шутливо, но ей было приятно.
   - Да нет, Ан-Николаевна, честное слово. (опять смущенно) И, знаете, я тут
со скуки решил рассказик написать. Детективный...
   ( Анна Николаевна смотрела с интересом - я ее явно заинтриговал)
   - И, знаете, там главного злодея должны отравить. Причем отравить, послав
ему яд по почте. Так, чтобы  он  съел,  ничего  не  заподозрив.  И  умер.  В
мучениях...
   (Глаза ее загорелись)
   - Знаешь Сема, я ведь и сама кое-что пишу...( Тут  уж  настал  мой  черед
удивляться).
   Пойдем-ка в подсобку, - сказала она, слегка  пригнув  голову  и  тревожно
оглянувшись, хотя подслушивать нас в пустой школе было некому.
   - Так тебе нужен яд?, - спросила она,  когда  мы  уселись  на  маленьких,
покрытых темными пятнами стульчиках.
   - Да, - честно ответил я, немного подавленный нависавшими со всех  сторон
ветхими шкафами с химикатами - шкафами, в дальних углах которых  серебрилась
могучая паутина.
   - Ну слушай. Есть разные экзотические яды: кураре...
   - Нет, Анна Николаевна, нужен бытовой яд - яд,  который  мог  бы  достать
подросток вроде меня. И чтобы он не выглядел как яд.
   (Наверное, я был слишком возбужден, когда выпалил всю эту тираду, так как
во взгляде ее
   мелькнуло подозрение. Мелькнуло и тут же погасло)
   - Тогда попробуй крысиный яд. Бьет наверняка и купить легко.
   - Но ведь он пахнет, - произнес я не очень уверенно.
   - Да, пожалуй ты прав, - согласилась она. -  Тогда  грибы,  -  предложила
она.
   (А ведь неплохая идея, - промелькнуло у меня в голове, - но нет. Я в  них
не разбираюсь, зато в газетах каждый  год  пишут  о  десятках  отравившихся.
Любой человек знает насколько опасны ядовитые грибы, и как  трудно  отличить
их от съедобных. Волков в жизни к ним не прикоснется...)
   - Нет, Анна Николаевна, грибы не подходят, - сказал я, немного подумав, -
не сезон.
   - Ну тебе просто не угодишь, - воскликнула она с показным раздражением  -
но я видел, что ей и самой хотелось продолжить такой приятный и поучительный
разговор.  И  тут  же,  не  делая  паузы,  продолжила  тоном,  каким  обычно
рассказывают увлекательные приключенческие истории. Сема, а ты  когда-нибудь
слышал о бутулизме?
   - По-моему, что-то очень неприятное, - наивно поморщился я, и  тем  самым
польстил ей. Она продолжила:
   - Ты когда-нибудь замечал, что мама, когда занимается консервацией, очень
тщательно моет овощи и обдает банку кипятком? Это потому, что если  в  банке
останется хоть крупинка земли, там вырастут бактерии ботула...
   - Это очень опасно?! - нервно  перебил  ее  я.  Такая  грубость  была  ей
неприятна, но в тот момент она готова была простить мне все.
   - Стопроцентная смерть.
   - Спасибо! - крикнул я уже на лестнице...
   В тот же день я написал ответное письмо Волкову - это было несложно,  так
как сочинил я его примерно за неделю до этого. Я восторгался  откровенностью
убийцы, льстил ему, восхищался им и ужасался его деяниями - и даже  позволил
себе легкое осуждение, без которого письмо выглядело бы подозрительно. Потом
отправился к Дедушке и успел как раз к десяти. Он  обрадовался  и  собирался
было  начать  очередной  рассказ,  сочетавший  в  себе  описание  последнего
сновидения и болячек, помешавших досмотреть его до конца. Но  утро  выдалось
слишком бурным, и мне нужно было время, чтобы отдохнуть  и  проанализировать
полученную информацию.  Поэтому  я  отправился  за  покупками,  одновременно
собираясь подготовить все нужное для  посылки,  но,  подумав,  решил  купить
необходимые для отправки продукты вечером, по  пути  домой.  Во-первых,  так
быстрее, а меня аж  знобило  от  нетерпения,  а  во-вторых  желательно  было
управиться до возвращения родителей, чтобы  не  врать  потом  лихорадочно  в
попытке объяснить предназначение купленных дорогостоящих  продуктов.  Да-да,
именно дорогостоящих, -  вздохнул  я,  вспоминая  заготовленный  список.  Из
соображений экономии пришлось купить Дедушке  немного  подгнившие  абрикосы,
просроченную сметану и массивную, кормовую морковь - но дело  превыше  всего
(так я себя успокаивал). Дедушке все равно - и гнилым  абрикосам  будет  рад
как дитя, а вот гражданин Волков, скорее всего, капризен, как  то  же  самое
дитя, и наверняка считает, что за свои ценнейшие и уникальнейшие  откровения
имеет право на все самое что ни на есть лучшее. А иначе:  обидится  и  губки
подожмет.
