юхнулся на диван, и я получил возможность рассмотреть его гостя, сидевшего
напротив. Это был грузный старик,  почти  лысый,  но  с  густыми  бровями  и
пышными усами, которые скрывали лицо, придавая ему  неприступное  выражение.
Нахохлившийся - вот как я подумал тогда. На левой щеке у него  было  большое
родимое пятно. Он поднял на меня глаза, и я вздрогнул, увидев  ту  же  самую
пленку, происхождение которой я привык считать главной дедушкиной тайной. Он
протянул мне руку и мы познакомились.
   Дедушка, как я уже  сказал,  сидел  на  диване,  гость  его  -  в  кресле
напротив. Я примостился на краешке с другой стороны дивана, положив руки  на
колени и  стараясь  производить  как  можно  меньше  шума.  Но  все  же  мое
присутствие смущало их - и еще с минуту мы сидели молча - слышно  было  лишь
тихое посапывание кого-то из стариков. Но Дедушка, любивший меня,  заговорил
первым, а гость его, по всей видимости, вполне ему доверял, так  что  беседа
возобновилась, хотя и без прежнего задора. Тогда, за дверью, слух не  подвел
меня - они действительно вспоминали конец войны. Польша, Лейпциг,  Берлин...
Все это я уже слышал по многу раз - и  мог  бы  без  труда  повторить  любую
дедушкину историю. "Сейчас уже демобилизация", - пронеслось у меня в  голове
- так, по крайней мере, следовало из дедушкиных рассказов. Однако я  ошибся.
После капитуляции Германии они помолчали  немного,  потом  как-то  очень  уж
синхронно вздохнули...И выдохнули - почти одновременно - "Корея...". Так вот
оно что! И тело мое заныло, и мурашки забегали  в  предвкушении.  Пленка  на
глазах незнакомого старика разбудила в моей душе интерес к их общей тайне. Я
почему-то был уверен что все произошло именно тогда, в  Корее,  и  именно  с
этим связан их вздох. Но вспоминать им было тяжело и, наверное, больно.  Они
долго молчали и вновь нарушил тишину Дедушка. Он бросил  на  меня  секундный
взгляд, и во взгляде этом была  надежда.  Может  быть  он  надеялся,  что  я
избавлю его от той истории, как избавил от одиночества - не  знаю...  Тихим,
но неожиданно высоким голосом он начал:
   "Небо было свинцовым, и тяжелым, и мрачным, и, казалось, хотело придавить
нас к земле и нещадно хлестало ливнями...". Голос его сорвался где-то  очень
высоко. Он бросил на меня еще один взгляд, но я  смотрел  на  его  гостя:  с
пустыми глазами он покачивался в кресле и задыхающимся  шепотом  повторял:"И
Володьку тогда убили, суки, и выпотрошили, и Федьке голову отрезали,  убить,
убить,  убить  их  всех  надо  было  тогда...Сжечь,  сжечь...".  Я   застыл,
пораженный внезапной переменой  в  их  настроении,  ощущая  дыхание  чего-то
необъяснимо жуткого. Страх клочьями застревал в горле, когда  я  смотрел  на
этих еще пять минут  назад  бодрых,  сильных  стариков,  которых  непонятное
воспоминание пятидесятилетней давности довело до истерики...
   Мы долго еще сидели так: гость покачивался  и  шептал  что-то  совсем  уж
непонятное, Дедушка молчал и очевидно о чем-то думал. Мое оцепенение прошло,
но что-то удерживало  меня  на  диване,  не  давая  подняться,  не  разрешая
уйти...За окном стемнело,  когда  Дедушка  без  всякой  подготовки  произнес
фразу,  которая,  видимо,  стала  завершением   его   тяжелого   внутреннего
монолога:"А все-таки лейтенант, Семен Петрович, был прав.  Не  знаю,  почему
они это делали и, наверное, никогда не узнаю - но мстить было  нельзя.  Надо
было уходить." Гость что-то промычал в ответ, и комната вновь погрузилась  в
тишину, которая  тут  же  смешалась  с  темнотой  в  вязкую  паутину.  Силы,
державшие меня,  исчезли,  и  я  поспешил  уйти,  аккуратно  прикрыв  ветхую
Дедушкину дверь.
   Дедушкины слова мучили меня весь вечер, и  я  не  мог  понять  почему.  Я
старался  отвлечься,  тупо  смотрел  в  телевизор,  упрямо  гонял  шарики  в
компьютере, пытался читать - но вновь и вновь возвращался к той истории.  Но
она была понятна: советские солдаты,  в  том  числе  Дедушка  и  его  гость,
освобождавшие Корею от японцев, в какой-то деревушке столкнулись с отчаянным
сопротивлением местного населения. По непонятной причине было зверски  убито
несколько русских, но командир -  лейтенант  Семен  Петрович  не  дал  своим
бойцам отомстить и увел их. Я невольно поежился: что-же  такое  должны  были
увидеть эти прошедшие через жесточайшую войну солдаты, чтобы полвека  спустя
так переживать. Но все это в прошлом и вряд ли способно смутить современного
здорового подростка вроде меня, выросшего не только на сказках  Андерсена  и
романах  Дюма,  но  и  на  боевиках  Шварцнеггера  и  на  триллерах   и   на
телепередачах про Волкова. Нет, в дедушкиных словах было нечто иное, что-то,
задевшее лично меня. То ли торжественая интонация, то  ли  радость  открытия
какой-то высшей гармонии, которой светились его глаза. То ли имя лейтенанта,
чудесным образом совпавшее с моим... То ли поступок его... Не знаю. Не знаю.
   Родители приехали на следующий день. Лица их были красными от солнца, они
выглядели очень свежо. Перебивая друг друга, они  обрушились  рассказами,  и
мне стоило большого труда выглядеть отдохнувшим. Но оно того стоило: иначе я
был бы погребен на дне моря упреков и еще  с  год  меня  попрекали  бы  этой
ошибкой при любой попытке несогласия с ними. Поэтому пришлось терпеть. Слава
богу, недолго.
   Через три дня мама по моему настоянию занялась консервацией. Мы три  раза
ходили на рынок, каждый  раз  возвращаясь  с  тяжеленными  сумками,  полными
помидоров, огурцов и специй. Я против обыкновения не ныл,  стойко  переносил
жару и постоянно рвавшиеся пакеты, чем заслужил мамину похвалу. Вот уж точно
- не было бы счастья...
   По рецепту Анны Николаевны  мне  предстояло  насыпать  в  одну  из  банок
щепотку земли - всего  несколько  крошек,  потому  что  когда  Волков  будет
осматривать банку (а я уверен, что он будет обследовать каждый  мой  подарок
тщательнейшим образом - время-то есть), он выкинет  ее,  заметив  хоть  одну
крупинку. И тут мне в голову пришла блестящая идея -  дерзкая,  но,  видимо,
полезная. Маньяк - он ведь тоже человек, и, как бы подозрителен он  ни  был,
ему и в голову не придет, что консервы, сделанные на государственном заводе,
могут быть отравлены специально для него. Государству доверяют  все  -  даже
маньяки...
   ...Я зашел на кухню, где возилась с огурцами мама. Жара была нестерпимая,
от кипятка, в который она погружала банки, над плитой висело облако  тумана,
которое медленно росло, покрывая стол,  и  скапливаясь  мелкими  каплями  на
маминых лбу и щеках. Она нервничала, и из-за тумана никак не  могла  видеть,
что я, наклонившись над батареей наполненных овощами,  но  еще  не  закрытых
банок, подбирал ту, что была нужна мне. А искал я банку, в  которых  продают
овощи, законсервированные на государственных заводах -  их  сейчас  полно  в
магазинах: везут из Венгрии, Болгарии, да и сами  научились  выпускать.  Мне
опять (в который уже раз!) повезло. Я заметил  подходящую  банку,  аккуратно
наклонился, разжал вспотевшие уже пальцы  с  щепоткой  земли,  а  потом  для
верности потер их. Черные крупинки послушно исчезли под огурцами и в  ветках
укропа.  Я  быстро  разогнулся,  придав  своему  лицу   выражение   Чем   бы
поживиться?. Еще раз бегло осмотрел кухню, но не нашел ничего интересного  и
обернувшаяся мама прогнала меня, чтобы не путался под ногами. Я не возражал,
усевшись на тумбу в коридоре и приготовившись ждать. Минут через десять мама
наконец-то подхватила мою банку и, наполнив ее  кипятком,  закрыла  жестяной
крышкой и со  скрипом  закрутила  ее  массивным  ключом.  Потом  обернула  в
полотенце, подняла и побежала на балкон, где на старых  газетах  уже  стояло
банок десять. Опустила ее ( я слышал звон) и побежала обратно - но это  меня
уже не интересовало. Я соскочил с тумбочки  и,  стараясь  ступать  бесшумно,
направился на балкон. Убедившись, что никого рядом нет,  нашел  свое  оружие
глазами, стал на четвереньки, сжал его пальцами и аккуратно вынул  из  сети,
образованной донышками  различных  цветов  и  размеров.  Доставая  банку,  я
покрылся холодным потом,  желая  как  можно  быстрее  закончить  рискованную
операцию, но и опасаясь в спешке задеть одну из ее соседок -  объясниться  с
услышавшей звон мамой будет легко, но врать не хотелось, тем более, что веду
я себя в последнее время  довольно  таки  подозрительно.  Но  все  обошлось.