   Дедушка был действительно рад как ребенок. Мы поболтали пару часов, но  я
нервничал, был странно (с точки зрения Дедушки) напряжен,  и  он  ничуть  не
удивился, когда я ушел раньше обычного. По пути домой забежал на почту,  где
купил бархатистый фанерный ящик, и уже  минут  через  двадцать  приступил  к
упаковке. Я по натуре неаккуратен, и процесс этот занял куда больше времени,
чем я планировал. Поверхности банок и коробок упорно не желали  совпадать  и
будто бы рвались наружу, к свету, так что внутри ящика оставались пустоты  и
закрыть его не было ни малейшей возможности. Судьба, которую я до  сей  поры
считал своей союзницей,  явно  стремилась  сделать  мне  мелкую,  но  крайне
неприятную пакость. За окном стемнело, я вспотел, нестерпимо болела согнутая
вот уже несколько часов спина. Я разогнулся и взмолился о помощи, хотя и сам
не мог бы сказать, к кому я за ней обращался. И почти сразу же  почувствовал
прилив сил и за пять минут  упаковал  ненавистный  ящик,  да  так,  что  все
коробки лежали идеально плотно и я мог не беспокоиться за их судьбу в грубых
почтовых вагонах. Я посмотрел на часы и  прикинул,  что  до  закрытия  почты
осталось минут двадцать. Это означало, что нужно было бежать без  остановки,
расталкивая прохожих и  не  оглядываясь  на  светофоры,  и  сдавать  посылку
приемщице, уже собравшейся домой и теперь вынужденной  остаться  на  любимой
работе еще минут на двадцать. Это означало, что она  разозлится  и  запомнит
меня - странного мальчика, отправляющего посылку в далекую  северную  тюрьму
строгого режима. Расскажет соседкам и подружкам,  а  потом,  стало  быть,  и
милиции. Страшно. Но еще страшнее было оставаться с этой  посылкой  один  на
один на всю ночь - она почему-то внушала мне непреодолимый страх, и я  знал,
что не смогу уснуть,  чувствуя,  что  она  где-то  поблизости.  За  окном  в
сплошной летней черноте обрывисто светились окна, свет в  комнате  показался
мне темно-желтым. Холод ночи сквозил в оконных щелях. Страх клубился у  меня
в глазах и пульсировал в сосудах, от дневной  удали  не  осталось  и  следа.
Захотелось вжаться в угол, сесть, спрятав голову между  колен  и  закрывшись
руками... Приступ ужаса прошел так же быстро, как и появился.  Я  вздрогнул,
протер глаза, забил гвоздями крышку ящика,  сунул  в  карман  маркер,  чтобы
написать адрес, и побежал на почту, крепко сжимая колючий ящик в холодных  и
мокрых от пота ладонях.
   Я  успешно  отправил  посылку,  хотя  избежать  подозрительного   взгляда
приемщицы так и не удалось. Потом я спокойно спал всю ночь - мне не  снилось
ровным счетом ничего - и это было хорошо.  Утром  позавтракал  и  побежал  к
Дедушке, где меня ожидал сюрприз.
   Уже по привычке взбежав  на  четвертый  этаж  и  отдышавшись,  я  услышал
приглушенные голоса и  смех.  Я  прислушался  и  без  труда  определил,  что
доносятся они из-за ветхой дедушкиной двери. Я удивился.  Потом  нахмурился.
Кто бы это мог быть? Соседи. Приспичило со мной  познакомиться,  или  просто
соль закончилась. Что-ж, вполне возможно. Тогда  нужно  подняться  на  пятый
этаж и сидеть там в ожидании. Но  с  другой  стороны,  судя  по  веселым  и,
главное, громким голосам, доносящимся из квартиры, беседа в  самом  разгаре,
и, стало быть, ждать придется несколько часов. Ждать, вздрагивая при  каждом
шорохе, так как попадаться на глаза дедушкиным  соседям  сверху  тоже  не  с
руки.
   Я решил прислушаться. Я приложил ухо к теплому дермантину и вскоре понял,
что собеседник у Дедушки один, по всей видимости, его ровесник, и,  судя  по
репликам Э-ээ, Фрол Власыч, обожжи. Под Кенигсбергом Леху тащил  я!,  бывший
сослуживец. Дедушка ни о каких друзьях не упоминал, значит  гость  редкий  и
издалека. И прибыл ненадолго, иначе Дедушка предупредил бы...Ну что ж, тогда
бояться нечего, подумал я, и решительно позвонил.
   Дедушка открыл после третьего звонка. Глаза его блестели, лысина  заметно
порозовела, смотрясь особенно эффектно на фоне белоснежных, обычно тщательно
причесанных и аккуратно уложенных,  а  ныне  развевавшихся  подобно  львиной
гриве волос. Пр-роходи, Сеня, -  громко  сказал  он,  и  я  прошел.  Дедушка
повернулся и направился в зал, жестом пригласив меня  следовать  за  ним.  В
секунду я скинул сандалии и догнал его в дверном проеме -  и  очень  кстати,
ибо друг мой тревожно покачнулся, и я поддержал его горячую  спину.  Дедушка
пл