Незамеченный, я выскользнул с балкона и, прижимая горячую  мокрую  скользкую
банку к груди, на цыпочках бесшумно метнулся в свою комнату и спрятал добычу
в своей тумбочке. Теперь банка была  завалена  кипой  бумаг  и  прочих  моих
школьных принадлежностей, к которым, я  был  уверен,  никто  кроме  меня  не
прикоснется. Потом, удостоверившись, что маме моя помощь не  потребуется,  я
отправился гулять. Я обошел, кажется, все продуктовые магазины в районе,  но
все же нашел нужную мне банку с  консервированными  огурцами  -  венгерского
происхождения. Удовлетворенный, я вернулся домой  и  весь  оставшийся  вечер
предавался заслуженному отдыху - мне оставалось только ждать.
   Ждать пришлось целых два дня. На третий день родители получили совершенно
неожиданное приглашение на день рождения какого-то  старого  знакомого  -  и
отказаться не могли. Узнав, что вечер свободен, я заставил себя обрадоваться
- не признаваться же себе, что последние два дня прошли как нельзя лучше,  и
что меня вновь начала посещать предательская мыслишка: бросить свой безумный
замысел, возобновить регулярные визиты к  Дедушке,  гулять  с  родителями  и
ходить в гости по вечерам.  И  опять  мне  до  боли  в  сжатых  кулаках,  до
разноцветных точек в зажмуренных глазах, хотелось согласиться с самим собой.
Но два дня - слишком короткий срок для перемен.
   Едва хлопнула входная дверь, едва затихли шаги  на  лестнице  и  квартира
погрузилась в одиночество, я бросился  в  зал,  и,  схватив  пульт,  включил
телевизор, а потом с наслаждением давил на кнопку громкости - пока не  стало
окончательно ясно, что пожилая соседка сверху не услышит звон посуды  и  шум
воды, и не расскажет о них на следующий день маме. Потом -  четыре  шага  до
ванной и еще два внутри - и в ванной шумит и бурлит, не находя выхода, вода,
заглушая далекие стрельбу и крики телевизора. Пять шагов - и я роюсь в своих
бумагах и нахожу покрытую трехдневной пылью мамину банку, а рядом  с  ней  -
новенькую, с красочной  этикеткой,  купленную  три  дня  назад.  Пять  шагов
обратно - и я снова в ванной. Перемещаюсь я бегом, движения быстры -  но  не
от энтузиазма. Меня мучит приглушенный страх, каждую секунду я смутно  боюсь
разоблачения - и сейчас, преодолевая себя,  хочу  закончить  все  как  можно
быстрее. Отдышался и дрожь в руках прошла. Выключаю воду, наполнившую ванну.
Она слишком горяча, и мне приходится пустить холодную и,  выдернув  затычку,
контролировать уровень воды. Еще две минуты. Я до упора  закручиваю  кран  и
возвращаю затычку на место. Белая футболка на груди уже намокла и  потемнела
- то ли от пота, то ли от пара. Я аккуратно погружаю венгерскую банку в воду
и придерживаю ее  так,  чтобы  пальцы  мои  касались  этикетки  -  я  должен
почувствовать, когда клей размокнет и ее можно будет снять.  Есть.  Стараясь
не дышать и унять вернувшуюся дрожь в руках, я снимаю этикетку. Теперь,  как
ни обидно цитировать плохие детективы, все решают секунды. Если она набухнет
от воды или подсохнет и съежится раньше времени от блестящей затеи  придется
отказаться - времени у меня мало,  а  такого  шанса,  как  неожиданный  день
рождения, может больше и не быть... Но как же мне  все  таки  везет!  Тонкий
срез клеющего карандаша,  размазанный  по  гладкой  стеклянной  поверхности,
принимает венгерскую бумагу так, как будто был выпущен специально  для  нее.
Спокойными пальцами  я  разглаживаю  бумагу,  и  уже  точно  знаю,  что  все
получилось. Теперь главное не расслабляться. На вытянутых руках я несу банку
в свою комнату и опускаю  ее  на  пол.  Синий  коврилин  вокруг  ее  донышка
становится темно-синим. Я достаю со шкафа вращающийся вентилятор  Philips  и
ставлю его перед банкой. Включаю на первую  скорость  -  медленно,  но  зато
меньше риска. Оставлять ее так в любом случае нельзя -  мало  ли  что  может
случиться, и, прибрав в ванной, я возвращаюсь в свою  комнату  и  сажусь  на
пол. Меня знобит, и я замечаю, что насквозь промок,  но  кожа  моя  все  еще
пульсирует холодным потом. Я слышу как бешено бьется мое сердце.  Я  немного
задыхаюсь, закрываю глаза и в лицо мне бьют яркие круги.  Где-то  вдалеке  в
темноте появляется крохотная  точка.  Она  стремительно  растет  и  лопается
вспышкой, на секунду заполнив мой зрачок. Я  открываю  глаза.  Прошло  шесть
секунд. Через сорок две минуты банка высыхает.  Этикетка  стала  шершавой  и
бледной, словно провела не один день на солнце. Но это не пугает  меня  -  в
магазинах можно найти и похуже. Я отдохнул, но чувствую плавную слабость.  Я
прячу банку и убираю вентилятор. Я плетусь в зал  и  выключаю  телевизор.  Я
возвращаюсь. Я раздеваюсь и расстилаю постель. Я выключаю  свет  и  засыпаю,
даже не поужинав. Перед сном я знаю, что завтра будет нагоняй от мамы.
   Нагоняй действительно был, но я перенес его спокойно - были в моей  жизни
за последние несколько дней события и понеприятнее. Жизнь снова превратилась
в  ожидание,  но  уже  без  расслабленности.  Теперь   оно   было   нервное,
покалывающее легким, но постоянным страхом: перед тем, что мама найдет банку
и, не зная о ее смертоносной начинке, порежет огурчики в салат... И  хотя  я
понимаю, что на самом деле такого никогда не произойдет, а если мое оружие и
будет найдено, то я отделаюсь легким, хоть и неприятным враньем, я боюсь.  Я
боюсь, что банка будет найдена, но все же использую любую возможность, чтобы
достать ее и подолгу рассматриваю, вздрагивая от любого шороха - совсем  как
это будет делать Волков. Дни, неторопливые, похожие друг на друга  так,  что
хочется выть со скуки, текут один за другим, и я все чаще  удивляюсь,  глядя
на число в красном пластмассовом прямоугольничке на  календаре  в  прихожей:
определенно, некоторых дней я просто не  замечаю.  Каждый  день  я  проверяю
Дедушкин почтовый ящик, но в квартиру не поднимаюсь:  мне  почему-то  ужасно
стыдно. Приходится маскироваться: я одеваю длинные,  до  колен,  темно-синие
шорты, короткую канареечную футболку. Я появляюсь на  его  улице,  тщательно
взъерошив волосы - и становлюсь решительно неузнаваем. Если же  какая-нибудь
настырная бабушка спросит меня, кого я ищу, я робко отвечу, что Федю.  Узнав
же, что такого здесь нет (а если и есть, то другой) и  никогда  не  было  (а
такие бабушки всегда знают всех жильцов своего дома),  я  извинюсь  и  уйду.
Потом проверять почту будет сложнее, но пока все хорошо.  С  почтой  проблем
нет. Но...
   Дни тянутся один за другим, и  я  часами  шатаюсь  по  горячей  квартире,
оставляя глубокие следы в мягком  как  пластилин  линолеуме.  Я  валяюсь  на
диване, иногда в кресле - валяюсь, бессмысленно глядя в потолок, потому  что
телевизор и компьютер наскучили, книги стали удивительно непонятны, а думать
мучительно страшно. Я до ряби в глазах смотрю на тень шкафа, которая  темным
пятном  заливает  белоснежный  потолок  и  шепчу  себе  под   нос:   Неужели
почувствовал? Неужели догадался... Неужели Судьба на его  стороне!?  Неужели
она лишь хотела погубить меня в этой  бездонной  ловушке?...  Мне  плохо,  я
задыхаюсь, футболка темнеет от пота. Во рту сухо, и бессмысленно долго болит
голова. Мама жалеет меня и гонит гулять  с  друзьями,  но  я  не  знаю,  что
сказать им и остаюсь дома. Это пугает меня. Неужели моя миссия требует еще и
одиночества?.. Да, я одинок, теперь я это точно знаю. Остается  Дедушка,  но
идти к нему стыдно. И страшно.
   Еще неделя, и я утону в диване...
   Прошло шесть дней и я получил спасительное  письмо.  Волков,  мой  верный
друг, спас меня - как раз вовремя.  Он  благодарит  меня  и  делится  такими
подробностями, что в мае меня еще месяц  мучила  бы  бессонница,  а  в  июне
просто стошнило. Но сегодня первое августа, и мне уже все равно - вот только
побыстрей бы все закончилось. Впрочем,  отправка  смертоносной  посылки  еще
поволновала мою душу. Теперь родители никуда  не  уезжали,  все  приходилось
делать у них под носом. Но  они,  надо  отдать  им  должное,  вели  себя  на
редкость хорошо: днем  папа  работал,  мама  бегала  по  магазинам,  вечером
ребенка не трогали, спать ложились рано. Я чувствую, что силы мои на исходе,
боюсь, что везение может закончиться в  любой  момент  -  а  потому  третьей
посылки не будет. Банка будет во второй - среди деликатесов, перечисленных в
письме. На покупку балыка и оливок, которых захотелось моему другу, ушли мои
последние деньги, но какая в самом деле разница...
   Посылка была отправлена, жизнь моя опять погрузилась в  дрему.  По  ночам
мне снилось, что я лениво плыву по бесконечной  тропической  реке,  тихой  и
жалостливой.  Деревья,  растущие  по  берегам,  огромны.   Они   красивы   и
величественны, они переплетаются над моей головой изысканной сетью лиан. Это
очень густая сеть, и я не вижу солнца, и свет его лежит на моем лице  узкими
полосами, похожими на шрамы. Я лежу в лодке, как на диване, правая рука  моя
свешивается и оставляет борозду в мягкой зеленоватой воде. Но мне  не  жалко
ее - ведь борозда тут же исчезает. В лесу кипит жизнь, но я, надежно укрытый
в древесном коридоре, слышу лишь отдаленное пение птиц, которых  никогда  не
увижу. Я знаю, что ласковая река  бесконечна  и  стены  ее  крепки.  Мне  не
выбраться из лабиринта: засыпая, я вновь оказываюсь там, где мое путешествие
было  прервано.  Выход  только  один:  перевернув  лодку,   раствориться   в
мутноватой равнодушной реке, откуда нет возврата. И  когда-нибудь  я  именно
так и сделаю...
   Вода в реке моей жизни  становится  прозрачней,  лишь  когда  я  думаю  о
Волкове. Я представляю себе его муки,  и  на  душе  становится  легче  -  но
ненадолго. Волков умирает быстро, и мне становится  страшно.  Я  боюсь,  что
банка разбилась, и миссия моя еще не окончена. Я боюсь, что где-то на  почте
перепутали адрес, и я стану убийцей - таким же  как  Волков.  Я  боюсь,  что
Волков все знает  и  лишь  играет  со  мной  -  и,  получив  банку,  отравит
кого-нибудь - и я стану убийцей. Я боюсь, что меня найдут - и  жизнь  моя  и
моих родителей превратится в кошмар: суд, тюрьма. В тюрьме мне не  выжить...
Я боюсь, что Волков сбежит и захочет отомстить мне: и убьет Дедушку и  всех,
кто станет у него на пути -  нарочно  или  волей  случая.  Я  боюсь,  что  в
подъезде меня караулит маньяк, куда более жестокий, чем Волков. Каждый поход
в магазин превращается в муку: я боюсь, что меня ограбят и изобьют: мало  ли
на улице шпаны. Вчера меня окликнули: и я побежал изо всех  ног,  бежал,  не
оборачиваясь, будучи уверен, что  ОНИ  гонятся  за  мной.  Я  выронил  мамин
кошелек, но не подобрал его. Я отдышался только у лифта,  возвращаться  было
страшно. Маме соврал, что меня, должно быть, обокрали  в  трамвае.  Заметил,
что она смотрит на меня с испугом. Обернулся к зеркалу: огромные  выпученные
глаза, прерывистое дыхание, испарина над верхней губой. Страх. Я  ничего  не
стал объяснять - молча прошел в свою комнату и, не раздеваясь,  бросился  на
кровать. Лежал долго, но подлая дрожь  не  желала  униматься.  Потом  уснул.
Опять лодка. И коридор. И бесконечная, страшная река...
   У меня осталась одна надежда. Я жду смерти Волкова.  Кто  сообщит  мне  о
ней? Не знаю, но уверен, что Судьба найдет способ: ведь я исполнял ее волю.
   Я не ошибся. Все  закончилось  так  же,  как  и  начиналось:  все  та  же
передача, все тот же ведущий, и, как ни  странно,  все  та  же  интонация  -
бодрящая, завлекающая. Ну вот, реклама закончилась, и  наш  очередной  сюжет
для любителей острых ощущений. Как вы, конечно же, помните, три месяца назад
мы показали  вам  интервью  из  камеры  смертников  со